другое ни на что фантазии не хватает. Такой - известно уже -  происходит
разговор:
   - Здравствуйте. Вы кого ждете?
   - Не имеет значения.
   - А после куда пойдете?
   - Не важно.
   - А пойдемте ко мне!
   - Это зачем еще?
   - Чаю попьем.
   - А мы чай не любим.
   - А что же вы любите.
   - Молоко. - Хихиканье.
   - И долго вы будете здесь сидеть?
   - Пятнадцать суток. - Дикое хихиканье.
   И в этот раз одну такую сумел зачем-то разговорить  на  свою  голову.
Сразу же целый ворох ненужных сведений был на меня высыпан: как вчера на
дежурстве придумала в шкафу спать, где халаты; как на  свадьбе  у  брата
все гости передрались в кровь...
   И лепечет ведь просто так, явно не различает меня в упор, думает, что
я ее подружка какая-нибудь.
   Но  на  следующий  день  договорился  зачем-то  с  ней   встретиться.
Почему-то на вокзале назначила.
   Прихожу на следующий день - она ждет. Вся замерзла, кулаки  в  рукава
втянула, ходит, сквозь зубы: "С-с-с!"
   Тут только сообразил я, почему на вокзале, - она же за городом живет!
По болоту пробирается,  подняв  макси-пальто,  до  электрички,  потом  в
электричке полтора часа... И все это для того, чтобы чашечку кофе выпить
надменно.
   С ней подружка ее. Пальто такое же. А может, одно пальто на  двоих  у
них было, просто так быстро переодевали, не уследишь.
   Смотрит на меня с явной ненавистью. Как-то иначе  она,  видимо,  меня
представляла. А подружка молча тянет ее за рукав в сторону.
   - Ты что? - говорю. - Я же тебе одной свидание назначил.
   - Без Люськи, - злобно так говорит, - никуда! Мне она дороже тебя!
   Рот так захлопнула, глаза сощурила - и все!
   - Ну что ж, - говорю, - может быть, в столовую какую-то сходим?
   - Да ты что? - говорит. - За кого ты нас принимаешь?
   - А что такого? В столовую, не куда-нибудь!
   Пришли, сели. И все. Про меня забыли.  Словно  десять  лет  со  своей
подружкой не виделась, хотя на самом деле, наверно,  наоборот  -  десять
лет не расставались.
   - ... А Сергеева видела?
   - Сергеева? Ой, Люська! Пришел, весь в прикиде - ну, ты ж понимаешь!
   Моя-то фамилия не Сергеев! Может, потом они и меня  будут  обсуждать,
но пока моя очередь не наступила.
   Вижу вдруг - из сумки у нее кончик ломика торчит, изогнутый.
   - А ломик зачем? - спрашиваю.
   Посмотрела на меня - с удивлением, что я еще здесь.
   - А чтобы жахнуть, - говорит, -  если  кто-нибудь  плохо  будет  себя
вести.
   - Слушай, - говорю. - Сделай милость, жахни меня, да я пойду.

3. Они

   - В общем, - он говорил, - когда  я  тебя  увидал,  я  уже  в  жутком
состоянии был! В жутком!
   - И я тоже, что интересно, - улыбаясь, отвечала она.
   - Да? А выглядела прекрасно.
   - А может, мне ничего и не оставалось, кроме как прекрасно выглядеть!
   - Сначала, когда я тебя увидал, меня только боль пронзила.  Надо  же,
подумал, какие есть прекрасные  девушки,  а  мне  все  время  попадаются
какие-то жутков-чихи! Потом, гляжу, ты все не выходишь и не выходишь...
   - А я  только  тебя  увидела,  сразу  подумала:  надо  брать!  -  Она
засмеялась.
   - Серьезно, - говорил он. - По гроб жизни буду себе  благодарен,  что
решился тогда, с духом собрался. Батон,  который  все  грыз  на  нервной
почве, протягиваю: "Хотите?" И вдруг эта девушка,  чудо  элегантности  и
красоты, улыбается, говорит: "Хочу" - и кусает.
   - А как я бежала сегодня, опаздывала! Ну, все, думаю, накрылся мужик!
   Они сидели за столом в гулком зале. Она - немного склонившись вперед,
держа сигарету в пальцах точно вертикально. Замедляла дым во рту,  потом
начинала его выпускать.
   Они спустились по мраморным ступенькам, пошли к такси.
   У самой машины она задержалась, перегнувшись, быстро посмотрела через
плечо назад, на свои ноги.
   Он - уже в машине придерживал рукой открытую дверцу.
   - Добрый день! - сказала она шоферу.
   - Здрасте! - сказал тот, не оборачиваясь. За окном падал мокрый снег.
   - Что-то я плохо себя чувствую, - сказал он.
   - Да?.. А меня? - сказала она, придвигаясь.
   Машина как раз прыгала по  булыжникам,  но  поцелуй  в  конце  концов
получился - сначала сухой, потом влажный.

***

   - Ну... Есть, точно, не будешь?
   - ... Не точно.
   - ... Ты зайчик?
   - Практически да.

***

   Потом он  увидел  вблизи  ее  глаз,  огромный,  с  маленьким  красным
уголком. Он счастливо вздохнул и чуть не задохнулся от попавшей в  горло
пряди ее легких сухих волос.
   И снова - неподвижность, блаженное  оцепенение,  когда  слышишь,  как
шлепает, переливается вода в ванне, и нет сил пошевелиться, привстать.

ДВЕ ПОЕЗДКИ В МОСКВУ

1

   Московский  дворик  перед  глазами  -  деревянные  скамейки,  высокая
блестящая  трава,  одуванчики  на  ломающихся,  с  горьким  белым  соком
трубочках. А я сижу за столом и опять ей звоню, хотя вчера только  думал
- все, слава Богу, конец. И вот опять.
   Звоню, а сам палец  держу  на  рычаге  -  если  подойдет  муж,  сразу
прервать. Но нет... Никого... Гудок... Гудок.
   Далеко, за семьсот  километров,  в  пустой  комнате  звонит  телефон.
Положил трубку, встал. Жарко.  Единственное  удовольствие  -  подойти  к
крану, повернуть.  Сначала  выливается  немного  теплой  воды,  а  потом
холодная, свежая. Положил голову в раковину. Вдруг кран начал  трястись,
стучать, как пулемет, вода потекла толчками. Ну его  к  черту,  закрыть.
Ходить по  комнате,  размазывая  потемневшие  холодные  прядки  на  лбу.
Провести  рукой  по  затылку  снизу  вверх  -  короткие  мокрые  волосы,
выпрямляясь из-под руки на место, приятно  стреляют  холодной  водой  за
шиворот. Но скоро все высыхает.
   Подошел к двери, выбежал,  хлопнул.  Все  идут  потные,  разморенные,
еле-еле. Уже неделю такая жара. С того дня, как я приехал  в  Москву.  А
вернее - сбежал. Так прямо и схватился за эту командировку. А здесь меня
брат поселил в своей пустой кооперативной квартире на окраине.  Странные
эти кооперативные квартиры. Все одинаковые. И как-то еще не чувствуется,
что люди здесь жили и еще долго будут жить.
   Институт, правда, оказался рядом, так что в самом городе я почти и не
был, все ходил здесь по дорожкам, по огородам. И  уж  стало  мерещиться,
что вся жизнь пройдет здесь, на этой вытоптанной траве,  среди  пыльных,
мелких, теплых прудов...
   Познакомил нас с ней мой друг Юра. И сразу понял, что зря.  Сразу  же
между нами почему-то такое поле установилось, что  бедный  Юра  заерзал,
задвигался, и вообще удивляюсь, как не расплавился.
   Что в женщине больше всего нравится? А всегда одно и то же -  что  ты
ей нравишься, вдруг чувствуешь, как она незаметно,  еле-еле  подтягивает
тебя к себе. И замечаешь вдруг ее взгляд, и осторожно думаешь - неужели?
   А наутро я  пришел  к  ней  по  какому-то  еще  полуделу,  что-то  мы
придумали накануне. И вот сидел на табурете, а она ходила по  комнате  в
мохнатом халате, нечесаная, и мы говорили еще о каких-то билетах, но все
уже настолько было ясно... Она мне  потом  рассказывала,  что  тоже  это
почувствовала и очень испугалась - еще накануне утром меня и в помине не
было.
   Все несколько отклонилось от обычной схемы, и муж нас застал в первый
же день, когда ничего еще не было и мы сидели с ней за три метра друг от
друга и толковали о каких-то мифических билетах.
   Как я узнал, муж ее был джазист, причем первоклассный, отнюдь  не  из
тех лабухов, что играют на танцах или в ресторанах, - нет, он  занимался
серьезным, интеллектуальным джазом, порой трудным для восприятия. Я знал
несколько  таких:  абсолютно  не  пьющие,   серьезные,   даже   чересчур
серьезные, прямо профессора.
   Однажды я был на их джем-сейшене, слышал его  знаменитый  виброфон...
Вот идет со всеми и вдруг отходит, отклоняется, меняет строй, ритм,  вот
уже  девятнадцатый  век...  восемнадцатый...   семнадцатый!   Вот   идет
обратно... нагоняет.
   Потом   играли   "хот".   Быстро,   еще   быстрей,   все   разошлось,
разбренчалось, казалось - не соберешь!.. Но  нет,  в  конце  концов  все
сошлось. Здорово.
   Вспоминая это, я смотрел,  как  он  снял  черный  плащ,  оставшись  в
замечательном синем пиджаке с  золотыми  пуговицами,  потом  расстегивал
боты, расчесывал пушистые усы... Мне он сразу  понравился.  Нравится  он
мне и сейчас, после всего, что произошло.
   Он пошел по комнате и вдруг увидел меня за шкафом.
   - Та-ак, - сказал он, - те же,  вбегает  граф.  Мы  с  благодарностью
приняли его легкий тон.
   - Раз уж попались, - говорил он, - будете натирать пол. Я  давно  уже
собираюсь...
   Потом мы  сидели,  все  трое,  и  молча  пили  чай.  Я  вдруг  хрипло
проговорил:
   - Может, с моей стороны это нахальство, но масла у вас нет?
   Он засмеялся, принес из кухни масло.
   И только когда я вышел на улицу, только тогда страшно перетрухал -  и
то больше не за настоящее, а за будущее, Я уже чувствовал, что  это  так
не кончится. И действительно, весь день  ходил  как  больной,  а  наутро
снова к ней явился.
   И понеслось! С этого дня мы  стали  звонить  друг  другу  непрерывно,
каждый день, сначала еще под разными  предлогами,  а  потом  уже  и  без
предлогов, и все ходили, говорили.
   - Мне кажется, - говорила она,  поворачиваясь  на  ходу,  -  вам  все
должны завидовать. Вы прямо как Моцарт. Вам все так легко дается.
   Я что-то не замечал, чтобы я  был  как  Моцарт,  но  мне  становилось
хорошо.
   Конечно, я понимал, что у меня выигрышное  амплуа,  что  я  сразу  же
получаюсь романтиком и отчаянной головой, а муж совершенно автоматически
выходит занудой и ханжой. Эта фора, не скрою, несколько меня беспокоила.
   - Володька - он очень хороший, - говорила она, рассеянно улыбаясь,  -
талантливый. Но, кроме его чертовых синкоп, ему  все  до  феньки.  Вчера
пришел грустный - ну,  думаю,  что-то  его  проняло.  Наконец-то!  А  он
ложится спать и говорит: "Сейчас играли с Клейно-том би-боп, и  я  вышел
из квадрата. Не выдержал темпа".
   Ах ты, думаю, зараза!
   Вся печаль нынче в том, что мужики забывают о своей извечной  роли  -
кормильцев, делают себе то, что им интересно...
   "Ну и правильно!" - думаю я.
   И мы снова встречались, ходили, говорили, вдруг удивлялись,  что  уже
вечер, заходили  в  какие-то  молодежные  кафе,  сидели  среди  лохматых
молодых ребят с их несовершеннолетними подругами, пили жидкий кофе...  А
однажды вдруг ударила  громкая  ступенчатая  музыка,  и  длинный  парень
ритмично захрипел в микрофон, и все вокруг встали, и мы тоже  встали,  и
она потрясла левым опущенным плечом,  потом  правым,  заплясала,  быстро
подтягивая один за другим рукава кофты, разгорячилась, развеселилась.
   А утром мы снова шли вместе по не известной нам до этого улице,  и  я
все бормотал про себя: "Нет... какой  завал!"  -  но  говорилось  это  с
каким-то упоением!
   Однажды мы сидели с ней в пельменной, с маленькими жесткими стульями,
с  желтоватыми  графинами  уксуса  на  столах,  с  неясно   напечатанным
шелестящим меню на пергаменте, и вели какой-то довольно еще  абстрактный
литературный разговор. И я, ничего такого не имея в виду, спросил:
   - Ты бы чего сейчас больше всего хотела?
   И она вдруг спокойно и негромко сказала слово, которое  одни  считают
неприличным, другие слишком  интимным,  но  только  оно  довольно  точно
передает волнующую суть.
   - Тебя, - сказала она.
   Я прямо обалдел. Сначала я подумал, что  ослышался.  Но  она  глядела
прямо, не отводя глаз, и, казалось, говорила: "Да-да. Я  сказала  именно
это".
   Я глупо молчал. Я понимал,  что  продолжать  дальше  светскую  беседу
нелепо, и не знал, что говорить. И  тут  она  меня  выручила,  сказав  о
чем-то постороннем, словно бы то слово мне действительно послышалось.
   Но я - то знал! То есть мне был сделан как бы  упрек.  Я  был  слегка
показан идиотом,  для  которого  главное  удовольствие  -  слушать  свои
бесконечные рассуждения. И когда мы в конце недели ехали  с  концерта  в
переполненном автобусе, с нависшими на нас людьми, я вытащил из  кармана
белую скользкую программку,  достал  ручку  и  написал  зеленой  пастой:
"Когда?"
   Она посмотрела, улыбнулась, отобрала ручку и подписала: "Где?"
   Больше всего мне в ней  нравилась  эта  чертовщин-ка,  это  внезапное
светлое озорство.
   Но тогда-то, честно говоря, я испугался. Представил себе  неудобства,
беспокойство, волнения. Живой жизни испугался. Стал  вдруг  представлять
почему-то, как меня лишают доверия. Почему-то решил, что за  это  лишают
доверия.
   И при первом же случае отвалил в Москву.
   И вот живу в этой душной, пыльной квартире на  окраине,  усталый,  со
свинцовым вкусом во рту от плохой местной воды.
   Пришло от нее одно письмо. Только я и понял из него, что уезжает  она
в отпуск в Гурзуф.

***

   ... Троллейбус на ходу позвякивает, брякает.  Это  мука  -  ездить  в
троллейбусах. Как увижу что-нибудь такое,  что  впервые  увидел  у  нее,
сразу вздрагиваю. Будто у других этого быть не может.
   Вот сидит женщина, выложив в проход тяжелые, еще не загоревшие  ноги,
с мутными синячками-звездами. Ноги мелко трясутся.
   А как волнует передняя часть ступни, щели между пальцами, уходящими в
туфель. Иногда пальцы немного не влезают, изогнувшись, теснятся у входа,
где покраснев, где побелев. А сейчас, когда ступня напряглась, у  начала
пальцев вдруг вспыхивает веер тонких косточек.
   Встала.
   Задняя,  тугая,  напряженная  часть  ноги  в  постоянных  красноватых
мурашках. Пошла,  стукая  босоножками.  Пятка,  белая,  как  бы  выжатая
ходьбой,  снизу  плоская,  темная,  и  по  краю  ее,  по  острой  грани,
полукругом - желтоватая цепляющаяся корочка.
   И так я носился по городу, и она все напоминала о  себе,  и  в  такой
ужасной форме напоминала!

***

   Когда я вернулся, с Ириной мы  почти  уже  не  расставались.  На  все
махнули рукой. А-а-а! Встречались по разным комнатам, у  друзей.  Каждый
день. Я уже понимал, что далеко  мы  зашли  за  обычный  флирт.  Однажды
пришли мы к другу Пете. Пустил он нас с ужимками, подмигивал,  палец  за
ее спиной поднимал, а потом в соседней комнате работал. И  вдруг,  когда
она вышла на минутку, появляется в дверях.
   - Слушай... ты тут...  за  стеной...  таким  голосом  разговаривал...
Никогда такого не слышал. Я, пожалуй, уйду.
   Скоро она вошла, я что-то очень ей обрадовался, разговорился.
   - Знаешь... поначалу я все ждал, что  все  изменится...  Думал  -  не
может же так продолжаться? Думал - или замуж ты  за  меня  выйдешь,  или
прогонишь. И вот, гляжу - ничего как-то не меняется. Ведь мы же не назло
ему,  верно?  Самое  это   последнее   дело,   когда   что-то   делается
исключительно назло. Можно только от избытка жизни... Это проще всего  -
сказать: "Нет", - и все. Но я думаю, не в этом  дело.  Вот  наш  хозяин,
этой  комнаты,  много  прекрасного  в  себе  задавил,  оттого  что   все
сдерживался, ходу себе не давал. Слишком сильная воля оказалась...  Вот,
смейся. А нам все хорошо, и даже лучше. И все правильно, когда хорошо. А
разврат - это когда плохо. Вот я и думаю...  Так.  Может,  и  мне  снять
часть одежды?
   - Конечно. Давно пора.

***

   Однажды мы шли с ней по улице.
   - Да, - вдруг сказала она, поднимая голову. - Володька вчера: "Все, я
решил...  Перехожу  в  коммерческий   джаз.   Буду   халтурить,   деньги
зарабатывать. Купим диван-кровать. И заживем не  хуже  людей.  Но  и  не
лучше".
   "Надеюсь, он этого не сделает", - подумал я.
   - Ехала к тебе в автобусе,  -  говорила  она,  -  и  вдруг  так  меня
закружило - чуть не грохнулась! Все, больше ждать нельзя... Да,  кстати,
надо ему позвонить, мало ли что...
   Она озабоченно вошла в будку, но вышла оттуда, улыбаясь.
   - Вот балда! Поднимает трубку и хриплым басом: "До-о?"
   Мы шли, усмехаясь, и он, наверно, тоже сейчас еще усмехался, и так мы
все трое веселились, что,  если  разобраться,  было  в  нашем  положении
довольно-таки странно.
   И вот  уже  садится  солнце.  Пронзительно  зеленая  холодная  трава.
Розовая неподвижная вода в каналах. Белые крупные ступени.
   И она. Волосы стянуты назад, слегка натягивают лицо.

***

   Все происходило на третьем этаже,  в  здании  какой-то  больницы,  но
почему-то на чьей-то частной квартире.
   Открыла  сухонькая  старушка,  с  маленькими,   шершавыми,   крепкими
кулачками.
   - Ну, ты меня напугала, Ирка! Это ж надо  -  в  час  ночи  позвонить!
Ленька, мой сын, над диссертацией засиделся, разбудил.
   Они вдруг  захихикали.  Я  с  изумлением  смотрел  на  них  обеих.  А
старушка, разговаривая, быстро вынимала из сумки блестящие  инструменты,
что-то кипятила, надевала белый халат...
   Я вышел в кухню, сел на высокий цветной табурет.
   Я слышал их разговор, звяканье инструментов, и вдруг начались  крики,
громкие, надрывные, я и не представлял, что можно так  кричать...  Потом
старуха сидела на кухне и курила огромную папиросу.
   - Ну, - сказала она шепотом, - порядок. Вот мой телефон. Звони,  если
что...
   Я вошел в комнату. Ира лежала  на  кровати,  закрытая  до  подбородка
одеялом, слабо улыбалась. Потом успокоилась, задремала.
   Я сидел на кухне.
   И вдруг в дверь посыпались удары, она закачалась, задребезжала. Вошла
Ира, уже одетая, маленькими шажками, прижав руки к низу живота.
   -  Володька,  -  совершенно  спокойно   сказала   она.   -   Спрячься
куда-нибудь, слышишь?..
   Я направился в комнату. Распахнул окно. Встал на подоконник. Асфальта
внизу не было видно. Внизу была крыша - примерно метром ниже, и  до  нее
метра три. И вдруг мне стало  весело.  Я  столько  в  детстве  бегал  по
крышам! Я присел и прыгнул. Я долетел и шлепнул  пальцами  по  нагретому
солнцем, прогнувшемуся краю. Сползая, тяжело свисая, я видел перед собой
светлосерое оцинкованное железо и думал: "Недавно крыли". На самом  краю
лежал  огрызок  яблока,  уже  коричневый.  Пальцы,   потные,   сползали.
Наверное, я мог удержаться, но до озноба противно, когда  ногти  скребут
по цинку, - и я отпустил.

***

   Мои веселые друзья по палате  выбегают  смотреть  на  все  интересные
случаи. Выбежали они и тогда, тем более что я висел, оказывается,  прямо
над их окном. Они рассказали мне, что я был еще в полном сознании, когда
Володя поднял меня с асфальта, нес по двору, по лестнице, и я еще что-то
говорил и спорил, а один раз даже вырвался, и  он  меня  просто  вел.  И
когда ко мне подошла медсестра со шприцем, я якобы еще сказал: "А ничего
девушка", - и только тут отключился.
   "Прекрасно,  -  думал  я,  подвешенный  в  специальной   кровати,   -
прекрасно! Все новые, прекрасные люди, и  поэтому  все  хорошо.  И  даже
такой, казалось бы, безвыходный..."
   Володя появлялся довольно часто, передавал огурцы, шоколад, но ко мне
почему-то не подходил. Обычно  он  останавливался  в  дверях  и  оттуда,
шутовски раскачиваясь, рассказывал что-нибудь смешное.  Вообще  в  нашей
палате  непрерывно  кто-нибудь  что-нибудь  говорил,   и   хохот   стоял
непрерывный. Такого веселья я больше нигде не встречал.
   На второй месяц - я уже ходил - встретились мы с Володей в коридоре.
   - Ну как?
   - Отлично!
   - Как нога?
   - Сросла-ась...
   - А череп?
   - Ну, череп! Крепче стал, чем надо!
   - Покажи справку.
   Я показал.
   Только тут он мне и врезал.

***

   ... Я вдруг представил ее, как она рано утром  выскакивает  из  дома,
словно ошалелая, и бежит, вытянув шею,  сощурив  глаза,  разбирая  номер
автобуса...

***

   Прошел дождь. Я уже гуляю по двору в теплой стеганой пижаме, в  таких
же брюках и ботах. Сбоку идет Ира.
   - Я тогда ужасно испугалась, и, когда Володя выбежал за тобой, я тоже
спустилась и пошла по улицам, пошла... Промокла, замерзла, все болит.  К
вечеру добралась домой, боялась страшно,  поэтому  решила  держать  себя
вызывающе. "Ну, - говорю, - и после всего этого ты можешь  считать  меня
своей женой?" Он глаза прикрыл и говорит: "Конечно".

***

   ... Перед нами прыгают воробьи, их лапки - как