чать, что кто-то  видит  меня  персонально,  помогает  мне...
Одобрение я получаю только тогда,  когда  бодро  сливаюсь  с  каким-либо
общим направлением. А как же я сам? Было ли время, когда чей-то  высокий
взгляд был направлен лично на меня? Была ли - хотя бы в далеком  прошлом
- какая-то личная помощь? Что-то я начал в этом сомневаться! Все, чего я
в жизни добился, - исключительно благодаря самому себе, благодаря своему
резкому характеру и такому же уму! И, конечно же,  нелепо  надеяться  на
возвращение тех прежних трогательных обстоятельств, когда я  извергал  -
зимой! - струю пара и  был  счастлив.  Да  и  я  уже  не  тот  поминутно
краснеющий школьник - даже если бы кто и  захотел  найти  меня  по  тем,
прежним признакам, то наверняка бы не  нашел!..  Нет,  немножко  прежней
застенчивости я сохранил, но исключительно уже для своих  наглых  целей!
Но даже и на застенчивость уже сил не хватает.
   Особенно  отчаялся  я,  когда  в  этом  году  после   долгих   трудов
вознамерился чуть-чуть отдохнуть. Мы с моим другом на машине покрутились
немножко в наших местах, но нигде ничего, кроме хамства и безумных  цен,
мы не нашли. Поразил один только случай. Мы вошли в загородный ресторан,
и друг мой, бодрый после пробега, спросил официанта:
   - Ну, куда вы нас посадите?
   - А никуда. Разве что на кол! - равнодушно ответил тот.
   В эти дни мы поняли истину, которая раньше  до  нас,  людей  занятых,
как-то не доходила: давно уже  сфера,  как  бы  призванная  холить  нас,
существует исключительно для самой себя, и именно в ней  делаются  самые
большие дела. Мы  с  другом  со  свойственным  нам  умом  тут  же  резко
попытались вклиниться в эту сферу: достали отличные швейцарские  костюмы
- черные, с желтыми галунами - и такие же фуражки и  встали  у  подъезда
нашего дома. Сначала мы хотели по-доброму - радостно встречали  каждого,
хмуро топающего с работы, хлебом-солью, низкими  поклонами,  распахивали
входную дверь. Ясное дело - в глубине души мы, конечно, рассчитывали  на
чаевые, но чаевых никто не давал! Даже слова доброго  никто  не  сказал,
зато было много слов, которых я не  решаюсь  тут  привести!..  Тогда  мы
решили  не  по-хорошему:  грудью  встали  в  наших  дверях  и   кричали,
отталкивая: "Закрыто, закрыто! Сказано вам - мест нет!  Идите  в  другие
дома!" Ясное дело, в глубине души мы рассчитывали на чаевые  и  тут,  но
уже на гораздо более большие, чем в первый раз.  Но  кончилось  все  еще
хуже; все вопили: "Что это еще значит - мест нет? В доме, где с рождения
живем, и то уже мест нет?! Сейчас бошки вам оторвем!"  И  мы  (наверное,
единственные из  этой  сферы)  были  смяты,  отброшены,  наши  золоченые
фуражки были растоптаны... Я отнес их к знакомому  фуражечнику,  но  тот
отказался их чинить.
   Мы стали лихорадочно соображать: как же  нам  практически  без  денег
провести отпуск? Сплавляться по реке в виде бревна, как  мы  это  любили
делать в студенческие годы? В нашем возрасте плюс с нашим  положением  -
уже не солидно. Тогда, поняв, что при  всех  обычных  вариантах  ничего,
кроме мучений, нас не ждет, я вдруг почувствовал, что мне надо поехать в
те благословенные места, откуда пошел наш род,  до  сих  пор  поражающий
меня энергией и душевным здоровьем в лице, например, отца,  который  при
встрече гоняет меня вслед за собой по бескрайним своим опытным  полям  и
даже не чувствует усталости, когда я еле-еле  уже  волокусь...  Да,  там
наверняка колоссальный какой-то заряд, если отец до сих пор так заряжен,
а я, родившийся не там, практически  уже  разряжен.  Я  поехал  к  отцу,
расспросил все подробности. Отец горячо это дело одобрил, однако сказал,
что сам поехать не  может:  у  него  уборочная,  но  я  делаю  абсолютно
правильно, ибо лучше тех мест и тех людей не существует на свете.
   Сначала мы с другом вообще не могли достать денег на  поездку,  потом
достали, но слишком много.  Пришлось  на  некоторое  время  задержаться,
чтобы истратить излишки... Когда мы с этой задачей  наконец  справились,
друг окончательно впал в депрессию и  сказал,  что  никуда  со  мной  не
поедет и вообще считает, что жизнь кончена, дальше ехать некуда! Я с ним
все-таки не согласился, вернее согласился не полностью  и  поехал  один,
хотя в машине лучше ехать вдвоем.
   По дороге, уже в Москве, я решил заехать к другу-москвичу:  вдруг  он
соблазнится?!
   - Он в Сочи. Сочиняет,  -  почему-то  с  ненавистью  глядя  на  меня,
сказала его жена.
   "Представляю, что он насочиняет в Сочи!" - подумал я. И поехал один.
   Дорогу я опускаю - подробности излишни. Могу сказать только, что  все
шло складно и ладно и ко мне вновь вернулось ощущение везения, какого  я
не чувствовал уже давно. Может, кое-кто снова повернул ко мне свой  лик,
мелькнула мысль.
   Короче:  чудесный  теплый  вечер,  низкое  солнце  рельефно  освещает
сначала предгорье, потом - горы. Потом солнце  гаснет,  наступает  тьма,
однако я азартно проскакиваю  мое  село,  доезжаю  до  берега  моря  (но
другого моря, не того, на котором живет и сочиняет мой московский друг).
Сейчас моря не было видно, но  зрелище  впечатляло:  черная,  как  тушь,
темнота, иногда оттуда с шипением приходила волна,  вскипая  на  камнях.
Такое было впечатление,  что  кто-то  время  от  времени  растягивает  в
темноте белую резинку и снова дает ей стянуться, исчезнуть.
   Я вылез из машины,  дохнул  морского  воздуха  и  уехал  с  берега  -
все-таки в пределах приличного времени надо было добраться до моей цели,
не будить же людей. На дороге тьма была рассеяна  тусклыми,  но  частыми
фонарями. Наконец я увидел указатель и свернул. При свете лунного  серпа
огляделся. Когда-то, говорят, я здесь был, но если и вспомню что-нибудь,
то, наверное, не сразу. По мере того как я приближался  к  месту  и  все
определеннее ощущал его пейзаж, настроение мое падало: местность была не
ахти - это были не горы, и не предгорья, и не берег моря... так,  что-то
ровное и незаметное. Проезжая по стране и  разглядывая  из  окон  разные
дома, я иногда думаю с удивлением: как вот мог  человек  поставить  свой
дом между рельсами двух железных дорог и все последующие поколения  (вон
бегают маленькие дети!) не постарались отсюда  сдвинуться?  Почему  люди
спокойно живут здесь, когда есть море,  берега  над  просторной  Волгой?
Такие мысли у меня возникали и  по  мере  приближения  к  родному  селу.
Почему получилось так, что они стали жить в этой ничем не примечательной
местности - такие яркие, значительные люди, и не сдвинулись хотя  бы  на
двадцать километров, к морю? Так и не получив ответа, я въехал на тускло
освещенную  центральную  улицу,  остановился.  Полная  неподвижность   и
тишина. Да, вот цикады  тут  звенят  здорово,  надо  признать.  Все-таки
довольно далеко я заехал, сумел - и это на почти сломанной машине!
   Отец, провожая меня, радостно и возбужденно говорил:
   "Как увидишь на главной улице самый большой дом, так езжай туда, и не
ошибешься - то будет друг мой Платон!"
   Разглядев без труда именно такой, я радостно порулил  туда.  Ожидание
какого-то чуда - в отрыве от привычных  тяжелых  обстоятельств  -  снова
пришло ко мне. Вроде как можно начать жизнь сначала, хоть  я  и  понимал
логически, что чувство это странное.
   Дом, белый, массивный, стоял  в  глубине  сада,  к  нему  вела  очень
аккуратная асфальтовая дорожка. По ней я шел, естественно,  уже  пешком,
оставив машину у ограды, чуть в стороне. Можно сказать, что  я  летел  в
лунном свете. Сейчас меня встретят наконец-то люди, которые любят  меня,
всплеснут руками, воскликнут: "Ну, вылитый Егор!"
   Егор - это мой отец, и, воскликнув так, они  как  бы  увидят  в  этот
момент все самое лучшее во мне, откинув наносное, ведь самое  лучшее  во
мне - от отца.
   Я тщательно, но торопливо вытер ноги о фигурный  железный  скребок  у
крыльца  (чувствуется,  здесь  не  лишены   художественной   фантазии!),
поднялся на бетонное крыльцо и постучал в массивную деревянную дверь.
   Не дождавшись никакого ответа - хотя какой-то голос глухо  доносился,
- я открыл  дверь,  с  бьющимся  сердцем  вошел  в  прихожую  с  большим
зеркалом, потом - на голос, - еще раз  безрезультатно  постучав,  открыл
дверь и увидел большую комнату, тускло освещенную  телевизором,  и  трех
людей, молча сидевших в "гарнитурных" креслах (разговаривал  телевизор).
Все в комнате было  "как  у  людей"  -  толстый  ковер,  горка,  стенка,
огромный цветной телевизор. Сидели - худая  чернявая  молодуха,  длинный
парень, видимо, ее муж, и сухонькая старушка. Я молча постоял. Никто  не
восклицал "Вылитый Егор!" и даже не оборачивался.
   - Здрасьте! - наконец выговорил я.
   -  Здрасьте!  -  абсолютно  безжизненно   ответили   они,   даже   не
повернувшись ко мне.
   Правда, старушка мельком проговорила: "Присаживайтесь!" - и я присел.
   Некоторое время  я  молча  вместе  со  всеми  слушал  все  о  тех  же
неразрешимых проблемах - я прекрасно мог слушать это и дома!
   - Скажите... а Платон Самсонович далеко? - спросил я.
   - Скоро будет... Вы  насчет  пчел?  -  не  оборачиваясь,  проговорила
молодайка.
   Я обиделся: неужели я похож на человека, который пришел насчет  пчел?
Я же за тысячу километров приехал... Неужели не видно?
   - Пчелы кончились у него! - с сочувствием промолвила старушка, видно,
супруга его, видно, самая добродушная здесь.
   - Ничего, я подожду.
   Я решил не объясняться пока, не тратить эмоциональные  заряды,  их  и
было-то не так много, - поберечь до Платона.
   После долгого неподвижного сидения (и диктор в  телевизоре,  кажется,
задремал) вдруг послышалось шелестение шин, рябой  свет  фар  прошел  по
темной комнате, потом хлопнула дверь машины.
   - Приехал! - обрадованно проговорила  старушка  и  вышла.  -  Сидите,
сейчас. - Движением ладошки она оставила меня в кресле.
   Некоторое  время  не  происходило  ничего,  потом   старушка   вошла,
улыбаясь, и сказала мне:
   - Пыльный, с пасеки-то... умывается... - и снова вышла.
   Прошло еще довольно долгое время. Старушка опять вошла и,  ничего  не
объясняя,  села  к  телевизору.  Раз  пять  или  шесть  я  вопросительно
посмотрел на нее, наконец она заметила мой взгляд и произнесла радостно:
   - Ужинает!
   - Как ужинает? - Я был потрясен. А  как  же  я?  Все-таки  я  проехал
немаленькое расстояние сюда! - Понимаете... - Я  решил  внести  ясность,
резко поднялся. - Я из Ленинграда...
   - Да уж он понял, - опережая мое движение к двери и как бы укорачивая
меня, проговорила старушка. - Говорит,  только  глянул  на  тебя,  сразу
увидал: вылитый Егор!
   И все? Я понял, что на этом как бы поставлена точка: ну, да,  вылитый
Егор... ну и что? Может, если бы появился сам  Егор,  еще  бы  что-то  и
было, а так - всего лишь "вылитый"... Потом, посидев некоторое время без
движения, я по своей привычке постарался прийти к гуманному разъяснению:
может, он, наоборот, от стеснения не появляется - пыльный после  пасеки,
усталый... стесняется  просто  появиться  перед  сыном  любимого  своего
друга, ждет утра?
   Но версию о стеснительности пришлось отбросить --почти тут же хозяйка
вышла, снова вошла и произнесла решительно:
   - Платон сказал, чтобы ты машину свою куда отогнал. Он еле  в  ворота
въехал, говорит!
   "Да-а-а,  -  подумал  я,  -  версия  насчет  стеснительности  недолго
прожила!"
   - А... куда отогнать? - поинтересовался я.
   - Да куда-нибудь! - видимо,  заражаясь  холодностью  от  своего  мужа
Платона, проговорила старушка, и в ответе ее явно звучало:  "Да  хоть  к
себе домой!" Правда, через некоторое время она же вошла с грудой  белья,
стала стелить на диване (молодые встали  и,  так  ни  слова  не  сказав,
ушли). - Платон спрашивает: проездом? - вскользь поинтересовалась она.
   Да, круто тут обращаются. Проездом?! Но  что  делать  -  сдержанность
губит чувства, я сам-то, честно, не продемонстрировал тут особых  чувств
- так что все, увы, нормально!
   Но неужели я так и не увижу его и ко мне будут  лишь  доноситься  его
команды, как к бедной Настеньке со стороны чудовища в  сказке  "Аленький
цветочек"?
   Правда, уже перед самым сном мне - как Настеньке -  был  подан  ужин:
кусок пирога и рюмка мутной жидкости... Надо так понимать, что  это  был
привет от Платона - невидимое чудище начинает понемножку  окружать  меня
своими дарами...
   Самое интересное, что именно "Аленький цветочек" мне  и  приснился  -
правда, в какой-то дикой интерпретации... Но - просыпаться в  незнакомом
помещении, когда не вспомнить, где ты оказался и зачем... вот ужас! Тьма
была полная - видимо, ощущение склепа, помещения,  из  которого  уже  не
выйти, охватывает в таких случаях  всегда...  Тьма,  кругом  преграды...
Если я еще на поверхности, то где же окно?.. Нет... и тут нет.  Ах,  вот
оно... ф-фу! Тускло лиловеет... Но дверь... Где же выход  отсюда?  Выйти
обязательно надо - не  только  по  физиологическим  причинам,  но  и  по
другим, более важным: надо же  разобраться,  где  я.  От  ужасов  сна  я
понемножку отходил, но куда отходил?! О, какая-то дверь под  моей  рукой
поехала, заскрипела... и я, пройдя через нее,  оказался  в  еще  большей
тьме. Искательно оглядывался назад, но и  там  уже  ничего  не  светило,
значит - только вперед! Физиология торопила. Вот еще  какая-то  дверь...
Со скрипом потянул на себя... полная тьма! Что открыты глаза, что нет  -
никакой разницы! Стал щупать руками... и  на  что-то  наткнулся.  Чье-то
плечо... толстая неподвижная рука... Я рванул в бок, нащупал стену, стал
шарить по ней. Под рукой что-то нажалось, щелкнуло... Яркий  свет  залил
помещение. Я зажмурился, потом открыл немного свои очи... О,  да  у  них
тут настоящий холл -  зеркала,  настенные  переливающиеся  бра,  светлые
заграничные обои! Теперь я наконец-то вспомнил, куда приехал... Вот тебе
и село! А то, куда я пытался только что войти и где нащупал чьи-то плечи
и руки, были полированный платяной шкаф, пальто и шубы. Хорош бы я  был,
если бы хозяева, включив свет, увидели бы меня, роющимся в шкафу. Хорош,
подумали бы они, гусь. Вот тебе и "вылитый Егор"! Рядом  была  еще  одна
дверь, но эта уж явно вела на воздух, оттуда тянуло холодом... Ну что  ж
- на воздух все же надежнее, там можно не особенно мучиться, а  то  тут,
пока шаришь по стенам, можешь не стерпеть. За этой дверью  была  вторая,
совсем уже наружная, между этими дверьми висела грязная рабочая  одежда,
стояли измазанные глиной сапоги... Как тут все четко  у  них,  мелькнула
отрывистая мысль... Я распахнул последнюю дверь и  вышел  на  невысокое,
боковое, не главное  крыльцо.  Прямо  перед  ним  стояли  скособоченные,
частично облетевшие, частично почерневшие от мороза астры,  а  дальше  -
покрытые толстым инеем, чуть ли не снегом,  соблазнительные  лопухи.  Но
оказалось, что на улице уже светло, все видно  и  прямо  вдоль  длинного
нашего палисадника идут какие-то женщины в ватниках и платках, с  вилами
на плечах, с любопытством поглядывают на меня...  Отменяется!  Я  быстро
обогнул угол дома - где-то должен же быть у  них  сортир?!  Вот  главное
крыльцо типа террасы, со стеклами. А вон в дальнем  углу,  среди  других
дощатых строений, великолепная будочка,  скворечник!  Я  домчался  туда,
рванул дверцу... проклятие! Закрыто изнутри! И идея лопухов тоже уже  не
годится, потому что там явно кто-то засел и через щелку наблюдает!  Я  с
безразличным видом стал прогуливаться... Шел длинный  дощатый  сарай,  и
оттуда неслись  аппетитное  похрюкиванье,  и  козье  меканье,  и  низкое
коровье  мычание...   Чувствовалось,   что   человек   в   будке   засел
основательный, капитальный...
   Таинственная  тьма,  так  волнующая  меня  вчера,  полностью   теперь
рассеялась, и в тусклом фиолетовом свете утра открылся огромный  плоский
участок с высохшими тыквенными плетьми, дальше ряды парников в земле,  с
прорванной пленкой, тоже покрытой серебряной изморозью, - "утренник" был
крепкий!
   И тут наконец визгнул на  гвозде  запор  и  из  темноты  будки  вышел
хозяин. Плотный, основательный, но маленький, в каком-то темном  рубище,
в меховой безрукавке,  в  галошах  на  серые  шерстяные  носки.  Главной
примечательностью его облика  была  огромная  голова  -  "котел",  я  бы
сказал, и почти без шеи! А в лице его выделялся нос, формой  и  размером
напоминающий кабачок, но слегка  подмороженный,  рыжеватый,  с  крупными
оспинами. Глазки были примерно как у  налима  -  маленькие,  черненькие,
веселенькие, прямо по бокам носа.
   - Ну, привет тебе, привет! - Он  протянул  ко  мне  миниатюрные  руки
(сразу две!). - Ну, я вчера Варваре сказал - вылитый Егор!
   "Чего же ты мне-то этого вчера не сказал?" - подумал  я,  но  усмешку
сдержал.
   - Чего - я слышал - плохо заводится у тебя? - Он кивнул на мою машину
в конце ограды, всю покрытую небывало крупными каплями росы.
   "А что, пора уже заводиться?" - хотел съязвить я, но  сдержался,  тем
более  что  заводилось  вчера,  когда  я  отгонял   машину   от   ворот,
действительно очень хреново. Озабоченность вытеснила всякую иронию.
   -  Ты  ж,  наверное,  искупаться  хочешь  поехать?  -  вдруг  радушно
проговорил он.
   "Странно, - я не сдержал удивления, - почему это  он  думает,  что  в
такой заморозок я хочу именно искупаться?" Куражится, надо думать,  ведь
отец радостно предупреждал меня, что его друг Платон -  мастер  ядовитых
проделок  с  абсолютно  тупым  и  добродушным  лицом!  Видимо,   это   и
происходило!
   - Да вот чего-то зажигание барахлит, - солидно сказал я, - сначала бы
надо разобраться.
   - А-а-а, ну смотри, - равнодушно  произнес  он  и  побрел  куда-то  в
сторону. Видимо, единственный интерес я представлял для него как предмет
утонченных его розыгрышей. - А то хочешь, на своей тебя довезу? -  Азарт
в нем, видимо, побеждал все прочие чувства.
   Я понял, что сейчас единственный способ продолжить общение с  ним  (а
значит, и  со  всеми  остальными)  -  это  участвовать  в  том,  что  он
предлагает, а для выигрыша делать вид, что делаешь  это  с  колоссальным
энтузиазмом!
   - Да искупаться неплохо бы вообще! - весело воскликнул я.  -  Сейчас,
только шмотки возьму! - Я заскочил сперва все же в будку, потом в дом  -
за плавками и полотенцем.
   "Ну что ж, раз так - пускай!" - тоже с азартом подумал я.
   Утро действительно было отличное, капли начинали светиться  желтым  в
лучах, идущих между туч, пахло дымком и полынью. Я вошел под навес,  где
стоял его серый драндулет типа "нивы", сел вперед и  активно  заговорил,
не давая этому интригану особенно развернуться:
   - Я, наверное, перебудил всех у вас - темно было, а я выход искал!
   - Кого ж ты разбудил? - насмешливо проговорил он. - Жена еще с ночи к
сестре ушла - у той корова рожает. Дочь уж три часа как на ферме, а зять
- вон он сидит!
   Через  стекло  я  увидел  фигуру,   словно   прилипшую   к   толстому
осветительному столбу за оградой. До столба провода были туго  натянуты,
дальше свисали, от действий зятя слегка покачиваясь.
   - Трехфазку тянет  к  нашему  амбару.  -  Платон  кивнул  на  могучее
бетонное строение без окон. - Циркульную пилу хотим сделать. Он  главный
энергетик колхоза у нас.
   - Ну что ж, дело хорошее! - откликнулся я.
   Мы поехали. Изредка Платон медленно кланялся встречным через  стекло,
некоторых пропускал.
   Меланхолично он начал рассказывать, что с  этого  года,  как  ушел  с
работы, все стало валиться из рук, ни к чему серьезному не лежит душа, а
все  дела  со  скотиной  и  участком  (грандиозным,  я  бы  сказал)   он
презрительно называл "баловство".
   "Сразу же дурить тебя начнет - моментально! - с  восторгом  предварял
нашу встречу отец. - И то плохо у него, и это никуда, а  на  самом  деле
все у него кипит. Любит прибедняться - и тебя будет дурить!"
   Так и было.
   Мы как-то без дороги, прямо и непосредственно, выехали в серую ровную
степь. Платон словно и не смотрел на  дорогу,  плакался,  какие  у  него
ленивые дочка и зять