Дмитрий Иванович Писарев.
Критика


Московские мыслители
Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова
"Сборник стихотворений иностранных поэтов"
Русский Дон-Кихот
Дворянское гнездо
Поэты всех времен и народов
Три смерти
Идеализм Платона
Схоластика XIX века
Народные книжки
Стоячая вода
Писемский, Тургенев и Гончаров
Роман И. А. Гончарова Обломов


    Дмитрий Иванович Писарев.
    Московские мыслители


     Сочинения в четырех томах. Том 1. Статьи и рецензии 1859-1862
     М., Государственное издательство художественной литературы, 1955
     OCR Бычков М.Н.


            (Критический отдел "Русского вестника" за 1861 год)

I

     Гейне в одном  из  своих  посмертных  стихотворений  говорит,  что  мир
представляется молодою красавицею или брокенскою ведьмою,  смотря  по  тому,
через какие очки на него взглянуть - через выпуклые или через вогнутые. Если
верить на слово поэту, если предположить, что можно  надевать  себе  на  нос
разные очки и вместе с тем менять взгляды на жизнь и на ее  явления,  то  мы
принуждены будем сознаться в  том,  что  наше  зрение  радикально  испорчено
вогнутыми очками; чуть только мы попробуем заменить их  другими  или  просто
снять их долой, перед нашими глазами расстелется такой густой туман, который
помешает нам распознавать контуры самых близких к нам предметов. Наше зрение
слишком слабо для того, чтобы  охватить  все  мироздание,  но  те  крошечные
уголки, которые нам доступны, кажутся нам такими неизящными  шероховатостями
и такими глубокими морщинами, которые  гораздо  легче  себе  представить  на
старой физиономии брокенской ведьмы, чем на свежем, прелестном лице  молодой
красавицы. Мы любим природу,  но  ее  нет  у  нас  под  руками;  ведь  не  в
Петербурге же любоваться природою; не заниматься же,  из  любви  к  природе,
метеорологическими наблюдениями над сырою и холодною погодою, не изучать  же
различные видоизменения гранита и не умиляться же над  различными  оттенками
петербургского тумана. Поневоле придется, при всем пристрастии к  безгрешной
растительной природе, обратить  все  свое  внимание  на  грешного  человека,
который здесь, как и везде, или сам страдает,  или  выезжает  на  страданиях
другого. Как посмотришь на людские  отношения,  как  послушаешь  разнородных
суждений, словесных, рукописных и печатных, как вглядишься в то впечатление,
которое производят эти суждения, то мысль о выпуклых  очках  и  о  красавице
отлетит на неизмеримо далекое расстояние. Уродливые черты брокенской  ведьмы
явятся перед глазами с такою ужасающею яркостью и отчетливостью,  что  иному
юному наблюдателю сделается не на шутку страшно; он быстро проведет руною по
глазам,  в  надежде  сорвать  проклятые   очки   и   разогнать   ненавистную
галлюцинацию; но галлюцинация останется ярка попрежнему, и юный  наблюдатель
заметит не без волнения, что вогнутые очки срослись с его глазами и что  ему
придется зажмуриться, чтобы  не  видать  тех  образов,  которые  пугают  его
воображение.  Иные,  боясь  за  свои  впечатлительные  нервы,  действительно
зажмуриваются  и  постепенно  возвращаются  к  тому  вожделенному  состоянию
спокойствия, которое было нарушено неосторожным  прикосновением  к  вогнутым
очкам; другие, более крепкие и в то же время более увлекающиеся,  продолжают
смотреть, всматриваться, громко сообщают другим отчет о том, что видят, и не
обращают внимания на то, что их речи встречают к себе равнодушие и  насмешки
в слушателях, что изображаемые ими картины принимаются за  галлюцинации,  за
бредни расстроенного мозга; они продолжают говорить, воодушевляясь сильнее и
сильнее; их воодушевление постепенно переходит  в  их  слушателей;  их  речи
начинают возбуждать к себе сочувствие; они волнуют и тревожат,  они  шевелят
лучшие  чувства,  вызывают  наружу  лучшие  стремления;  вокруг   говорящего
группируется толпа людей, готовых переработывать жизнь и умеющих взяться  за
дело; но между  тем  сам  говорящий  изнурен  колоссальным,  продолжительным
напряжением энергии; его измучили уродливые  образы,  на  которых  он  долго
сосредоточивал свое внимание; его истомила та борьба, которую  ему  пришлось
выдержать с недоверием и недоброжелательством слушателей; его голос дрожит в
обрывается в ту самую минуту, когда все окружающие прислушиваются к  нему  с
любовью и с упованием; герой валится в могилу.
     Такова общая биографическая история отрицательного направления в  нашей
литературе; {1} недаром большая часть писателей, изображавших темную сторону
жизни, находили свой труд тяжелым и лично для  себя  неблагодарным;  недаром
Гоголь проводит параллель между двумя писателями; ту же параллель  повторяет
Некрасов, {2} конечно не из подражания Гоголю, а именно потому,  что  такого
рода параллель естественно напрашивается в сознание и в чувство  отрицателя.
Тяжела, утомительна, убийственна задача отрицательного писателя; но для него
нет выбора; ведь не  может  же  он  помириться  с  теми  явлениями,  которые
возбуждают в нем глубокое физиологическое отвращение; нельзя же ему ни  себя
переделать под лад окружающей жизни, ни эту жизнь пересоздать так, чтобы она
ему нравилась и  возбуждала  его  сочувствие.  Стало  быть,  приходится  или
молчать, или говорить горячо, желчно,  порою  насмешливо,  волнуя  и  терзая
других  и  самого  себя.  Неизбежность  отрицательного  направления   начала
понимать наша публика.  Что  само  по  себе  это  отрицательное  направление
представляет патологическое явление,  в  этом  я  нисколько  не  сомневаюсь;
доказывать его нормальность и законность quand meme {Во что бы то  ни  стало
(франц.). -  Ред.}  значило  бы  доказывать  вместе  с  тем  нормальность  и
законность тех  условий  жизни,  которые  вызывают  против  себя  сдержанную
оппозицию и глухой протест.  Те  журналисты,  которые  подвергают  серьезной
критике существующие идеи, те писатели, которые выводят в своих эпических  и
драматических  произведениях  грязь  жизни  без   выкупающих   сторон,   без
утешительных прикрас, нисколько не  думают  дописаться  до  бессмертия.  Что
подумают о них потомки, скажут ли они им спасибо, раскупят ли они  нарасхват
какое-нибудь  пятнадцатое  издание  их  сочинений,  все  это,  право,  такие
вопросы, которые нисколько не занимают честного писателя, честно выражающего
свое неудовольствие против разных современных неудобств и странностей. Когда
у такого писателя является потребность развить несколько  мыслей  по  поводу
того или другого явления, тогда он берется за перо только с одним  желанием:
чтобы те люди, которым попадется в руки его книга или статья, поняли,  какие
обстоятельства отразились в процессе его мышления и наложили свою печать  на
его литературное или критическое  произведение.  Надо  только,  чтобы  между
публикою  и  писателем  существовало  такого  рода  взаимное  понимание,  по
которому бы публика видела и понимала связь  между  видимыми  следствиями  и
необнаруженными причинами. Писателю  надо  желать,  чтобы  его  произведение
только будило в читателе  деятельность  мозга,  только  наталкивало  его  на
известный ряд идей, и чтобы читатель, следуя этому импульсу, сам выводил  бы
для себя крайние заключения из набросанных эскизов.  Такого  рода  читатели,
договаривающие для самих себя то, что  недосказано  и  недописано,  начинают
формироваться мало-помалу; дайте нашим писателям такую публику,  которая  бы
понимала каждое их слово, и тогда, поверьте, они с величайшим  удовольствием
согласятся на то, чтобы их внуки забыли о их существовании  или  назвали  их
кислыми,  бестолковыми  ипохондриками.  Работать  для   будущих   поколений,
конечно, очень возвышенно; но думать о лавровых  венках  и  об  историческом
бессмертии,  когда  надо  перебиваться  со  дня  на   день,   отстаивая   от
разрушительного или опошляющего действия  жизни  то  себя,  то  другого,  то
мужчину, то женщину, -  это,  воля  ваша,  как-то  смешно  и  приторно;  это
напоминает Манилова, мечтающего о том, как он соорудит каменный мост,  а  на
мосту построит каменные лавки.
     Очень  может  быть,  что  "Русский  вестник",  с  своею   основательною
ученостью, с своею эстетическою критикою, с своим солидным уважением к нашей
милой  старине  и  к  нашему  прекрасному  настоящему,  будет   читаться   и
перепечатываться  нашими  потомками,  которым,  конечно,  будут   совершенно
неизвестны имена задорных журналов, печатающих  вздор,  подобный  теперешней
моей статье. Мы не гонимся за "Русским вестником", не отбиваем у  него  прав
на бессмертие, не составляем ему конкуренции; мы знаем, что не  далеко  ушли
бы по той дороге, по которой  шествуют  московские  мудрецы;  {3}  проклятая
натура  взяла  бы  свое,  и,  сквозь  чинно  отмеренные   фразы   серьезного
беспристрастия, послышались бы звуки сдержанного хохота и негодующей иронии;
да нам и нельзя подражать "Русскому вестнику";  нам  никто  не  поверил  бы;
подумали бы, что  мы  все  это  неспроста  говорим;  стали  бы  доискиваться
какого-нибудь скрытого смысла и доискались бы, благодаря своей догадливости,
чего-нибудь такого, о чем мы бы сами и во сне  не  бредили.  Дойдет  или  не
дойдет "Русский вестник" до того храма бессмертия, в который  он  решительно
возбраняет   доступ   всем   писателям,   опозорившим   себя   отрицательным
направлением, этого я не знаю; это не мое дело, и я этим вопросом решительно
не интересуюсь. Что дает "Русский вестник" для нас, для наших современников,
это совсем другой вопрос, и отвечать  на  этот  вопрос  я  считаю  очень  не
лишним; ведь у "Русского вестника" есть и в наше время читатели; не  все  же
те люди, которые уважали его в первые годы  его  существования,  махнули  на
него рукой за его литературные подвиги 1861 года. На этом-то основании  я  и
решаюсь посвятить несколько страниц на то, чтобы с  точки  зрения  человека,
пишущего журнальную критическую статью в  начале  1862  года,  перебрать  те
литературные мнения, которые "Русский вестник" в  последнее  время  подносил
своим читателям.

II

     Не думайте, господа читатели, чтобы я написал вам полемическую  статью;
когда   я   беседовал   с   вами   о   сатирической   бывальщине   Гермогена
Трехзвездочкина, {4}  я  не  полемизировал  с  автором  этого  произведения;
полемизировать с "Русским вестником" так же невозможно, как полемизировать с
автором "Победы над самодурами".  У  г.  Трехзвездочкина  свое  оригинальное
миросозерцание, несходное с миросозерцанием какого бы  то  ни  было  другого
обыкновенного смертного; у  сотрудников  "Русского  вестника"  также  совсем
особенное миросозерцание; если бы я вздумал спорить  с  ними,  то  наш  спор
можно было бы сформулировать так: я бы стал доказывать  этим  господам,  что
они смотрят на вещи сквозь выпуклые очки, а они  с  пеной  у  рта  стали  бы
уверять меня в том, что я имею глупость смотреть  на  вещи  сквозь  вогнутые
очки; я бы кротко попросил их снять на минуту очки; они обратились бы ко мне
с тем же требованием, пересыпая  его  бранными  возгласами  и  убийственными
намеками; кончилось бы тем, что, наспорившись досыта, мы  замолчали  бы,  не
сблизившись между собою в мнениях ни на одну линию; спор  наш  привел  бы  к
таким  же  плодотворным  последствиям,  к  каким   приводит   всякий   спор,
происходящий  между  людьми  различных  темпераментов,  различных   лет   и,
вследствие этих и многих других различий, несходных убеждений.  Кроме  того,
сражаясь с "Русским вестником", я находился бы в самом невыгодном положении;
"Русский вестник" победоносно  развернул  бы,  на  удивление  всей  читающей
публики, полное свое исповедание  веры,  подвел  бы,  где  бы  понадобилось,
цитаты, тексты и пункты,  ссылки  на  авторитеты  всех  веков,  не  исключая
XIX-го, засвидетельствовал бы мимоходом свое почтение той или другой великой
идее и умилился бы над непризнанными заслугами  какого-нибудь  великого,  но
неизвестного России русского деятеля. А я? Что  бы  я  ответил  на  все  эти
золотые речи? Я чувствую, что у меня оборвался  бы  голос  при  первых  моих
попытках оправдываться или защищаться.  Непременно  бы  оборвался,  и  я  бы
замолчал. Вот видите ли, "Русский вестник"  стоит  на  положительной  почве,
крепко упирается в нее ногами, скоро срастется с нею, и эта почва не  выдаст
его в минуту скорби и борьбы. А мы - что такое? Мы - фантазеры,  верхогляды,
говоруны; мы на воздушном шаре поднялись, а ведь воздушный шар, как  говорит
объявление "Времени", {5} тот же мыльный пузырь. Так куда же нам бороться  с
"Русским вестником"? Повторяю вам, у меня оборвут голос в ту самую  минутку,
когда я попробую основательно возражать мнениям "Русского вестника". Да и  к
чему, для кого возражать?  Если  мои  читатели  не  сочувствуют  тем  идеям,
которые я выражал в моих статьях, то мне всего лучше не только не  возражать
"Русскому вестнику", но и совсем не писать. Если же мне сочувствуют, то  мне
будет совершенно достаточно передать,  по  возможности  верно,  литературные
мнения "Русского вестника", для того чтобы высказать то, что лежит у меня на
душе. Положим,  что  я  воротился  из  какого-нибудь  дальнего  путешествия;
положим, я посетил Персию и чувствую желание передать русской публике вообще
и читателям "Русского слова"  в  особенности  мои  путевые  впечатления;  я,
конечно,  для  полноты,  верности  и  живости  картины   сочту   необходимым
воспроизвести те бытовые особенности, которые почему бы то ни было  поразили
мое воображение и врезались в мою память. Но я  никак  не  поставлю  себе  в
обязанность полемизировать против описываемых персидских обычаев; было бы  и
смешно и утомительно, если бы  я  описывал  свои  путевые  впечатления  так:
"Персияне курят  кальян;  я  нахожу,  что  гораздо  лучше  курить  сигареты.
Персияне запирают своих жен в гаремы; это возмутительный обычай,  и  я,  как
поборник  эмансипации  женщины,   заявляю   перед   моими   читателями   мой
торжественный  протест  против   такого   варварского   устройства   семьи".
Вообразите себе, господа читатели, что  я  отправляюсь  обозревать  "Русский
вестник" совершенно так же, как бы я мог отправиться  обозревать  Персию.  У
меня с "Русским вестником" так  же  мало  общего  в  тенденциях,  мнениях  и
литературных  приемах,  как  в  моих  вседневных  привычках  мало  общего  с
привычками  какого-нибудь  Аббаса-Мирзы.  Мы,  грешные,  вязнем  в  тине   и
барахтаемся среди всяких нечистот, а  "Русский  вестник"  идет  себе  ровною
дорогою и неспешною поступью пробирается к храму славы и бессмертия. Об  чем
же нам  с  ним  спорить?  Мы  просто  будем  рассматривать  его  с  живейшим
любопытством и с напряженным вниманием, как  рассматривают  гостя  из  иного
мира,  создание,  отличающееся  особым  сложением  и  подчиняющееся   особым
физиологическим   законам.    Установив    раз    навсегда    такого    рода
спокойно-наблюдательные отношения к мнениям "Русского вестника",  я  намерен
во всей последующей части этой статьи дать только фактический отчет  о  моих
наблюдениях, хронику моих заметок.
     Не ручаюсь, впрочем, и за то, чтобы кое-где, ошибкою, не  прорвалось  и
критическое замечание.

III

     В 1861 году в "Русском вестнике"  совершилось  немаловажное  изменение.
"Современная  летопись"  оторвалась  от  книжек  журнала  и  превратилась  в
еженедельную газету. {6} Это  событие,  само  по  себе  достопримечательное,
повело  за  собою  следующие,  еще  более  достопримечательные  последствия.
Во-первых, книжки "Русского вестника" стали опаздывать  с  лишком  на  целый
месяц;  во-вторых,  в  состав  книжек  вошел  новый  отдел  под   заглавием:
"Литературное обозрение и заметки"; в  этом  отделе  редакция  ж  сотрудники
"Русского вестника" стали делиться с публикою своими взглядами на  положение
и события текущей литературы, и мы, благодаря этому  обстоятельству,  узнали
много нового и любопытного.
     В первой же книжке "Русского вестника" за 1861 год, в статье "Несколько
слов вместо современной летописи", {7} редакция отнеслась очень сурово к тем
журналам, "где  с  тупым  доктринерством  или  с  мальчишеским  забиячеством
проповедовалась  теория,  лишающая  литературу   всякой   внутренней   силы,
забрасывались грязью вез литературные авторитеты, у Пушкина отнималось право
на название национального поэта, а Гоголю оказывалось снисхождение только за
его  сомнительное  свойство   обличителя"   (стр.   480).   Этих   уголовных
преступников против  законов  эстетики  и  художественной  критики  редакция
"Русского вестника" обещала преследовать со всею надлежащею строгостью.  "Мы
не откажемся также, - говорит она, - от своей доли полицейских  обязанностей
в литературе и постараемся помогать  добрым  людям  в  изловлении  беспутных
бродяг и воришек; но будем заниматься этим искусством не для искусства, а  в
интересе дела и чести" (стр. 484). Не могу удержаться, чтобы в этом месте не
заявить "Русскому вестнику"  моего  полнейшего  сочувствия;  великие  истины
понятны и доступны каждому, начиная от  развитого  деятеля  науки  и  кончая
простым, бедным тружеником; ловить беспутных бродяг и  воришек  из  любви  к
искусству не согласится не только редактор "Русского вестника",  но  даже  и
простой хожалый; даже и тот понимает, что этим искусством надо заниматься  в
интересе дела, т. е.  чтобы  получать  казенный  паек  и  жалование,  или  в
интересе  чести,  т.  е.  чтобы  дослужиться  до  унтер-офицерских  нашивок.
Конечно, редакция "Русского вестника" понимает  интересы  дела  и  чести  не
совсем так, как понимает их хожалый, может быть, даже не так,  как  понимает
их английский полисмен; масштабы не те;  между  хожалым,  сажающим  в  будку
бездомного пьяницу, и  русским  ученым,  издающим  уважаемый  журнал  {8}  и
принимающим на  себя,  в  интересе  дела  и  чести,  свою  долю  полицейских
обязанностей  в  литературе,   лежит,   конечно,   неизмеримое   расстояние,
неизмеримое до такой степени, что бедный хожалый, не привыкший  группировать
явления и сортировать их по существенным признакам, никогда  не  дерзнул  бы
подумать, что между ним и редактором ученого журнала есть так много  общего.
Признаюсь, я в этом отношении разделял неведение  хожалого;  я  до  сих  пор
думал в невинности  души,  что  между  обязанностями  хожалого  и  занятиями
литератора нет ни малейшего сходства; такого рода образ  мыслей  объясняется
отчасти тем, что я не читал статью г. Громеки: "О полиции вне полиции",  {9}
бросающую, по всей  вероятности,  яркий  свет  на  этот  запутанный  вопрос,
отчасти тем, что я был очень молод и ветрен  в  те  счастливые  годы,  когда
газета "Северная пчела" находилась под ведением прежней своей редакции. {10}
- Я думаю, впрочем, что я и впредь останусь  при  своем  прежнем  неведении,
несмотря на то, что это неведение очень многим может показаться  забавным  и
даже идиллическим. На русском языке существует поговорка: "с своим уставом в
чужой монастырь не ходят". Эту поговорку можно перевернуть, и она  от  этого
ничего не потеряет. Чужой устав, введенный в  свой  монастырь,  может  также
оказаться  в  высшей  степени  неуместным;  поэтому,  не  стараясь  навязать
редакции "Русского вестника"  малейшую  частицу  моих  понятий,  я  не  буду
стараться о том, чтобы заимствовать что бы то ни было  из  ее  своеобразного
миросозерцания. Я уже предупредил читателей: мы  вступаем  в  новый  мир,  в
котором  все,  начиная  от  крупнейшего  травоядного  животного   и   кончая
мельчайшею букашкою, должно  возбуждать  удивление  простого  наблюдателя  и
лихорадочную любознательность зоолога. Мы с вами, господа читатели,  простые
наблюдатели, и потому мы просто будем удивляться:

                     Куда на выдумки природа торовата!

     и заранее выражаем  отчасти  смелую  надежду  на  то,  что,  выходя  из
кунсткамеры, нам не придется сказать с грустным чувствам  неудовлетворенного
любопытства:

                         С