умает,
что разговор есть  только  начало  действия,  прелюдия  жизни,  а  он  после
разговора отдыхает на лаврах в полном убеждении, что разговор есть полнейшее
и  единственно  возможное  проявление  жизни.  Увлеченная  его  речами,  она
кидается к нему на шею и в эту минуту забывает и папеньку, и маменьку, и то,
что в комнату может  войти  посторонний  человек,  и  даже  то,  что  она  -
благородная девица, как неоднократно внушали ей воспитательницы. А  он,  при
подобной вспышке действительного чувства,  при  подобном  проявлении  свежей
жизни, теряется и опускает руки под влиянием  чисто  комического,  глубокого
испуга; он не знает, что ему делать с этого женщиною, принявшею его слова  в
таком серьезном смысле; он до такой степени теряет присутствие духа, что  не
понимает даже того, что ему  из  деликатности,  почти  из  приличия  следует
приласкать любящее существо и  ответить  выражением  теплого  сочувствия  на
страстные   объятия;   он   предобродушно   просит   взволнованную   женщину
успокоиться, прийти в себя, вспомнить, что их могут застать...
     Если эта сцена происходит с девушкою впечатлительною, слабою и нервною,
то она разрешается слезами, кончается истерическим припадком и не производит
решительного перелома; девушка объясняет себе всю  нескладность  этой  сцены
тем обстоятельством, что она сама была  расстроена  и  взволнована;  любимый
мужчина не теряет в ее глазах своего достоинства, и разочарование происходит
уже впоследствии, после целого ряда подобных сцен и нескольких месяцев вялых
отношений. Но если действующим лицом в этой нелепой сцене была  девушка  или
женщина сильная, страстная и энергическая, то она сразу понимает, как  пошло
вел себя в этой сцене нравившийся ей мужчина, она быстро откидывается назад,
одним холодным взглядом  уничтожает  впечатление  всего  разговора,  в  одну
минуту  сосредоточивается  в  самой  себе,  и  только  что   начатой   роман
оказывается навсегда оконченным, без шуму, без слез, без  эффектных  выходок
и, невидимому, к обоюдному удовольствию героя и героини. А между тем чувство
женщины глубоко и несправедливо оскорблено;  она  обманута  в  лучших  своих
верованиях; первое  проявление  жизни  прихвачено  морозом,  и  самая  жизнь
оказывается  надломленною.  Зло,  конечно,  поправимое,  но  кому   же   его
поправить? Где у нас те люди, которые умели и  хотели  бы  понять  страдания
женщины и радикально излечить эти страдания любовью, ласкою, удовлетворением
той   потребности   деятельности,   которая   постоянно   волнует   мыслящую
человеческую личность? Если бы у нас было много таких людей,  то  во  многих
отношениях жизнь наша пошла бы не так, как она идет теперь.

III

     Из женских личностей, выведенных в романах г. Гончарова,  только  Ольга
Сергеевна Ильинская до  некоторой  степени  заслуживает  анализа.  В  доброе
старое время, когда литература считалась роскошью и забавою жизни, от автора
романа требовали только блестящего  вымысла  и  разнообразия  картин;  самые
строгие ценители требовали  от  него  нравственного  поучения  и  совершенно
удовлетворялись его произведением, если оно изображало борьбу добра и зла  и
выводило на сцену воплощения разных добродетелей  и  пороков;  одни  критики
требовали, чтобы непременно торжествовало добро; другие,  более  догадливые,
позволяли злу одерживать победу, но желали только,  чтобы  зло,  подавленное
или торжествующее, было представлено в очень отвратительном виде,  "во  всей
наготе своего безобразия", как выражались с добродетельным негодованием  эти
догадливые ценители. Для одних  роман  был  источником  благородной  забавы,
пособием для успешного пищеварения, чем-нибудь вроде хорошей  сигары,  рюмки
ликера или коньяка! для других роман был нравоучением в лицах, и эти  другие
смотрели на первых как на жалких умственных недорослей, как на людей  пустых
и ничтожных. Эти другие, считавшие себя солью земли и светилами мира,  очень
много толковали об идеалах и искали идеалов в романах,  повестях  и  драмах.
Под именем идеала они разумели  что-то  очень  высокое  и  хорошее;  идеалом
человека они называли совокупление в  одном  вымышленном  лице  всевозможных
хороших качеств и добродетельных стремлений;  чем  больше  таких  качеств  и
стремлений романист нанизывал на своего  героя,  тем  ближе  он  подходил  к
идеалу и тем больше похвал заслуживал  он  со  стороны  этих  высокоразвитых
ценителей. Ценители эти хотели, чтобы читатель, закрывая книгу, мог  сказать
с сердечным умилением: "Да! вот какие должны быть люди! Увы! зачем это я  не
похож на этого героя и зачем это в моей супруге нет ни малейшего сходства  с
изящною личностью этой героини?"
     Доброе старое время, о котором я говорю, время Грандисонов  и  Кларисс,
для многих добродушных людей еще не  миновалось  и  для  многих  никогда  не
минует. До сих пор есть такие высоконравственные люди,  которые  смотрят  на
литературу как на проповедь, возвышающую душу  и  очищающую  нравственность;
есть и такие, которые видят в ней весьма позволительную забаву; есть даже  и
такие, которые видят в ней источник всякого зла. Люди последней категории не
читают ничего, кроме календарей и деловых бумаг; но зато  люди  первых  двух
категорий с наслаждением читают "Обломова";  людей,  наслаждающихся  чтением
романов  после  сытного  обеда,  нежит  обаятельность  языка  и  спокойствие
рассказа] сверх того, их радует и умиляет тщательная отделка мелочей;  нужны
ли эти мелочи для понимания дела,  об  этом  они  не  спрашивают;  ощущение,
доставляемое им романом, приятно, и они совершенно  довольны.  Люди,  ищущие
назидания, восхищаются фигурою Ольги и видят в  ней  идеал  женщины;  каюсь,
господа читатели, года два тому назад и я принадлежал к числу этих людей,  и
я восторгался Ольгою, как образцом русской женщины.  {18}  Но  наш  железный
век,  век  демонических  сомнений  и  грубо  реальных  требований,  образует
мало-помалу таких людей, которые даже романисту не позволяют быть фантазером
и даже ученому  специалисту  не  позволяют  быть  буквоедом.  Мы  нуждаемся,
говорят эти люди, в решении самых элементарных вопросов жизни, и нам некогда
заниматься тем, что не имеет прямого отношения  к  этим  вопросам.  Мы  жить
хотим и, следовательно, назовем деятелем жизни, науки или литературы  только
того человека, который  помогает  нам  жить,  пуская  в  ход  все  средства,
находящиеся в его распоряжении.
     Но создания г. Гончарова не выясняют нам ни одного  явления  жизни,  и,
следовательно, мы можем взглянуть на всю его  деятельность  как  на  явление
чрезвычайно оригинальное, но вместе с тем в высокой степени бесполезное.  Мы
не требуем от художника мелкого обличения, но полагаем, что понимание  жизни
и ясные,  сознательные  и  притом  искренние  отношения  к  поставленным  им
вопросам представляют  необходимую  принадлежность  художника.  Г.  Гончаров
попытался  нарисовать  образ   русской   девушки,   одаренной   от   природы
значительными умственными силами и поставленной при самых выгодных  условиях
развития. Картинка  вышла,  на  первый  взгляд,  очень  красивая.  Благодаря
пластичности гончаровского изложения большинство читателей приняли Ольгу  за
живую личность, возможную  при  условиях  нашей  жизни.  Первое  впечатление
говорит в пользу героини "Обломова", но стоит только, не  останавливаясь  на
мелочах, взглянуть на крупные черты этого, характера, чтобы убедиться в том,
что он выдуман, как и все то,  что  когда-нибудь  выходило  из-под  пера  г.
Гончарова, При первом своем появлении  на  сцену  Ольга  выходит  из  головы
автора совершенно сформированною, в полном вооружении, подобно  тому  как  в
доброе старое время Паллада-Афина вышла из черепа Зевеса.
     Автор  пытается  объяснить  происхождение   выведенного   им   женского
характера, но попытки эти оказываются совершенно неудачными. Говоря вскользь
о развитии Ольги,  г.  Гончаров  указывает  только  на  два  обстоятельства,
отличавшие собою ее жизнь от жизни других девушек, принадлежащих к  тому  же
слою общества. Первым обстоятельством является отрицательное влияние  тетки,
вторым - положительное влияние Штольца. Тетка, заменившая  Ольге  родителей,
не мешала ей  делать  что  угодно,  а  Штольц  в  досужные  минуты  учил  ее
уму-разуму; первое обстоятельство довольно правдоподобно: сироты обыкновенно
растут свободнее, чем дети, воспитывающиеся в родительском доме; они  терпят
больше горя, но зато развиваются  самобытнее  и  становятся  тверже,  именно
потому, что их не охватывает со всех сторон расслабляющая  атмосфера  слепой
любви и неотразимого деспотизма. Ольге было удобнее развиваться под надзором
тетки, чем  под  руководством  матери;  но  ведь  тетка  могла  дать  только
отрицательный элемент; она могла до известной степени не мешать развитию,  а
условия жизни, выбор чтения, кружок знакомых  должны  были  направлять  силы
молодого ума в ту или другую сторону.
     Что мог сделать Штольц? Если бы даже он с неуклонным  вниманием  следил
за проявлениями мысли и чувства в молодой девушке, то  и  тогда  ему  одному
было бы довольно трудно  составлять  противовес  всему  влиянию  домашней  и
общественной обстановки. Но, кроме того, Штольц - "человек деятельный"; он с
утра до вечера бегает по городу, он постоянно находится в разъездах;  где  ж
ему быть руководителем и воспитателем молодой девушки?  Сверх  того,  Штольц
относится к Ольге как к ребенку даже во время той сцены,  после  которой  он
предлагает ей руку и сердце; когда  Ольга  говорит  ему  о  своем  романе  с
Обломовым, он ей отвечает на ее признания: "Вас за  это  надо  оставить  без
сладкого, блюда за обедом". Если этот деловой господин,  сильно  смахивающий
вообще на commis voyageur, {Коммивояжер  (франц.).  -  Ред.}  относится  так
шутливо  к  серьезному  рассказу  девушки   о   серьезных   чувствах   и   о
действительных, Пережитых ею страданиях, то можно себе представить, с  какою
покровительственною улыбкою он относился к этой девушке, когда она ходила  в
коротеньких платьях и когда она, как  умный,  развивающийся  ребенок,  всего
более нуждалась в дружеском совете и в уважении со стороны взрослого.  Кроме
того, Штольц и сам не отличается значительною высотою развития; когда Ольга,
сделавшаяся уже его женою, жалуется ему на какие-то стремления, на  какую-то
неудовлетворенную тоску, Штольц говорит на это: "Мы не боги", и советует  ей
покориться, помириться с  этою  тоскою,  как  с  неизбежною  принадлежностью
жизни. Штольц, очевидно, не понимает смысла и причины этой  тоски,  но,  как
человек самолюбивый и самонадеянный,  он  не  решается  признаться  в  своем
непонимании и пускается в  фразерство.  Человек,  неспособный  понять  такую
простую  вещь,  человек,  неспособный  в  решительную  минуту  поддержать  и
разумным образом успокоить женщину, опирающуюся на него с  полным  доверием,
конечно, не может иметь на развитие молодого существа  того  решительного  и
благотворного влияния, которое приписано Штольцу в романе г. Гончарова. Если
Штольц  не  умеет  направить  к  разумной  деятельности  силы  женщины,  уже
сложившейся и  окрепшей,  то  каким  же  образом  может  этот  самый  Штольц
пробудить и вызвать к жизни силы,  еще  дремлющие  в  мозгу  ребенка?  Есть,
конечно, такие  люди,  которые  могут  расшевелить,  но  потом  не  в  силах
поддержать доверившуюся им женщину; к числу таких людей  принадлежит  Рудин,
Шамилов, герой стихотворения Некрасова "Саша"; такие люди слабы и порывисты,
а Штольц тверд и спокоен; такие люди очень хорошо знают, что надо делать, но
у них не хватает  сил  на.  то,  чтобы  исполнить  сознанное  дело.  Штольц,
напротив того, мог бы все сделать, но он не знает, что надо делать. Из всего
этого видно, что Штольц не имеет ничего общего  с  людьми  рудинского  типа;
мало того, он поставлен в противоположность к этому типу; он, по  мнению  г.
Гончарова, является живым укором  этим  людям.  Спрашивается,  как  же  этот
высокоразвитой, металлически твердый, трезво и спокойно размышляющий человек
оказался неспособным вывести жену свою из лабиринта осадивших ее сомнений  и
стремлений?
     Те эпитеты, которые я здесь придаю Штольцу, не выражают  моего  личного
мнения об этой фигуре; этими  эпитетами  я  обозначаю  только  те  свойства,
которые г. Гончаров хотел придать своему созданию; я же с своей  стороны  не
считаю Штольца ни  высокоразвитым,  ни  металлически  твердым,  ни  спокойно
размышляющим; все эти свойства могут быть приписаны человеку, а я не  считаю
Штольца за человека. Я вижу в нем довольно  искусно  выточенную  марионетку,
двигающуюся взад и вперед по произволу выточившего ее мастера.  Еще  гораздо
искуснее марионетки Штольца выточена другая очень красивая марионетка, Ольга
Сергеевна Ильинская; но жизни нет ни в той, ни в другой. Поэтому,  говоря  о
гончаровских лицах, нам приходится только следить за процессом  мыслительной
деятельности в голове автора; нам приходится  не  обсуживать  выведенные  им
стороны жизни, а просто решать вопрос, последовательны ли и пригодны ли  его
суждения. Беру я на себя этот труд потому, что имя г.  Гончарова  пользуется
значительною известностью и, следовательно, мнения его могут иметь некоторое
влияние на мысли читателей.
     Итак, мы  видели,  что  г.  Гончаров  думает  о  развитии  женщины:  он
полагает, что девушке достаточно  пользоваться  некоторою  независимостью  и
встречаться порою с умным и твердым мужчиною, для того чтобы вполне  развить
свои природные силы. Те пределы, которых должна достигать эта независимость,
не обозначены ясно,  потому  что  отношения  Ольги  к  тетке  совершенно  не
обрисованы и отношения ее к обществу оставлены в тени, с  тем  замечательным
умением, с которым г. Гончаров всегда набрасывает покрывало на то, о чем, по
его  мнению,  неудобно  распространяться.  Те  размеры,  в  которых   должны
проявляться ум и  твердость  мужчины,  также  не  определены  с  достаточною
ясностью; г. Гончаров не дал себе труда  подумать  о  том,  чем  могут  быть
искренние и разумные отношения между развитым мужчиною и развитою  женщиною,
и вследствие этого отношения эти вышли бледны и фальшивы, как казенная фраза
на  избитую  тему.  В   самом   характере   Ольги   встречаются   внутренние
противоречия, которые ясно показывают, до какой степени туманны  и  сбивчивы
понятия автора о том идеале женщины, который он сам себе составил и  который
он хотел выяснить читателям своего романа.
     Возьмем отношения Ольги к Обломову. Ольгу заинтересовывает грациозность
этой честной, мешковатой личности, которой наивность и  природный  ум  резко
отделяются от вычурности и бесцветности тех светских  джентльменов,  которых
до того времени приходилось видеть Ольге. Заинтересовавшись Обломовым, Ольга
начинает в него вглядываться, убеждается в том, что он  действительно  умен,
честен, мягок, симпатичен, и начинает чувствовать к нему влечение. Когда эта
зародившаяся любовь сделалась заметна для самой Ольги, то она  взглянула  на
свое чувство довольно оригинально; она посмотрела на  него  как  на  подвиг,
который посылает ей судьба; она вообразила себе, что ей  предстоит  обновить
Обломова, одряхлевшего от умственного сна, воодушевить его новою энергиею  и
сделать его способным к деятельной, человеческой жизни. Чтобы понимать таким
образом свои отношения к любимому человеку, надо стоять на  высокой  степени
умственного развития и обладать огромными природными силами.  Кто  стоит  на
такой  степени  и  обладает  такими  силами,  тот   неспособен   затосковать
беспредметною тоскою и не понять причины своей тоски. Если  Ольга  понимает,
что Обломову необходима деятельность, то как же она может не понять, что ей,
как энергической личности, деятельность еще гораздо необходимее? Как же  она
не понимает, что вся ее тоска с любимым человеком, на  южном  берегу  Крыма,
среди роскошной, цветущей природы, -  не  что  иное,  как  неудовлетворенная
потребность разумной деятельности? Как, наконец, эта энергическая природа не
рвется вон из душной атмосферы спокойного, сонного  счастья  в  живую  среду
деятельности и тревоги? Как возможно,  чтобы  Ольга,  решившаяся  так  резко
разорвать свои отношения с Обломовым тогда, когда Обломов оказался  тряпкою,
чтобы эта самая Ольга, повторяю я, успокоилась на  плоском  ответе  Штольца:
"Мы не боги" и помирилась с такою жизнью, в которой, сколько  нам  известно,
по словам г. Гончарова, не было ничего, кроме воркования  любящего  супруга,
нянчания ребенка и забот по домашнему хозяйству? Энергическая  женщина  сама
пробила бы себе дорогу к деятельности и взглянула бы с невольным  презрением
на того мужчину, который решился бы уверить ее, что надо быть  богом,  чтобы
работать  и  наслаждаться.  Но  г.  Гончаров,  расходясь  с  моим   мнением,
доказывает,  кажется,  совершенно  противное.  Если  сгруппировать  в  общую
картину все черты, введенные им в фигуру  Ольги,  то  смысл  выдет  довольно
оригинальный, гармонирующий с основною идеею "Обыкновенной истории". Ольга в
крайней молодости берет Себе  на  плеча  огромную  задачу;  она  хочет  быть
нравственною опорою  слабого,  но  честного  и  умного  мужчины;  потом  она
убеждается в том, что эта работа ей не по силам,  и  находит  гораздо  более
удобным самой опереться на крепкого и здорового мужчину. Положение ее  очень
прочно и комфортабельно, но, как вспышка, молодости, у нее является припадок
тоскливого волнения.  Этот  припадок  от  времени  до  времени  повторяется,
постепенно  ослабевая;  наконец  молодая  женщина  совершенно  излечивается,
делается  спокойною  и  веселою,  и  жизнь  ее  начинает  струиться   тихим,
прозрачным и отчасти усыпительно журчащим ручейком. Г. Гончаров находит, что
это сонное спокойствие должно быть  признано  счастьем;  я  с  ним  не  буду
спорить, потому что у каждого свои понятия о счастье:  это  -  дело  личного
вкуса. Г. Гончаров в изображении личности  Ольги,  точно  так  же  как  и  в
"Обыкновенной истории", производит вариации на известные русские  пословицы:
"жгуча крапива, да уварится", или "кабы на горох да не мороз, он  бы  и  тын
перерос"; он  видит  в  проявлениях  молодости  и  свежести  дикие  вспышки,
бесплодные попытки  перекрутить  все  по-своему  и  постепенно  ослабевающие
припадки сумасбродства, он смотрит на вещи трезвыми  глазами  благоразумного
старца и считает развитие человека благополучно  довершенным  в.  ту  эпоху,
когда  он  начинает  располагать  свои  слова  м  поступки,  сообразуясь   с
внушениями приличного расчета.
     Знаете ли, господа читатели, что вышло бы из "Обломова", если  бы  этот
роман был рассказан писателем, смотрящим на вещи до  так  благоразумно,  как
смотрит г. Гончаров? Вышло бы  вот  что:  Обломов  оказался  бы  беззаботною
головою, с поэтическими стремлениями, не находящими себе удовлетворения;  он
бы вышел похожим на Бельтова; и автор показал бы, что условия  жизни,  а  не
лимфатический  темперамент  мешают  ему  развернуть   свои   способности   и
удовлетворить тем стремлениям, которые от неудовлетворения чахнут и  мелеют.
Ольга  оказалась  бы  очень  умною  девушкою,  во  всей   личности   которой
совершается борьба  между  энергическим  голосом  чувственности  -  с  одной
стороны, и расчетом - с другой стороны. Ей нравится Обломов; она  желала  бы
отдаться   ему;   ее   привлекает   грациозная   беззаботность,   спокойная,
размашистость этой  честной  личности;  но,  с  другой  стороны,  эти  самые
свойства внушают ей серьезные и благоразумные опасения. "Ведь этот  Обломов,
- рассуждает она, - ужасный ротозей; его могу оплести и обмануть так, что он
и ухом не поведет; растратит все состояние, работать не сумеет,  служить  не
пойдет, потому что "прислуживаться тошно". Что же я с ним  буду  делать?  Он
милый, хороший; мне его поцеловать хочется, у меня к нему сердце  лежит,  да
ведь страшно; ведь он  по  миру  пустит".  Пока  девушка  раскидывает  таки