м
образом своим рано созревшим рассудочком, чувство симпатии к Обломову в  ней
усиливается, она увлекается пылким темпераментом; случайно рука ее  попадает
в его руку; она наклоняется к  нему,  слышится  звук  поцелуя;  случай  этот
повторяется, - она счастлива потому, что находится под  обаянием  минуты,  и
потому, что в ней громко говорит голос здоровой природы... Но  в  это  время
обаяние вдруг разрушается; ей делает предложение  молодой  человек,  Штольц,
находящийся  на  отличной  дороге,  подвигающийся  к  видному  положению  в.
обществе,  отлично  устроивший  свое  имение   и   пользующийся   репутациею
красивого, умного и дельного джентльмена. "Из молодых, да  ранний",  говорят
об этом юноше благоразумные старцы, и этот-то юноша с подобающею солидностью
выражает Ольге искренность и силу своего чувства  и,  серьезно  глядя  ей  в
глаза, предлагает ей руку и сердце. Юноша Штольц действует не  без  расчета:
он знает, что Ольга может рассчитывать на наследство от какой-нибудь тетушки
или бабушки; "кроме того, - рассуждает он, - все же будет  женщина  в  доме:
больше порядка, изящества, представительности; в том положении, которое  мне
в скором времени придется занимать, это даже необходимо". Ну, да что  тянуть
рассказ! Расчет  у  Ольги  берет  верх  над  чувством;  она  круто  обрывает
отношения с Обломовым, называет его  пустым  человеком,  хотя  самой  больно
расстаться с милою личностью, и, наконец, скрепя сердце,  выходит  замуж  за
дельного Штольца, который  представляет  что-то  среднее  между  Калиновичем
Писемского и Паншиным Тургенева. Апофеоза расчета, скептическое отношение  к
чувству - вот альфа и омега обоих романов г. Гончарова. Эти черты составляют
остов характера Ольги; не та девушка хороша, по  мнению  Гончарова,  которая
любит сильно и бескорыстно, а та, которая умеет выбирать себе мужа;  не  тот
человек хорош, по мнению г. Гончарова, у которого есть и теплое  чувство,  и
светлый ум, и широкие стремления, а тот, кто, живя  с  волками,  умеет  выть
по-волчьи. Это совершенно справедливо, и эту глубокую истину, до которой мы,
легкомысленные свистуны, {19} никак не можем додуматься, уже  давно  сознала
ученая редакция учено-литературного журнала  "Русский  вестник".  {20}  Одно
опасно в этом случае:  желая  понравиться  волкам,  подражая  под  них,  как
говорит наше купечество, можно завыть  так  нескладно  и  нелепо,  что  даже
волкам придется тошно. Да и, наконец, неужели большинство  нашей  публики  -
волки? Не наговор ли это?
     Итак, насчет Ольги Ильинской  мы  можем  заметить,  что  это  характер,
неверно понятый и ложно представленный автором. Кто не может ужиться с нами,
думает г. Гончаров, тот и дрянь; кто живет припеваючи, тот молодец.  Коротко
и ясно. Но справедливо ли будет, если я поступлю так: положим,  я  иду  мимо
высыхающего прудка и вижу, что карась издыхает от  недостатка  воды;  в  это
самое время  сотни  лягушек  прыгают  и  квакают,  пляшут  от  радости  и  с
наслаждением таскают червяков из жидкой грязи; я останавливаюсь над  карасем
и, указывая ему на лягушек, начинаю ругать его, зачем он не веселится  и  не
наслаждается благами жизни. Прав ли я  буду?  Кажется,  нет.  -  Не  виноват
карась в том, что он родился карасем, и не большая заслуга лягушкам от того,
что они родились или сделались  лягушками.  Один  дышит  жабрами,  другой  -
легкими; один любит светлую воду, другой - жидкую грязь. Ну, и с богом!

IV

     С любовью  и  с  полным  доверием  обращаюсь  я  снова  к  нашим  менее
благоразумным художникам, Писемскому и Тургеневу.  У  Тургенева  мы  находим
разнообразие женских характеров,  у  Писемского  -  разнообразие  положений.
Тургенев входит своим тонким анализом во внутренний мир выводимых личностей;
Писемский останавливается  на  ярком  изображении  самого  действия.  Романы
Тургенева глубже продуманы и прочувствованы;  романы  Писемского  плотнее  и
крепче построены. Тургенев больше Писемского рискует ошибиться,  потому  что
он старается  отыскать  и  показать  читателю  смысл  изображаемых  явлений;
Писемский не видит в  этих  явлениях  никакого  смысла,  и  в  этом  случае,
заботясь только о том, чтобы воспроизвести явление во всей его яркости,  он,
кажется, избирает верную дорогу. У Тургенева уловлен смысл нашей жизни,  но,
рядом  с  тонкими  и  верными  замечаниями   и   соображениями,   попадаются
поразительно фальшивые ноты, вроде построения Инсарова. У  Писемского  букет
нашей жизни, как крепкий запах дегтя, конопляника и тулупа,  поражает  нервы
читателя помимо воли самого автора. Тургенев мудрит  над  жизнью,  и  иногда
невпопад; Писемский лепит прямо с натуры, и создания его выходят некрасивые,
грубые, кряжистые, как некрасива, груба и кряжиста самая жизнь  наша,  самая
неотесанная наша натура. Общая  атмосфера  нашей  жизни  схвачена  полнее  у
Писемского, но зато индивидуальные характеры у Тургенева обработаны  гораздо
тщательнее.  Словом,  романы   Писемского   представляют   _этнографический_
интерес, а романы Тургенева замечательны по интересу _психологическому_.
     В повестях и романах Тургенева  много  великолепно  отделанных  женских
характеров. Я остановлюсь только  на  некоторых;  возьму  Асю,  Наталью  (из
"Рудина"), Зинаиду  (из  "Первой  любви"),  Веру  (из  "Фауста"),  Лизу  (из
"Дворянского гнезда") и Елену (из "Накануне").
     Ася - милое, свежее, свободное  дитя  природы;  как  незаконнорожденная
дочь, она в доме  отца  своего  не  пользовалась  тем  тщательным  надзором,
который душит в ребенке живые  движения  и  превращает  здоровую  девочку  в
благовоспитанную барышню. Свободно играла и резвилась она,  бывши  ребенком;
свободно  стала   она   развиваться   под   руководством   своего   старшего
законнорожденного брата, добродушного молодого человека,  весело,  светло  и
широко смотрящего на жизнь. "Вы видите, - говорит об ней ее брат,  Гагин,  -
что она многое знала и знает, чего не должно бы знать в ее годы... Но  разве
она виновата? Молодые силы разыгрывались в ней, кровь кипела,  а  вблизи  ни
одной руки, которая бы ее направила...  Полная  независимость  во  всем,  да
разве легко ее вынести?  Она  хотела  быть  не  хуже  других  барышень.  Она
бросилась на книги. Что тут могло выйти путного? Неправильно  начатая  жизнь
слагалась неправильно, но сердце в ней не испортилось, ум уцелел".
     Эти слова Гагина характеризуют и того, кто их произносит, и ту девушку,
о которой говорят. Мне могут возразить, что из этих  слов  не  видно,  чтобы
Гагин  смотрел  на  жизнь  широко.  На  это  возражение  отвечу,  что  Гагин
принадлежит к числу людей мягких, неспособных вступить в открытую  борьбу  с
существующим предрассудком  или  завязать  горячий  спор  с  несоглашающимся
собеседником. Мягкость и добродушие поглощают в нем все остальные  свойства;
он из добродушия посовестится уличить вас в нелепости; он  даже  с  подлецом
постарается разойтись помягче, чтобы не обидеть его; сам он не стесняет  Аси
ни в чем и даже не находит в ее своеобразности ничего дурного, но он говорит
об ней с довольно развитым, но отчасти  фешенебельным  господином  и  потому
невольно, из мягкости, становится в уровень с  теми  понятиями,  которые  он
предполагает в  своем  собеседнике.  Он  высказывает  о  воспитании  Аси  те
понятия, которые живут в обществе; сам  он  не  сочувствует  этим  понятиям;
находя на словах, что полную независимость вынести не легко, он сам  никогда
не решится стеснить чью-нибудь независимость; зато и не решится отстоять  от
притязаний  общества  свою  или  чужую  независимость.  Уступая  требованиям
общественных приличий, он отдал Асю в пансион; когда же  Ася  по  выходе  из
пансиона постудила под его покровительство, он не мог стеснять ее свободы ни
в чем, и она стала делать, что ей было угодно.  Что  же,  спросит  читатель,
она, вероятно, наделала много непозволительных вещей? О да, отвечу я, ужасно
много. Как же в самом деле! Она прочла несколько страстных романов, она одна
ходила гулять по  прирейнским  скалам  и  развалинам;  она  держала  себя  с
посторонними людьми то очень застенчиво, то весело и бойко, смотря по  тому,
в каком она была настроений, она... Ну, да что же! Неужели вам  этого  мало?
_Вы видите, что она многое знала и знает, чего не должно бы знать в ее годы.
Полная независимость во всем! Да разве легко ее вынести?_ О, эти  две  фразы
имеют великое значение. Золотая  середина!  тебе  я  посвящаю  их!  "Русский
вестник", "Отечественные записки"! {21} возьмите их в эпиграф.
     Ася является в повести Тургенева  восемнадцатилетнею  девушкою;  в  ней
кипят молодые силы, и кровь играет, и мысль бегает; она  на  все  смотрит  с
любопытством, но ни во что не вглядывается; посмотрит и отвернется, и  опять
взглянет на что-нибудь новое; она с жадностью ловит  впечатления,  и  делает
это без всякой цели в совершенно бессознательно;  сил  много,  но  силы  эти
бродят. На чем они сосредоточатся и что из этого выйдет, вот вопрос, который
начинает  занимать  читателя  тотчас  после  первого   знакомства   с   этою
своеобразною и прелестною фигурою.
     Она начинает кокетничать с молодым человеком, с которым Гагин  случайно
знакомится в немецком городке; кокетство Аси так же своеобразно, как  и  вся
ее личность; это кокетство бесцельно и даже бессознательно; оно выражается в
том, что Ася в присутствии постороннего  молодого  человека  становится  еще
живее и шаловливее; по ее  подвижным  чертам  пробегает  одно  выражение  за
другим; она как-то вся в его присутствии живет ускоренною  жизнью;  она  при
нем побежит так, как не побежала бы, может быть,  без  него;  она  станет  в
грациозную позу, которую не приняла бы, может быть, если бы его тут не было,
но все это не рассчитано, не пригоняется к известной  цели;  она  становится
резвее и грациознее, потому что присутствие молодого мужчины  незаметно  для
нее самой волнует ее кровь и раздражает нервную систему; это не  любовь,  но
это - половое влечение, которое неизбежно должно явиться у здоровой  девушки
точно так же, как оно является у  здорового  юноши.  Это  половое  влечение,
признак здоровья и силы, систематически забивается в наших барышнях  образом
жизни,  воспитанием,  обучением,  пищею,  одеждою;  когда  оно   оказывается
забитым, тогда те же воспитательницы, которые его забили,  начинают  обучать
своих воспитанниц таким маневрам, которые до известной степени воспроизводят
его внешние симптомы. Естественная грация убита;  на  ее  место  подставляют
искусственную; девушка запугана и забита домашнею выправкою и дисциплиною, а
ей велят при гостях быть веселою и развязною; проявление  истинного  чувства
навлекает на девушку поток нравоучений, а между тем любезность ставится ей в
обязанность; одним словом, мы везде и всегда поступаем так: сначала разобьем
естественную, цельную жизнь, а потом из жалких черепков и верешков  начинаем
клеить что-нибудь свое и ужасно радуемся, если это свое издали почти  похоже
на натуральное. Ася - вся живая, вся натуральная, и потому-то Гагин  считает
необходимым извиниться за нее перед тою золотою серединою, которой лучшим  и
наиболее развитым представителем  является  г.  H.  H.,  рассказывающий  всю
повесть от своего лица. Мы так далеко отошли от природы, что даже ее явления
меряем не иначе, как сравнивая их с нашими искусственными копиями; вероятно,
многим из наших читателей случалось, глядя на  закат  солнца  и  видя  такие
резкие цвета, которых не решился бы употребить ни один  живописец,  подумать
про себя (и потом, конечно, улыбнуться этой мысли):  "Что  это,  как  резко!
Даже не натурально". Если нам случается  таким  образом  ломить  на  коленку
явления неодушевленной природы, которые имеют свое оправдание в самом  факте
своего существования, то можно  себе  представить,  как  мы  бессознательно,
незаметно для самих себя, ломаем и насилуем природу  человека,  обсуживая  и
перетолковывая вкривь и вкось явления, попадающиеся нам на глаза.  Из  того,
что я до сих пор говорил об Асе, прошу не выводить  того  заключения,  будто
это - личность совершенно непосредственная. Ася настолько  умна,  что  умеет
смотреть на себя со стороны, умеет  по-своему  обсуживать  свои  собственные
поступки и произносить над собою приговор. Например, ей показалось, что  она
чересчур  расшалилась,  на  другой  день  она  является  тихою,  спокойного,
смиренною до такой степени, что Гагин говорит даже об  ней:  "А-га!  Пост  и
покаяние на себя наложила".
     Потом она замечает, что в  ней  что-то  не  ладно,  что  она,  кажется,
привязывается к новому знакомому; это открытие ее пугает; она понимает  свое
положение, двусмысленное, по мнению нашего общества; она понимает, что между
нею и любимым человеком может появиться такая преграда, через  которую  она,
из гордости, не захочет перескочить и  через  которую  он,  из  робости,  не
посмеет перешагнуть. Весь этот ряд мыслей пробегает в ее голове  чрезвычайно
быстро и отдается  во  всем  ее  организме;  кончается  тем,  что  она,  как
испуганный  ребенок,  порывисто  отвертывается  от  неизвестного   будущего,
которое является ей в образе нового чувства, и с детским доверием, с громким
плачем и в то же время с недетскою  страстностью  кидается  назад  к  своему
милому   прошедшему,   воплощающемуся   для   нее   в   личности    доброго,
снисходительного брата.

     - Нет, - говорит она сквозь слезы: - я никого  не  хочу  любить,  кроме
тебя; нет, нет! одного тебя я хочу любить - и навсегда.
     - Полно, Ася, успокойся, - говорит Гагин, - ты знаешь, я тебе верю.
     - Тебя, тебя одного!  -  повторила  она,  бросилась  ему  на  шею  и  с
судорожными рыданиями начала целовать его и прижиматься к его груди.
     - Полно, полно, - твердил он, слегка проводя рукой по ее волосам.

     Наша европейская  цивилизация  как-то  так  устроена,  что  она  пугает
дикарей и мало-помалу истребляет их; Ася  в  отношении  к  этой  цивилизации
находится  почти  в  таком  же  положении,  в  каком  может  быть  поставлен
какой-нибудь краснокожий стрелок; ей предстоит решить грозную дилемму;  надо
или отказаться  от  того  человека,  к  которому  она  начинает  чувствовать
влечение, или стать во фронт, войти в ранжир, отказаться от  милой  свободы;
она инстинктивно боится чего-то, и инстинкт  ее  не  обманывает;  она  хочет
воротиться к прошедшему, а между тем будущее манит  к  себе,  и  не  от  нас
зависит остановить течение жизни.
     Настроение Аси, ее обращение к прошедшему  скоро  исчезают  без  следа;
приходит H. H., начинается разговор, прихотливо  перепрыгивающий  от  одного
впечатления к другому, и Аея вся отдается настоящему, и отдается так  весело
и беззаботно, что не. может даже скрыть ощущаемого удовольствия; она болтает
почтя бессвязный вздор, обаятельный, как выражение ее  светлого  настроения,
и, наконец, прерывается и просто говорит, что ей хорошо.  И  это  настроение
совершенно  неожиданно   разрешается   в   весьма   естественном   желании-'
повальсировать с любимым человеком.

     Все радостно сияло вокруг нас, внизу, над нами:  небо,  земля  и  воды;
самый воздух, казалось, был насыщен блеском.
     - Посмотрите, как хорошо! - сказал я, невольно понизив голос.
     - Да, хорошо! - так же тихо ответила она, не смотря на меня. - Если  бы
мы с вами были птицы, - как бы взвились, как бы полетели... Так бы и утонули
в этой синеве... Но мы не птицы.
     - А крылья могут у нас вырасти, - возразил я.
     - Как так?
     - Поживете - узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли.  Не
беспокойтесь, у вас будут крылья.
     - А у вас были?
     - Как вам сказать?.. Кажется, до сих пор я еще не летал.
     Ася опять задумалась. Я слегка наклонился к ней.
     - Умеете вы вальсировать? - спросила она вдруг.
     - Умею, - отвечал я, несколько озадаченный.
     - Так пойдемте, пойдемте... Я попрошу брата  сыграть  нам  вальс...  Мы
вообразим, что мы летаем, что у нас выросли крылья.
     Она побежала к дому. Я побежал вслед за  нею,  и,  несколько  мгновений
спустя, мы кружились  в  тесной  комнате  под  сладкие  звуки  Лайнера.  Ася
вальсировала прекрасно, с  увлечением.  Что-то  мягкое,  женское  проступило
вдруг сквозь ее девически-строгий облик. Долго потом  рука  моя  чувствовала
прикосновение ее нежного стана, долго слышалось мне  ее  ускоренное  близкое
дыхание, долго мерещились мне темные, неподвижные, почти закрытые  глаза  на
бледном, но оживленном лице, резво обвеянном кудрями.

     Во всей этой сцене Ася, очевидно, находится  в  напряженном  состоянии;
она переживает новую для себя фазу развития; она в  одно  время  и  живет  и
думает о  жизни,  как  это  всегда  бывает  с  людьми,  одаренными  светлыми
умственными способностями; она поддается новым впечатлениям, ж в то же время
боится их,  потому  что  не  знает,  что  дадут  они  ей  в  будущем;  порою
пересиливает страх, порою одолевает желание. Чувство растет с  каждым  днем;
Ася объявляет г. Н., что крылья у нее выросли, да  лететь  некуда,  а  потом
признается брату, что она любит этого  господина.  "Уверяю  вас,  -  говорит
Гагин в разговоре с Н., - мы с вами, благоразумные люди, и представить  себе
не  можем,  как  она  глубоко  чувствует  и  с   какой   невероятной   силой
высказываются в ней эти чувства; это находит на нее так же неожиданно и  так
же неотразимо, как  гроза".  Действительно,  чувство  Аси  высказывается  не
одними словами и  слезами;  оно  доводит  ее  до  действия:  забывая  всякую
предосторожность, отлагая в сторону всякую ложную  гордость,  она  назначает
любимому человеку свидание, и  тут-то,  при  этом  случае,  высказывается  в
полной  яркости  превосходство  свежей,  энергической  девушки   над   вялым
продуктом великосветской, условно-этикетной жизни. Посмотрите,  чем  рискует
Ася, и посмотрите, чего боится Н.? Идя на свидание, Ася, конечно, не  знала,
чем оно может кончиться; свидание это было назначено  без  всякой  цели,  по
неотразимой потребности сказать любимому человеку наедине что-то такое, чего
и сама Ася ясно  не  сознавала;  свидевшись  с  H.  у  фрау  Луиз,  она  так
безраздельно  отдалась  впечатлению  минуты,  что  потеряла  и   желание   и
способность сопротивляться чему бы то ни было; она безусловно доверилась, не
слыхавши от Н.  ни  одного  слова  любви;  бессознательная  робость  молодой
девушки и сознательная боязнь лишиться доброго имени  -  все  умолкло  перед
настоятельными, неотразимыми требованиями чувства.
     Если можно благоговеть перед чем бы то ни было,  то  всего  разумнее  и
изящнее будет с благоговением остановиться перед  этою  силою  чувства:  это
такой двигатель, для которого не существует  непреодолимых  трудностей;  при
всякой борьбе между людьми одолеет рано или поздно  та  партия,  на  стороне
которой находится наибольшая сумма энергического чувства; человек,  вносящий
в жизнь пылкое желание наслаждаться, горячую, энергическую любовь  к  жизни,
наверное достигнет  желаемого  счастья,  если  ему  не  свалится  на  голову
какой-нибудь нелепый камень. Только вялость и апатия вязнут  в  трясине,  не
умея осилить ни материальную нужду, ни людское недоброжелательство. Femme le
veut, Dieu le veut {Чего хочет женщина - того хочет бог (франц.). - Ред.}  -
эта  поговорка  живет  у  французов  со  времен  рыцарства,  и  в  ней  есть
значительная доля правды: чего, чего  не  наделает  любящая  женщина?  Какие
новые  силы  не  пробудятся  в  ней  под  влиянием  ее  чувства?   Если   бы
действительно (как утверждают противники так называемой эмансипации  женщин)
у женщины  не  было  ничего,  кроме  способности  любить,  то  и  тогда  еще
неизвестно, чья природа  оказалась  бы  крепче  и  богаче  интеллектуальными
дарами - природа мужчины или природа женщины?  В  разбираемой  мною  повести
неразвитая,  полудикая  девушка  одною  силою  своего   чувства   становится
неизмеримо выше молодого человека, у которого есть