его  надо
ругать,  придираясь  ко   всякому   удобному   и   неудобному   случаю.   Г.
Бестужеву-Рюмину попадается в  руки  подлая  книга  Дюбуа-Гюшана  о  Римской
империи. {70} Чернышевский тоже писал о Римской империи. Прекрасный  случай!
Как  отказать  себе  в  удовольствии   поставить   рядом   имена   Дюбуа   и
Чернышевского; как не провести между ними параллели. Общего нет ничего -  ни
во внешности, ни в содержании, ни в направлении их трудов нет  ни  малейшего
сходства, но зато впечатление на читателя будет произведено; иной доверчивый
добряк (а на такую  рублику,  кажется,  сильно  рассчитывают  "Отечественные
записки") в самом деле поверит, что Чернышевский и Дюбуа-Гюшан - одного поля
ягоды; вот и цель сопоставления будет достигнута. Позднее  появление  статьи
г. Бестужева-Рюмина и ее заголовок предрасполагают против нее;  трудно  себе
представить, чтобы человек мог написать что-нибудь хорошее, когда он берется
за  перо  с  твердым  намерением  очернить  своего   противника.   Искреннее
воодушевление,  кипучая  диалектика,  разительность  доводов  возможны   при
полемике только в том случае, если вы спорите  как  представитель  известной
идеи. Если же существуют личные отношения между полемизирующими сторонами  и
если эти личные отношения всплывают в споре, тогда полемика  превращается  в
перебранки, надоедает .публике и возбуждает в ней законное презрение. Чтение
статьи г. Бестужева-Рюмина  оправдало  мое  неприязненное  предрасположение.
Говоря о Дюбуа-Гюшане, он ни с того, ни с сего вставляет язвительные (по его
мнению) намеки насчет поверхностности убогих фельетонистов, которые,  черпая
"свои  идеи   из   юмористических   стишков,   а   познания   из   кой-каких
полубеллетристических  книг",  ненавидят  "самое  имя  науки",  потому   что
"некогда профессор срезал его на  экзамене  на  каких-нибудь  грамматических
формах", и так далее, в том же ядовитом  роде.  Не  правда  ли,  намеки  так
тонки, что читатель, не приготовленный специально, т. е. не знающий  скрытых
страданий серьезного журнала, не поймет,  в  чей  огород  г.  Бестужев-Рюмин
мещет камни. Он говорит, что, встречаясь  с  произведением  такого  "убогого
фельетониста, "можно только улыбнуться и пойти прочь;  избиение  невинных  -
дело  очень  легкое  и  потому  мало  привлекательное".  Какой   шутник   г.
Бестужев-Рюмин! Он в продолжение  двух  месяцев  собирался  _улыбнуться_,  а
_пойти прочь_ решается, только написавши 15 страниц; и все это ради  убогого
фельетониста, ради невинного малютки, г. Чернышевского, которого наш  ученый
критик  может  так  легко  убить  статьею,  взмахом  могучего  пера.  Только
серьезные  люди  способны  шутить  так   естественно,   мило   и,   главное,
правдоподобно,  как  шутит  г.  Бестужев-Рюмин.   Серьезная   часть   статьи
представляет в патологическом отношении такое же замечательное явление,  как
и запоздавшая улыбка. Книга Дюбуа-Гюшана, нравственное состояние современной
французской литературы, римский мир, цезаризм и наполеонизм - все это только
декорации; живет и действует среди этой грандиозной  обстановки  все  то  же
лицо, убогий фельетонист,  которого  не  стоит  даже  оспаривать.  Образ  г.
Чернышевского, как  неотвязчивый  призрак,  как  мысль  о  любимой  женщине,
преследует г. Бестужева-Рюмина, и наконец,  наскоро  развязавшись  с  Дюбуа,
пустив стороною несколько тяжеловесных сарказмов в школьников, вооружающихся
"детской пращею против голиафов умственного мира", наш ученый критик всецело
посвящает себя статье г. Чернышевского. Статьи этой он, однако, не понимает.
Как  и  следует  ожидать,  он,  как   сотрудник   "Отечественных   записок",
останавливается на букве и не возвышается  до  идеи.  "Г.  Чернышевскому,  -
говорит он, -  захотелось  доказать,  что  новым  обществам  не  грозит  той
катастрофы, которая разрушила древний мир".  Помилуйте,  г.  Бестужев-Рюмин.
Чтобы доказывать такую штуку, надо быть  Кифою  Мокиевичем,  {71}  а  не  г.
Чернышевским. Кто же боится подобной  катастрофы?  Даже  заклятые  руссофилы
{72} перестали называть Запад гнилым и предрекать ему неминуемое разложение.
Как же это вошла в голову Чернышевского мысль  доказывать  то,  против  чего
никто не спорит, о чем даже никто (кроме  Дюбуа-Гюшана  разве)  не  говорит?
Статья Чернышевского вызвана книгою Гизо, появившеюся  в  русском  переводе;
{73} в этой статье г. Чернышевский восстает против исторического  мистицизма
и исторического фразерства, которые можно заметить даже  у  такого  строгого
мыслителя, как Гизо. Большинство историков, в том числе  и  доктринер  Гизо,
говорят, что древний мир _должен_ был пасть; что его опрокинула не стихийная
сила, не германцы, а внутренняя необходимость. Германцы  являются  какими-то
charges d'affaires {Поверенные  в  делах  (франц.).  -  Ред.}  исторического
промысла, являются  потому,  что  понадобились  живые  соки  в  историческом
организме. Словом, эти историки видят в цепи событий общую разумную идею. Г.
Чернышевский смотрит на вещи проще  и  хладнокровнее.  Он  говорит,  что  за
классическою цивилизациею наступило  варварство  не  потому,  что  так  было
необходимо, а потому, что так случилось. Классический мир погиб оттого,  что
его буквально задавили варвары. Не будь варваров, он бы жил до  сих  пор  и,
наверно, выработал бы себе и новые идеи, и новые стремления, и новые бытовые
формы. Против этого возражать мудрено.  Как  же  бы  в  самом  деле  погибла
классическая цивилизация, если бы никто не разорял городов, не жег книг и не
бил людей? Положим, пролетариат бы с каждым годом увеличивался, - что  ж  из
этого? Если вы слишком натянете струну - она  лопнет.  Если  голодный  народ
дойдет до крайней степени страдания - он взбунтуется.  {74}  Так  или  иначе
произойдет переворот; оппозиция сделается  правительством,  и  пойдут  новые
порядки. Как бы ни  было  тяжело  жить,  а  не  могли  же  все  жители  Рима
разбежаться в леса, уничтожить свои жилища и превратиться в  полудиких.  Все
эти события, обозначающие собою падение  цивилизации,  возможны  только  при
напоре грубой материальной силы, т. е.  опять-таки  при  нашествии  варваров
или, что почти то  же  самое,  при  геологическом  перевороте.  Стало  быть,
основная мысль г. Чернышевского остается верною: не будь варваров,  не  было
бы и падения древней цивилизации. Внутренней необходимости падения не  было.
Но, доказывая верную мысль, г. Чернышевский, как с ним часто бывает, заходит
слишком далеко и впадает в парадокс. Он начинает утверждать, что общество не
бывает ни молодым, ни зрелым, ни старым, что изменяются  и  старятся  только
отдельные люди и что на место 20-летнего Петра выдвигается  20-летний  Иван,
потом 20-летний Андрей, обладающий тою же свежестью сил и теми же юношескими
стремлениями; какими в  свое  время  обладали  состарившиеся  Иван  и  Петр.
Парадоксальное положение это опровергается двумя-тремя  простыми  вопросами:
г. Чернышевский, неужели вы думаете воспитать вашего сына  в  тех  идеях,  в
каких вас самих воспитали ваши родители? Г. Чернышевский, неужели вы  теперь
пишете то же самое, что в 1841 году писал барон Брамбеус?  Г.  Чернышевский,
неужели вы разделяете верования и предрассудки вашего дедушки?  Или  неужели
ваш дедушка с удовольствием  прочел  бы  вашу  статью  об  антропологическом
принципе? Ответив себе на эти вопросы, г. Чернышевский немедленно убедится в
том, что он теперь не то, чем был, лет 20 тому назад, его отец,  и  что  сын
его  (г.  Чернышевского)  будет,  лет  через  20,  не  то,  что  теперь   г.
Чернышевский. Убедившись  в  этом,  он  допустит  для  общества  возможность
крепнуть и дряхлеть, но все-таки никогда не согласится с тем, чтобы общество
могло одичать, а цивилизация  погибнуть  без  внешнего  напора  материальной
силы.
     Философскую часть статьи г. Чернышевского г. Бестужев-Рюмин  совершенно
оставляет без внимания.  Он  приступает  к  разбору  журнальной  критической
статьи как к оценке специального исторического исследования. Он сражается не
с идеею, а  с  отдельными  фактами,  и,  сказать  правду,  сражается  крайне
неудачно. "Точно ли, - спрашивает он, -  Риму  нужно  было  ждать  варваров,
чтобы погибнуть? Что же, Марий с своими когортами,  Сулла  с  проскрипциями,
триумвиры с своими знаменитыми пожертвованиями  были  лучше  варваров?..  Не
изменилось  ли  под  влиянием  всех  этих  событий  римское   общество,   не
переменился ли самый состав его, не перемешались ли его элементы?"  Ну,  что
же из этого следует?  -  Общество  изменяется,  элементы  перемешиваются,  а
классическая цивилизация все-таки живет, и люди все-таки не  превращаются  в
дикарей, несмотря ни на когорты  Мария,  ни  на  проскрипции  Суллы,  ни  на
пожертвования  триумвиров.  Но  приходят  варвары,  режут  целые  населения,
сжигают города, - и цивилизация тонет  в  крови,  задыхается  под  пеплом  и
мусором. Вы сами, г. Бестужев-Рюмин, возражая г. Чернышевскому, говорите то,
что сказал он в своей статье. После Мария, Суллы и  триумвиров  классический
мир дышал целые пять столетий, сопротивляясь даже внешнему напору германцев.
А если бы не было этого внешнего напора, мы не  знаем,  как  бы  повернулись
дела. Протест против военного деспотизма,  против  угнетения  рабов,  против
господствовавшего разврата слышался с разных сторон; протестовали  философы,
поэты,  историки;  протестовали  жизнью  и  смертью  христианские  мученики,
египетские   терапевты   и   чисто   эллинские   новоплатоники.    {75}    В
законодательстве и в судебной практике замечаются  около  времени  Антонинов
некоторые смягчения, участь рабов облегчается,  увольнение  раба  становится
легче и прочнее. Очень правдоподобно, что древний мир извернулся  бы  своими
средствами, если бы его не скрутили внешние обстоятельства. Мало того, иначе
даже и не могло бы случиться. Мыслимо  ли,  чтобы  какой-нибудь  народ  умер
естественною смертью, если  его  не  теснят  снаружи?  А  ведь  древний  мир
представлял  собою,  как  выражается  сам  г.  Бестужев-Рюмин,  "конгломерат
народов". Каково бы ни было истощение его духовных сил, а умереть он не мог.
Переворот был неизбежен, но самый этот переворот и  предупредил  бы  гибель;
как только зло или, проще, неудобство  общественного  устройства  становится
невыносимым для большинства граждан, так это устройство и  сваливается,  как
засохший струп, как бесполезная чешуя. Так, без сомнения, случилось бы  и  с
Римом. Но г. Бестужев-Рюмин, как идеалист, не  может  помириться  с  трезвым
воззрением г. Чернышевского. "Жаль, - говорит он, - что вы не  взглянули  на
римскую империю еще с другой,  весьма  поучительной  точки  зрения.  В  Риме
материальная цивилизация была  доведена  до  последних  пределов;  житейский
комфорт, роскошь - все это развивалось до размеров громадных. Кажется,  чего
бы лучше; человечество должно бы благоденствовать. Мало того: равенство было
совершенное;  правда,  существовали  рабы,  но  и  с  ними,  как  непобедимо
доказывает г. Дюбуа, обходились человеколюбиво... Чего же недоставало  Риму?
Тех  учреждений,  которыми  он  некогда  был  силен,  и  тех  деятелей,  тех
воззрений, которые немыслимы в душной атмосфере цезарского  Рима.  Вот  чего
ему недоставало; недоставало сознания, что "не  о  хлебе  едином  жив  будет
человек", недоставало даже возможности и силы всецело  принять  в  себя  это
сознание". Это место характеристично как по  своей  фразистости,  так  и  по
полному незнанию предмета, которое обнаруживает  в  нем  г.  Бестужев-Рюмин.
Разврат, чувственность, преобладание материи над духом -  вот  те  свойства,
которые сплеча приписывают древнему  миру  люди,  знающие  его  кое-как,  из
вторых и третьих рук. "Древний Рим утопал в  роскоши  ив  разврате;  древние
доблести его померкли", -  скажет  вам  любой  гимназист  по  Кайданову  или
Смарагдову; то же самое говорит нам и серьезный  критик.  "Риму  недоставало
сознания, что не о хлебе  едином  будет  жив  человек",  т.  е.  недоставало
аскетизма. Странно! Справьтесь с любою историею древней философия (возьмите,
например, 4-й том Генриха Риттера), и вы увидите, что во времена императоров
философы всех школ (кроме эпикурейцев) сошлись "между собою в аскетических и
мистических стремлениях. Но что же мог сделать аскетизм? Высосать  те  живые
силы, которые могли составить  энергическую  оппозицию.  Так  он  и  сделал.
Чистые аскеты, новоплатоники и новопифагорейцы удалились в мир  призраков  и
галлюцинаций, изморили себя постною пищею и  пустыми  обрядами  и,  стремясь
стать выше земного, сделались не способны ни к  чему  земному.  У  них  были
живые идеи, но эти идеи были завалены хламом самоистязания и фантазерства, -
тем сознанием, над которым умиляется  г.  Бестужев-Рюмин.  Чего  другого,  а
аскетизма и суеверия было в Риме довольно. Изумительно также то  проворство,
с которым г. Бестужев-Рюмин отделывается  от  рабства,  составляющего  самую
больную сторону древней цивилизации. Шутка ли это над  г.  Чернышевским  или
действительное мнение г. Бестужева-Рюмина  -  все  равно.  В  нашем  молодом
обществе шутить вещами,  подобными  рабству,  -  неуместно;  обходить  такие
вопросы в серьезной статье серьезного журнала или относиться к ним слегка  -
просто непозволительно. Это значит играть словами, маскируя от  читателя  их
истинной смысл. "Нет, г. Чернышевский, мало одной материальной  цивилизации,
мало накормить народ, - продолжает наш критик: - надо еще способствовать его
развитию; а этого Рим не мог сделать".  Я  узнаю  в  этих  словах  дух  того
журнала, в котором был помещен проект г. Щербины о "читальнике". {76}  Учить
народ, пускать в продажу правительственным путем книги для чтения - все  это
дело известное. А не лучше ли бы было "накормить народ", не,  заваливая  его
непосильною работою. Досуг и материальное довольство порождают  цивилизацию;
упрочьте  экономический  быт,  обеспечьте  материальную  сторону,  и  народ,
скорее, чем вы думаете, примется читать и даже писать книги. А  на  голодный
желудок как-то  плохо  действует  книжное  учение.  "Отечественные  записки"
говорят: "Помогайте народу развиваться", а мы говорим: "Не  мешайте  народу,
удалите препятствия, он сам разовьется". Кто из нас прав?
     Далее г. Бестужев-Рюмин винит статью г. Чернышевского  в  том,  что  ее
последнее слово - "преобладание материальных  интересов  над  всеми  другими
условиями существования общества, т. е. именно то, что так  долго  старались
втолковать нам, и, кажется, не без успеха, но от чего пора нам излечиваться:
общества чисто материальные создают "движимый  кредит",  книгу  г.  Дюбуа  и
цезаризм". Что значат слова: "_что так долго старались втолковать нам_"? Кто
же это втолковал нам доктрину материализма?  Да  и  возможна  ли  пропаганда
материализма в таком обществе,  где  до  наших  времен,  до  нынешнего  года
существовало  крепостное  право?  Ведь  только  идеалистическое   воззрение,
говорящее, что  высокая  степень  духовного  развития  дает  _право_  одному
человеку брать опеку над другим, только такое  воззрение,  говорю  я,  может
оправдывать порабощение личности. Да и кроме того, пора взять  в  толк,  что
неудовлетворение  какой  бы  то  ни  было  материальной  потребности  кладет
непреодолимое  препятствие  дальнейшему  развитию,  физическому,  духовному,
нравственному, интеллектуальному -  какому  угодно,  назовите,  как  хотите.
Когда человек голоден - прежде всего накормите его; когда у  человека  спина
болит от побоев -г позаботьтесь прежде всего о том,  чтобы  вылечить  его  и
обеспечить его от подобных пассажей на будущее время; когда человек  изнурен
непосильною работою - дайте  ему  отдохнуть.  Прежде  всего  надо  устранить
физическое страдание личности, а потом учить ее и развивать, или, даже лучше
всего, предоставить это дело на  благоусмотрение  каждого  отдельного  лица,
давая средства желающим и снимая путы с связанных. Аргумент,  приводимый  г.
критиком: "общества чисто материальные создают движимый кредит" и т.  д.,  -
звонкая фраза. Вообразите себе, что даровитый молодой человек в  течение  20
лет жизни испытывает разные неудачи, утраты и разочарования; в 40 лет  он  -
старик по взгляду на жизнь; он - полнейший материалист, скептик в  отношении
к людям, эгоист в общепринятом, узком смысле  этого  слова,  человек  сухой,
холодный, брюзгливый и тяжелый. Правильно ли вы поступите, если  свалите  на
счет его материалистических убеждений  причину  всех  его  недостатков?  Эти
недостатки пришли к нему вместе с  материалистическими  убеждениями,  но  не
вследствие этих убеждений; этого человека окислила жизнь; эта же жизнь  дала
ему трезвость взгляда, в которой надо видеть искупляющую сторону,  возмездие
за  понесенные  страдания  и  испытанные  нравственные  повреждения.  Путей,
ведущих к материалистическим убеждениям, очень  много;  одни  легче,  другие
тяжеле,  один  дойдет  до  них  простым,  теоретическим   размышлением,   не
состарившись душою, или, точнее, чувствами, другой доберется до них жизнью и
купит их дорогою ценою молодости и  свежести;  винить  в  этом  он  все-таки
должен не воспринятые убеждения, а обстоятельства своей собственной жизни.
     Что применяется к отдельному человеку, то можно применить и к обществу.
Современное   французское   общество   испорчено   политическими   событиями
последнего пятидесятилетия; лучшие французские писатели сознаются в том, что
ряд   неудачных   революций   породил   поколение   людей,   смотрящих    на
государственные  перевороты  как  на  азартную  игру  и  ставящих  на  карту
последнюю копейку, в надежде пробить себе дорогу к почестям, удовлетворяющий
требованиям мелкого  самолюбия.  Играя  таким  образом  великими  словами  и
интересами,   эти   господа   дошли   до   политического   скептицизма,   до
меркантильности  и  вместе  с  тем  добрались,  путем  чистого   опыта,   до
материалистических убеждений. Материалист может быть брюнетом  и  блондином,
честным и бесчестным человеком, страстным и холодным, - неужели же  все  эти
свойства выработались из его умственных  убеждений?  Повторяю,  аргумент  г.
Бестужева-Рюмина - просто звонкая  фраза.  Вся  критическая  статья  его  не
современна ни по  своему  направлению,  ни  по  своей  фактической  стороне.
Изложение ее неясно, доказательства неубедительны и разбросаны. Полемическая
тенденция бросается в глаза читателю и не  гармонирует  с  тоном  серьезного
беспристрастия, который автор напрасно усиливается принять  и  выдержать  до
конца.

XVI

     Если вы, гг. читатели, желаете посмотреть, как г. Дудышкин  умеет  быть
игривым и остроумным, то приглашаю вас пробежать "Обзор русской  литературы"
в августовской книжке "Отечественных записок" от стр. 140  146.  Тут  г.
Чернышевский сравнен с  траппистом,  {77}  с  аскетом;  причем  г.  Дудышкин
сознается, что сам не знает, почему это ему так кажется; тут  приведены  два
куплета  из  лермонтовского  "Пророка";  тут  г.  Дудышкин   удивляется   г.
Чернышевскому,  "как  редкости,  как  антику";  всего  не  перечтешь.  Чтсбы
передать весь комизм этой чисто полемической части, нужно было бы переписать
целые шесть страниц, но я полагаю, что игра не стоит свеч, и спешу перейти к
тем отделам статьи, в которых  г.  Дудышкин  излагает  мысли,  а  не  играет
словами. Натешившись едкими выходками против г. Чернышевского,  г.  Дудышкин
начинает с того, что отстаивает  свой  журнал  против  упрека  в  отсутствии
направления и единства; этот упрек г. Дудышкин обращает  в  похвалу.  "А  вы
нашли дурным, - говорит он,  -  что  в  "Отечественных  записках"  несколько
частных редакторов, заведывающих отделами! Беда  не  в  том,  что  несколько
редакторов, а в том, что их не больше. Чем больше  в  журнале  специалистов,
тем он меньше живет общими местами, непригодными  для  жизни;  тогда  только
возможны не теоретические, вычитанные  из  иностранных  книжек,  суждения  о
предметах русского м