помилуйте, да у нас есть  не  только
литературные генералы, а просто литературные богдыханы, которые сердятся  за
всякое громкое слово и пушат нас, как мальчишек, за отсутствие серьезности и
за то, что мы смеем беспокоить  их  барские  уши  и  нарушать  их  величавую
полудремоту. Попробуйте написать резкую критическую  статью:  "Отечественные
записки" сейчас обвинят вас в  гарцевании,  в  срамословии  и  скверномыслии
(sic!), а "Русский вестник" крикнет из Москвы: "Молчать, мальчишки, {25}  не
смейте рассуждать, когда я говорю!"
     Все это было бы почти грустно, если бы не было в высшей степени смешно.

VII

     Стремление  к  серьезности,  господство  теорий,  переходящих  порою  в
рутину,  отвлеченность  и  вследствие  этого  безжизненность  содержания   и
неясность внешней формы составляют неотъемлемое достояние нашей  современной
критики. Она гордится этими свойствами и держит в запасе несколько  казенных
фраз, которыми эти слабости и недостатки возводятся  в  высшие  достоинства;
отворачиваться от явлений действительности значит служить  вечным  интересам
мысли; туманные отвлеченности называются философиею; даже самый осязательный
недостаток - неясность формы - не  встретил  себе  до  сих  пор  определенно
выраженного протеста в печати. Словом, средневековая схоластика и египетская
символистика живут в нашей периодической литературе, несмотря на изобретение
Гутенберга, которое, как мы знаем по самым  элементарным  учебникам,  должно
было разбить замкнутость ученого сословия и сделать науку достоянием  массы.
Схоластика оправдывается условиями своего времени;  египетская  символистика
вытекла  из  религии  и   поддерживалась   народным   характером,   любившим
таинственность и мистический мрак; но в наше время схоластическое отчуждение
от  жизни  и  символическая  загадочность  выражения  составляют   печальный
анахронизм. Попытки  некоторых  критиков  построить  эстетическую  теорию  и
уяснить вечные законы изящного решительно не удались, и  не  удались  именно
потому, что наш  век  уже  не  ловится  на  теории  и  не  повинуется  слепо
вымышленным законам. Прошли те времена, когда Буало  и  Батте,  законодатели
ложного классицизма,  могли  произвольно  обрезывать  область  творчества  и
выбрасывать из нее все низкое (т. е. невысокое) и пошлое (т. е.  обыденное).
У нас в журнальной критике был момент, когда теория сразилась  е  интересами
жизни и употребила все усилия, чтобы поворотить движение  мысли  туда,  куда
требовалось, согласно с буквою эстетического  закона;  схватка,  происшедшая
между теоретиками и практиками, была жаркая, и, как того следовало  ожидать,
теоретики не остановили течения жизни и отошли в сторону,  пожимая  плечами.
Дело шло об обличительной литературе. Надо  было  решить,  законное  ли  оно
явление или нет.  Собственно  говоря,  в  решении  этого  вопроса  никто  не
нуждался;  публика  с  наслаждением  читала  "Губернские  очерки"   Щедрина,
нисколько не заботясь о том, осудит  или  оправдает  его  наша  критика;  но
рьяные систематики, любящие систему для системы,  не  могли  быть  спокойны,
пока не нашли той категории, в  которую  можно  было  включить  произведения
нового беллетриста. Эти систематики восстали против обличительной литературы
и с фанатическим жаром  вступились  за  отвлеченное  понятие  искусства.  Г,
Ахшарумов поместил даже в "Отечественных  записках"  1858  года  статью  под
громким заглавием: "Порабощение искусства". {26} Словом,  господа  теоретики
так горячо вступились за  отвлеченное  понятие,  как  вступаются  только  за
живого человека, когда ему наносят тяжелое  оскорбление.  Слушая  их,  можно
было подумать, что не повести и романы пишутся для того, чтобы удовлетворить
творческому стремлению авторов и доставить публике эстетическое наслаждение,
а наоборот - писатели и публика существуют: первые для того, чтобы писать, а
последние для того, чтобы читать художественные произведения. Теория  здесь,
как и везде, посягала на свободу писателей и читателей; здесь, как и  везде,
она обнаруживала крайнюю близорукость и крайнее незнание жизни.  Она  хотела
переделать жизнь по-своему и подчинить своим приговорам творчество художника
и вкус ценителя. Она не поняла того, что протест был  насущною  потребностью
русского общества в  лице  наиболее  развитых  его  представителей;  она  не
захотела вникнуть  в  то,  что  протест  мог  выразиться  только  в  изящной
словесности и что на этом основании наши протестанты с жадностью  ухватились
за эту форму. Критика отстала от общества и от изящной словесности и, толкуя
об истории, сама забыла приложить историческую оценку к невиданному явлению.
Она заговорила об абсолютных законах творчества и не  сообразила  того,  что
абсолютной красоты нет  и  что  вообще  понятие  красоты  лежит  в  личности
ценителя, а не в самом предмете. Что на мои глаза прекрасно, то вам может не
нравиться; что приходилось по вкусу нашим отцам, то может  наводить  на  нас
сон  и  дремоту.  Негритянка,  которая  своему  соотечественнику   покажется
воплощением красоты, наверное не понравится европейцу. Красота  чувствуется,
а  не  меряется  аршином;  требовать,  чтобы   художественное   произведение
приводило зрителей или слушателей в одинаковое  настроение,  значит  желать,
чтобы у всех этих господ равномерно бился пульс, а сделать это очень трудно;
нам известно из истории, что Карл V, во время своего пребывания в  монастыре
св. Юста, {27} при всех усилиях не успел привести к равномерному  ходу  двух
стенных часов. Человеческий организм будет посложнее стенных часов;  к  тому
же  он  образуется  и  развивается  помимо  нашей  воли;  из  этого  следует
заключение, что законодатели-эстетики напрасно стараются добраться до  таких
законов, которые на практике признало бы все человечество. Вы  можете  рядом
силлогизмов доказать мне, что такое-то произведение художественно,  но  если
это произведение не подействовало на мою  нервную  систему,  то,  прочитавши
вашу рецензию, я останусь к нему так же холоден, как и прежде. - Если,  стоя
перед картиною, вы предварительно отдаете себе отчет в правильности рисунка,
в  верности  выражения  и  в  живости  колорита,  а  уже   потом   начинаете
наслаждаться общим впечатлением, то это доказывает, что  картина  писана  не
художником, а трудолюбивым и ученым техником, или что вы, ценитель, до такой
степени пропитаны теоретическими знаниями, что научный элемент задушил в вас
живое чувство и непосредственную  восприимчивость  к  явлению  красоты.  Это
значит, что вы заучились и что ваши  мыслительные  силы  развились  в  ущерб
остальным  отправлениям  вашего  организма.  Мы,  обыкновенные  люди,   идем
обратным путем, от синтеза к анализу, т. е. сначала чувствуем впечатление, а
потом отдаем себе отчет в причинах этого впечатления. Если я не почувствовал
красоты, то не стану справляться с мнением знатоков, а подожду, пока большее
количество жизненного опыта не даст мне средств  самостоятельно  насладиться
данным произведением или пока тот же жизненный опыт не покажет  мне,  что  я
был прав перед собственною  личностью,  пройдя  совершенно  равнодушно  мимо
этого произведения.
     Личное впечатление, и только  личное  впечатление  может  быть  мерилом
красоты.  Пусть  всякий  критик  передает  нам  только  то,  как   на   него
подействовало то или другое поэтическое произведение; пусть он дает  публике
отчет в своем личном впечатлении, и тогда каждая  критическая  статья  будет
так же искренна и жива, как лирическое стихотворение истинного поэта;  тогда
рецензия будет  создаваться,  вытекать  из  души  критика,  а  не  строиться
механически, как строится она теперь. Тогда критика будет делом  таланта,  и
бездарность не будет в состоянии укрыться за чужую теорию, превратно понятую
и превратно передаваемую. Это, конечно,  pia  desideria.  {Благие  пожелания
(лат.). - Ред.} Бездарность никогда не откажется от критической деятельности
уже потому,  что  не  сознает  себя  бездарностью.  Бездарность  никогда  не
откажется от теории потому, что ей необходим  критериум,  на  котором  можно
было бы строить свои приговоры, необходима надежная стена, к  которой  можно
было бы прислониться. Ведь высказывается же в нашей  журналистике  мнение  о
том,   что    литература    наша    _страдает_    отсутствием    авторитетов
("Отеч зап", 1861, февраль, "Рус лит",  стр.
76), {28} точно будто вера в авторитет или в теорию  составляет  необходимое
условие  жизни.  Если  такое  мнение  до  сих  пор  высказывается   даже   в
догматической форме, то, очевидно, оно будет жить очень  долго,  может  быть
даже никогда не умрет, потому что, вероятно, не переведутся в обществе такие
люди, которые по вялости и робости мысли не решаются стать на  свои  ноги  и
постоянно напрашиваются к кому-нибудь под умственную  опеку.  Тем  не  менее
было бы очень хорошо, если бы вера в необходимость теории была  подорвана  в
массе читающего общества.  Строго  проведенная  теория  непременно  ведет  к
стеснению личности, а верить в необходимость стеснения  значит  смотреть  на
весь мир глазами аскета и истязать самого себя из любви к искусству.
     В вопросе об обличительной литературе теория эстетики выказала всю свою
несостоятельность. Дело было так просто, что возвести  его  в  теоретический
вопрос и толковать о нем больше трех лет могли  только  метафизик  Хемницера
{29} да наша заучившаяся критика. Дело состояло в том, что в журналах  рядом
с некоторыми замечательными очерками Щедрина стали появляться посредственные
рассказы  и  сцены  с  обличительными  стремленьицами  и  с   худо   скрытою
нравоучительною целью. Посредственные беллетристические  произведения  ни  в
какой литературе не составляют редкости, а у нас ими хоть пруд пруди; каждый
журнал ежемесячно вносит на алтарь отечества свою посильную лепту, в течение
года возникает от 60 до 80 повестей, и, конечно, в  этом  числе  по  крайней
мере  9/10  никуда  не  годятся.  Литературные   посредственности   обладают
обыкновенно значительною гибкостью, потому что они делают, а не творят  свои
произведения. Увидя успех щедринских  рассказов,  эти  господа  пустились  в
подражание, и можно сказать положительно, что они хорошо сделали. Их повести
не могли иметь художественного значения ни в каком случае; когда они взялись
за  обличение,  их  очерки  получили  житейский  интерес.  Пушкин  в   своем
стихотворении "Поэт и чернь" спрашивает:

                        Жрецы ль у вас метлу берут?

     и, как известно, выражает ту мысль, что поэты созданы  для  песнопений,
для звуков сладких и молитв. Я совершенно согласен  с  мнением  Пушкина,  но
позволю себе один нескромный вопрос: неужели можно назвать жрецами искусства
гг. Колбасина, Карповича, С. Федорова, Основского, г-жу Вахновскую, Нарскую,
г. Кугушева etc., etc.? Мне кажется, эти господа могут смело взять  метлу  в
руки, нисколько не роняя своего достоинства. Красота  формы  им  недоступна;
пускай же они рассказывают интересные житейские случаи,  это  будет  гораздо
занимательнее для читателя, чем те  сентиментально-бледные  романы,  которые
производят г-жи Нарская и Вахновская. Но  наша  критика  увидала  в  наплыве
обличительных очерков новое направление, опасное для искусства, точно  будто
сфера искусства доступна для людей без  дарования  и  точно  будто  истинное
дарование может сбиться с  пути  каким-нибудь  господствующим  направлением.
Явились  также  защитники  обличительной   литературы,   доказывавшие,   что
гражданский протест есть прямая обязанность искусства. Спорящие стороны были
достойны друг друга и одинаково смешны для беспристрастного  наблюдателя.  Я
бы им посоветовал проехать мимо Академии художеств,  прочитать  на  фронтоне
надпись: "Свободным художествам" и подумать о  смысле  этих  слов.  Спорящие
стороны вспомнили бы, может быть, что свобода в выборе  и  обработке  сюжета
так же необходима для художника, как для нас с вами воздух и  пища;  что  ни
наталкивать художника на какую-нибудь задачу, ни насильно оттаскивать его от
нее нельзя; они поняли бы тогда, может быть, что искренний крик негодования,
вырвавшийся у художника при виде общественных гадостей, составляет такой  же
драгоценный момент его творческой  деятельности,  как  спокойное  созерцание
прекрасного образа; другая сторона поняла  бы,  что  этот  крик  негодования
только тогда  действительно  силен,  когда  он  не  подделан,  а  вырывается
невольно из груди  действительно  раздраженного  человека;  она  поняла  бы,
следовательно, что сердиться на художника за отсутствие  подобных  криков  -
значит посягать на его личную свободу  и  заставлять  человека  плакать  или
смеяться,  когда  ему  не  грустно  или  не  смешно.  Что  же  касается   до
обличительного мусора, завалившего наши журналы 1857 и 1858 годов,  {30}  то
обе стороны хорошо бы сделали, если бы совершенно не спорили о нем. Мусор  -
явление неизбежное, и никакое направление литературы его не уничтожит;  если
же выбирать из двух зол лучшее, то,  конечно,  можно  выбрать  обличительный
род, который хоть не изображает жизни, но по  крайней  мере  рассказывает  о
ней. Замечательно, что до сих пор состязание двух направлений нашей  критики
не прекратилось или не забыто. Г.-бов {31} до наших времен в  начале  каждой
статьи прохаживается насчет эстетической критики, а г. Григорьев  оплакивает
падение истинной поэзии,  видит  в  Тургеневе  последнего  могикана  чистого
искусства и даже в последней, очень туманной статье своей  "Об  идеализме  и
реализме" {32} ("Светоч", 1861, апрель) является робким ходатаем  идеализма,
который, по его мнению,  воплотился  в  Тургеневе.  -  Обе  стороны,  т.  е.
критики,  старающиеся  запрячь  поэзию  в  воз,  и  критики,  стремящиеся  к
беспредельности и к вечной' красоте, спорят  между  собою,  делают  друг  на
друга колкие намеки, обижаются ими, отвечают на них упреками, -  и  хоть  бы
один раз, на досуге, они подумали: "Из чего  мы  хлопочем?  Кого  интересуют
наши кровавые споры? Зачем и на что мы тратим энергию? На  кого  наши  слова
будут иметь влияние?" Да, господа, Крылов не умрет,  и  его  басня  "Муха  и
дорожные" не раз найдет себе приложение.

VIII

     Наше время решительно не благоприятствует развитию теорий. Народ хитрее
стал, как выражаются наши мужики, - и ни на какую штуку не ловится.  Ум  наш
требует фактов, доказательств; фраза нас не отуманит, и в самом блестящем  и
стройном создании фантазии мы подметим слабость основания  и  произвольность
выводов. Фанатическое  увлечение  идеею  и  принципом  вообще,  сколько  мне
кажется, не в характере русского народа. Здравый смысл и  значительная  доля
юмора и скептицизма составляют, мне кажется, самое заметное  свойство  чисто
русского ума; мы более склоняемся к Гамлету,  чем  к  Дон-Кихоту;  нам  мало
понятны энтузиазм и мистицизм  страстного  адепта.  На  этом  основании  мне
кажется, что ни одна философия в мире не привьется к русскому уму так прочно
и так легко, как современный, здоровый  и  свежий  материализм.  Диалектика,
фразерство, споры на словах и из-за слов  совершенно  чужды  этому  простому
учению. До фраз мы, конечно, большие охотники, но нас в этом случае занимает
процесс фразерства, а не сущность  той  мысли,  которая  составляет  предмет
рассуждения или спора. Русские люди способны спорить о какой-нибудь  высокой
материи битых шесть часов и потом, когда пересохнет горло и охрипнет  голос,
отнестись к предмету спора с  самою  добродушною  улыбкою,  которая  покажет
ясно, что в сущности горячившемуся господину было очень мало дела до того, о
чем  он  кричал.  Эта  черта  нашего  характера  привела   бы   в   отчаяние
добросовестного немца, а  в  сущности  это  пресимпатичная  черта.  Фанатизм
подчас бывает хорош как исторический двигатель, но в повседневной  жизни  он
может повести к значительным неудобствам. Хорошая  доза  скептицизма  всегда
вернее пронесет вас между разными подводными  камнями  жизни  и  литературы.
Эгоистические  убеждения,  положенные  на  подкладку  мягкой  и  добродушной
натуры, сделают вас счастливым человеком, не тяжелым для других  и  приятным
для самого себя. Жизненные переделки достанутся легко;  разочарование  будет
невозможно, потому что не будет очарования; падения будут легкие, потому что
вы не будете взбираться  на  недосягаемую  высоту  идеала;  жизнь  будет  не
трудом, а наслаждением, занимательною  книгою,  в  которой  каждая  страница
отличается от  предыдущей  и  представляет  свой  оригинальный  интерес.  Не
стесняя других непрошенными заботами, вы сами не будете требовать от них  ни
подвигов, ни жертв; вы будете давать им то, к чему влечет живое чувство, и с
благодарностью, или, вернее, с добрым чувством, будете принимать то, что они
добровольно будут вам приносить. Если бы все в строгом смысле были эгоистами
по убеждениям, т. е. заботились только  о  себе  и  повиновались  бы  одному
влечению чувства, не создавая себе искусственных понятий идеала и долга и не
вмешиваясь в чужие дела, то, право, тогда привольнее было бы жить  на  белом
свете, нежели теперь, когда о вас заботятся чуть не с колыбели сотни  людей,
которых вы почти не знаете и которые  вас  знают  не  как  личность,  а  как
единицу, как члена известного общества, как неделимое, {33} носящее  то  или
другое фамильное прозвище. Возможность такого  порядка  вещей  представляет,
конечно, неосуществимую мечту, но почему же не отнестись добродушно к мечте,
которая не ведет за собою вредных последствий и не  переходит  в  мономанию.
Мир мечты может тоже сделаться  обильным  источником  наслаждения,  но  этим
источником надо  воспользоваться  с  крайнею  осторожностью.  Самый  крайний
материалист не отвергнет возможности наслаждаться игрою своей  фантазии  или
следить за игрою фантазии  другого  человека.  В  первом  случае  на  первом
процессе основан процесс поэтического творчества; на втором - процесс чтения
поэтических произведений. Но, с другой стороны, самый необузданный  идеализм
происходил именно от  того,  что  элемент  фантазии  получал  слишком  много
простора и разыгрывался в чужой области, в области мысли, в  сфере  научного
исследования. Пока я сознаю, что вызванные мною  образы  принадлежат  только
моему воображению, до тех пор я тешусь ими, я  властвую  над  ними  и  волен
избавиться от них, когда захочу. Но как  только  яркость  вызванных  образов
ослепила меня, как только я забыл свою власть над ними,  так  эта  власть  и
пропала; образы переходят в призраки и живут помимо моей воли,  живут  своею
жизнью, давят меня как кошмар, оказывают на меня влияние, господствуют  надо
мною, внушают  мне  страх,  приводят  меня  в  напряженное  состояние.  Так,
например, пелазг создавал свою первобытную религию и  падал  во  прах  перед
созданием  собственной  мысли.  Галлюцинация  его  была  ослепительно  ярка;
критика была слишком слаба, чтобы разрушить мечту; борьба между призраком  и
человеком  была  неровная,  и  человек  склонял  голову  и  чувствовал  себя
подавленным, пригнутым к земле...
     Шутить с мечтой опасно; разбитая мечта может составить несчастие жизни;
гоняясь  за  мечтою,  можно  прозевать  жизнь   или   в   порыве   безумного
воодушевления принести ее в жертву. У  так  называемых  положительных  людей
мечта принимает формы  более  солидные  и  превращается  в  условный  идеал,
наследованный от предков и  носящийся  перед  целым  сословием  или  классом
людей. Идеал человека comme il faut, {Как следует, приличного  (по  понятиям
светского общества) (франц.). - Ред.} человека дельного, хорошего семьянина,
хорошего чиновника - все это мечты, которым многое приносится в жертву.  Эти
мечты более или менее отравляют жизнь и мешают беззаветному наслаждению.  Да
как же жить, спросите вы, неужели без цели? Цель жизни! Какое громкое  слово
и как  часто  оно  оглушает  и  вводит  в  заблуждение,  отуманивая  слишком
доверчивого сл