ство;  уму  читателя  представляется  такая  дилемма:   или
граждане, как порядочные люди, не  вынесут  этого  стеснения,  и  тогда  все
учреждения Платона пойдут прахом; или  они  подчинятся  этим  стеснениям  и,
систематически развращенные ими, потеряют способность быть  добродетельными.
Добродетель, даже как  понимает  ее  Платон,  и  соблюдение  законов  в  его
идеальном  государстве  составляют  два  несовместимые   начала.   Мудрость,
мужество, самообладание и справедливость  представляются  четырьмя  главными
добродетелями в нравственной философии  Платона.  Спрашивается,  которая  из
этих четырех добродетелей отнимает у  человека  право  свободной  критики  и
приводит к безусловному повиновению? Если же ни одна из этих добродетелей не
пригодна для послушных граждан идеального государства, то  это  значит,  что
Платон отделяет  идеал  человека  от  идеала  гражданина.  Многие  мыслители
древности, между прочими и  Аристотель  в  своей  "Политике",  говорят,  что
добродетель доступна только полноправным гражданам и не  существует  ни  для
раба, ни для ремесленника,  ни  для  женщины.  Но  Платон,  подчиняя  _всех_
граждан своего государства неестественным и оскорбительным стеснениям,  идет
гораздо дальше. Он дает обществу  такое  устройство,  которое  самым  фактом
своего существования делает невозможным не только осуществление  идеала,  но
даже стремление к нему. Со  стороны  мыслителя,  по  понятиям  которого  вне
идеала нет спасения, такого рода распоряжения должны показаться  чрезвычайно
оригинальными.  Если  идеал  человека  неосуществим  даже   теоретически   в
гражданском обществе, то из этого следует заключение, что  человеку  следует
жить  и  развиваться  вне  общества  или  же  что  пресловутый  идеал   есть
бесполезная игрушка праздного воображения. Ни то, ни  другое  заключение  не
понравилось  бы  Платону,  но  устранить  оба   заключения   можно,   только
отказавшись от  утопической  теории  или  перестроив  идеал.  В  государстве
Платона есть чиновники, воины, ремесленники,  торговцы,  рабы  и  самки,  но
людей нет и не должно быть. Каждая отдельная личность есть известной формы и
величины винт, шестерня или колесо в государственном механизме;  кроме  этой
служебной должности, он ни в каком кругу не имеет никакого значения;  он  не
сын, не брат, не муж, не отец, не друг и не любовник. С минуты рождения  его
отрывают от груди матери и помещают в воспитательный дом; его не  показывают
родителям в  продолжение  нескольких  лет,  и  его  происхождение  умышленно
забывается; его воспитывают наравне со всеми детьми его возраста, и он,  как
только начинает помнить и сознавать  себя,  чувствует,  что  он  -  казенная
собственность, не связанная ни с кем и ни с чем в окружающем  его  мире.  Он
вырастает и получает известную  должность;  его  делают  воином,  и  военные
упражнения становятся главным его занятием и развлечением; в эти  упражнения
он, как хороший гражданин, обязан влагать те остатки энергии и души, которых
не успело засушить школьное воспитание. Когда у  него  появляется  борода  и
развивается  мужская  сила,  его  осматривает  и   свидетельствует   _особый
сановник_ (стр. 265) и потом приводит к нему молодую  девушку,  которая,  до
его убеждению, годится ему в жены. Приплод идет на пользу общества, и с  ним
поступают точно так же,  как  поступали  с  его  родителями.  Когда  мужчина
становится стариком, его делают гражданским чиновником и определяют  в  одно
из существующих ведомств; он становится судьею, казначеем  или  воспитателем
юношества, смотря по тому, на что его найдут годным. Занятие  торговлею  или
ремеслом считается унизительным для  полноправного  гражданина  и  запрещено
законами.
     Внешние формы, в которые должны воплотиться эти политические убеждения,
едва набросаны в сочинениях Платона.  Он  считает  нужным,  чтобы  во  главе
государства стояли достойнейшие и мудрейшие, но ему  решительно  все  равно,
будет ли там один мудрейший или несколько мудрейших.  Демократическая  форма
правления  ему  противна  как  аристократу  по  рождению  и  как   человеку,
считающему себя неизмеримо выше массы по умственным силам и по нравственному
достоинству. Вот несколько выписок из книги  г.  Клеванова,  в  которых  эта
сторона  теории  Платона  очерчена  довольно  ясно.  "Относительно  вопроса:
правительство должно ли быть основано на согласии народа или действовать  на
него силою, Платон прямо высказывает убеждение, что если нужно согласие масс
народа, то никакие самые благоразумные  учреждения  не  могут  быть  никогда
приведены в действие. Сознающий свои обязанности правитель должен  поступать
с зависящими от него  людьми  как  благоразумный  врач;  не  спрашиваясь  их
согласия, волею-неволею должен давать он им горькое, но полезное  лекарство"
(стр. 225). "Далее  Платон  говорит,  что  неблагоразумно  было  бы  мудрого
правителя  стеснять  законами"  (стр.  225).  "Вообще  Платон   приходит   к
решительному убеждению, что массы народа неспособны управлять сами  собою  и
что невозможно требовать, чтобы им  когда-нибудь  было  доступно  и  понятно
истинное искусство управления" (стр. 226). "Но Платон, имея самое невыгодное
понятие о степени нравственного развития масс народных,  не  мог  допустить,
чтобы большинство людей подвластных терпеливо и с покорностью сносило власть
мудрецов; а потому Платон должен был  вооружить  своих  правителей-философов
такою властью, которой было бы достаточно для  приведения  в  исполнение  их
распоряжений; вследствие этого они  должны  были  иметь  всегда  под  руками
достаточное  число  деятельных  и  способных  исполнителей.  Таким   образом
уяснилась для Платона  потребность  в  отдельном  сословии  воинов,  которое
должно иметь целью своей деятельности не столько защиту  государства  извне,
сколько поддержание внутри него порядка и общественного  спокойствия"  (стр.
229). "А потому  Платон  в  своем  трактате  о  государстве,  запрещая  ложь
частному  человеку,  допускает  обман  как  средство  управления   в   руках
властителей" (стр. 218). Эти выписки  прямо  показывают,  что,  по  понятиям
Платона, со стороны правителей  не  существует  обязанности  в  отношении  к
управляемым личностям; обман, насилие,  произвол  допускаются  как  средства
управления. Законы нравственности,  существующие  для  частных  лиц,  теряют
обязательную силу для государственных деятелей. Они должны быть мудрыми,  но
право судить о степени их мудрости отнимается  у  наиболее  заинтересованных
личностей и предоставляется, кажется,  одному  Димиургу.  С  одной  стороны,
произвол  имеет  только  те  границы,  на  которых  он  сам  заблагорассудит
остановиться. С другой стороны, покорность не имеет никаких  пределов.  Если
она начинает ослабевать, ее следует подкреплять  искусственными  средствами,
нравственными или физическими, слабыми или сильными,  смотря  по  комплекции
пациента и по  благоусмотрению  врача.  Устранение  вредных  влияний  должно
играть  важную  роль  в  курсе  воспитания  или  лечения,  которому   должны
подвергаться  граждане  идеального   государства.   Гомер   изгоняется   как
безнравственный сказочник.  Мифы  пересочиняются  и  пропитываются  высокими
идеями.  Статуи  Аполлона  и  Афродиты  в  интересах  приличия  прикрываются
костюмом.  Чтобы  соседние  народы  не  могли  вводить  в  соблазн   граждан
идеального государства, сношения  с  иностранными  землями  должны  быть  по
возможности затруднены  и  ограничены:  "Путешествия  за  границу  дозволены
только людям зрелого возраста, и притом не иначе, как или  для  собственного
образования, или для государственных целей. По возвращении  граждане  должны
подвергаться испытанию, не принесли ли они с собою вредных убеждений"  (стр.
267). Разбирать подобные положения бесполезно;  они  сами  говорят  за  себя
очень  громко  и  красноречиво.  Позволю  себе  заметить,   что,   к   чести
человечества, дух политических идей Платона  никогда  не  пытался  завоевать
себе место в действительности. Сумасброднейшие деспоты - Ксеркс  персидский,
Калигула  и  Домициан  -  никогда  не  пробовали  почерком  пера  уничтожить
семейство и поставить свой народ на степень конского завода. К  счастью  для
своих подданных, эти господа не  были  философами;  они  казнили  людей  для
препровождения времени, но по крайней мере они не реформировали человечества
и не старались систематически развратить  своих  сограждан.  Просвещенные  и
умные  деспоты  вроде  Людовика  XI,  Тиверия  и  Фердинанда   Католического
оказывали  на  своих  подданных  сознательное  влияние,  но  их  проекты   и
отдаленнейшие мечты никогда  не  достигали  того  величия  и  той  смелости,
которыми отличаются идеи Платона. Стремления у них были общие; но, увлекаясь
поэтическим гением, Платон проводит эти  стремления  с  беспримерною  силою;
злейшим врагом этих стремлений был могучий дух критики и  сомнения,  элемент
свободного мышления и  личной  оригинальности,  и  этот  элемент  ненавистен
Платону; нравственною опорою им служила вывеска народного блага, и  этою  же
вывескою пользуется Платон; материальною поддержкою их было войско, и эта же
самая сила имеет важное место в государстве Платона. Эти правители,  подобно
мудрецам идеального государства, считали себя  достойнейшими  и  лучшими  из
своих  сограждан  людьми,   призванными   быть   воспитателями   и   врачами
неразвившегося и нравственно больного человечества. Римские пытки  и  казни,
испанская инквизиция, походы против альбигойцев, клетка кардинала La  Balue,
{9} костер Гуса, Варфоломеевская ночь, Бастилия и проч. и проч.  могут  быть
названы горькими, но полезными лекарствами, которые в  разные  времена  и  в
разных дозах врачи человечества давали  своим  пациентам  волею-неволею,  не
спрашиваясь их согласия. Принцип, проведенный Платоном  в  его  трактатах  о
государстве и о законах, небезызвестен новейшей европейской цивилизации.

1861 10 апреля.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Впервые опубликована в журнале "Русское слово" за 1861 г., кн. 4; затем
вошла в ч. 9 первого издания  сочинений  (1868  г.).  Варианты  текста  этих
публикаций незначительны. Здесь воспроизводится по тексту первого издания  с
исправлением мелких его погрешностей по тексту журнала.

     1  Димиург  (по  иному,  более  принятому  произношению  -  демиург)  -
божественное начало, творец мира, согласно идеалистическому учению Платона.
     2  Буржуазные  историки  философии  стремились  всячески   преуменьшить
заслуги представителей материализма в древнегреческой  философии,  превратно
истолковать важнейшие положения их учения, всячески превознося в то же время
философов-идеалистов, особенно Сократа и Платона, - это и  имеет  в  виду  в
данном случае Писарев.
     3  Писарев,  называя  римского  поэта   Горация   (65-8   до   н.   э.)
фешенебельным, имеет в виду его аристократизм, приводивший к прислужничеству
перед  императорской  властью.  Враждебное,   аристократически-презрительное
отношение Горация к демократии выразилось в частности в известной фразе  его
оды:  "Procul  profani"  ("Прочь,  непосвященная  чернь"),   которую   любил
цитировать Писарев, характеризуя антидемократизм теории "чистого искусства".
     4  Чулкатурин  -  герой  повести  И.  С.  Тургенева  "Дневник   лишнего
человека".
     5 Под Камнем здесь подразумевается  поэт  П.  И.  Вейнберг  (псевдоним:
Камень Виногоров), выступивший против Е. Толмачевой (см. подробнее  в  прим.
11 к статье "Схоластика XIX века").
     6 Берсенев - персонаж романа Тургенева "Накануне".
     7 Неделимый (или  неделимое)  -  устаревшее  слово,  употреблявшееся  в
значении: индивидуум.
     8   Новоплатоники   (неоплатоники)   -    представители    реакционного
философского направления античной философии, сложившегося в III  в.  н.  э.;
эклектическое  по  своему  составу,  идеалистическое  и  мистическое  учение
неоплатоников оказало влияние на развитие христианства. - Эссеяне (ессеи)  -
древнееврейская мистическая секта, возникшая в Палестине во II в. до н. э. и
стремившаяся в аскетизме и уединении найти спасение  от  разврата  городской
жизни. - Терапевты - религиозное общество евреев, возникшее во II в.  до  н.
э. в Александрии, близкое по взглядам к ессеям.
     8 Клетка La-Balue. - Ла  Валю  (1421-1491)  -  кардинал;  был  заключен
Людовиком XI, подозревавшим его в  заговоре  против  королевской  власти,  в
железную клетку, в которой и просидел 10 лет.



    Дмитрий Иванович Писарев.
    Схоластика XIX века


     Сочинения в четырех томах. Том 1. Статьи и рецензии 1859-1862
     М., Государственное издательство художественной литературы, 1955
     OCR Бычков М.Н.


I

     Развитие русской журналистики с каждым годом становится шире; возникают
новые  журналы  и  в  короткое  время  приобретают  себе  значительный  круг
читателей; между тем старые журналы продолжают свое существование,  и  число
их подписчиков нисколько не уменьшается. Периодические издания расходятся по
всем концам России, и идеи, выработанные  в  тиши  кабинета,  за  письменным
столом,  становятся  достоянием  целой  обширной  страны,  становятся  почти
единственною  умственною  пищею  для  нескольких   десятков   тысяч   людей.
Большинство публики читает одни журналы, это факт, в  котором  мог  наглядно
убедиться всякий, кто жил в  провинции  и  бывал  в  обществе  какого-нибудь
уездного города. Один экземпляр "Современника" или "Русского  вестника"  {1}
читается целым городом, переходит из рук в руки и возвращается обыкновенно к
владельцу в самом жалком, истрепанном виде, так что  ему  приходится  только
сказать:  "Расчитали  вдребезги".  При  этом   некоторые   отделы   остаются
совершенно не тронутыми и даже не  разрезанными;  отметить  подобные  отделы
было бы, конечно, любопытно для физиологии общества, но я не  с  этою  целью
повел речь о  распространении  журналов  в  массе  читающей  публики.  Кроме
журналов, этой публике действительно читать нечего. Отдельные книги издаются
теперь чаще прежнего, но их все-таки мало; кроме того, они имеют иди ученый,
или учебный характер; это - или исследования, или популярные руководства,  а
учиться  большинство  нашей  публики  не  желает,   вероятно   потому,   что
воспитание, данное ей в школе, было дурно и оставило после себя на всю жизнь
полнейшее отвращение к тому, что отзывается школою  или  книжною  ученостью.
Сочинения Пушкина, Лермонтова и Гоголя знают почти наизусть люди,  одаренные
эстетическим чувством и сколько-нибудь развитые  в  литературном  отношении;
что же касается  до  большинства,  то  оно  или  вовсе  не  читает  их,  или
прочитывает их один раз,  для  соблюдения  обряда,  и  потом  откладывает  в
сторону  и  почти  забывает.  Перечитать  во   второй   раз   художественное
произведение потому только, что оно художественно  или  проникнуто  глубокою
мыслью, - это такой подвиг, которого возможность понимают далеко не все и на
который  решаются  очень  немногие.  Между  тем  журналы  неотразимою  силою
привлекают  к  себе  этих  господ:  во-первых,  они  дают  свежие   новости;
во-вторых, разнообразие, часто даже пестрота  оглавления  дает  каждому  все
средства выбрать себе чтение по вкусу и по плечу; в-третьих, одна книжка  не
успевает  еще  приглядеться,  как  она  сменяется  новою,  и  провинциальный
читатель следит за идеями и интересами века, не  успевая  соскучиться  и  не
утомляя  свой  мозг  усиленною  работою.  Все  это  было  бы  очень  хорошо;
литераторы и публика удовлетворяли бы друг друга, но  дело  в  том,  что  на
практике выходит совсем не то, что выходило в теории.
     Пишущие люди забывают, что они пишут  не  для  себя,  а  для  общества,
литераторы составляют замкнутый кружок; этот кружок внутри себя вырабатывает
идеи и убеждения и передает публике результаты,  которые  часто  оказываются
понятными  только  тогда,  когда  мы  знаем,  как   они   вырабатывались   и
формировались; один кружок сталкивается в мнениях с другим, начинается спор,
которого предмет остается  темен  для  публики;  между  тем  публика  читает
полемику, видит, как горячатся оба противника, и с  любопытством  следит  за
скандальною стороною дела. Не вините в этом публику; поставьте  себя  на  ее
место; представьте себе, что при вас происходит спор на непонятном  для  вас
языке. Если вы не выйдете из комнаты, то вы, вероятно, почти невольно будете
следить за выражением лица и за мимикою  спорящих  личностей.  То  же  самое
делает публика. О предмете ученого или литературного  спора  она  судить  не
может,  потому  что  спорящие  литераторы  большею  частью  забывают  о   ее
существовании и не делают ни шагу для того, чтобы пояснить ей, в  чем  дело.
Они ссылаются  на  иностранные  авторитеты,  на  собственные  сочинения  или
статьи, разбросанные по разным журналам или  напечатанные  лет  десять  тому
назад, наконец на голос внутреннего чувства, как сделал Погодин на диспуте с
Костомаровым или покойный  Хомяков,  восставая  в  "Русской  беседе"  против
материализма. {2} Оправляться  по  всем  этим  ссылкам  мудрено;  у  публики
недостало бы на это ни досуга, ни терпения. Следовательно, останется ей  две
дороги: или вовсе не читать спора, или, читая его,  втихомолку  посмеиваться
над тем, как горячатся спорящие стороны. Публика так и делает.

II

     Вопрос о народности, сближение с народом,  изучение  народности  -  эти
слова слышатся на каждом шагу и встречаются на каждой странице наших больших
журналов. Идее этих слов мудрено не  сочувствовать,  трудно  в  этих  святых
словах не видеть великой задачи  времени,  самого  животрепещущего  интереса
нашей будущей истории. Но, с другой стороны, нужно  быть  в  высшей  степени
доверчивым  и  добродушным  оптимистом,  чтобы  от  наших  журналов  ожидать
действительного сближения с народом. "Русская беседа" в  течение  нескольких
лет печатала дельные  и  основательные  исследования  Хомякова,  Киреевских,
Аксаковых, Беляева; "Отечественные  записки"  в  прошлом  году  приложили  к
своему журналу  целый  сборник  песен  г.  Якушкина;  в  "Светоче"  во  всех
подробностях описана русская свадьба;  "Современник"  принужден  выслушивать
замечания со стороны "Отечественных записок"  за  то,  что  мало  занимается
народным элементом; новый журнал "Время" на интересах народности строит  всю
свою программу, {3} и что же из этого выходит, какие практические  следствия
ведут за собою все эти благородные  стремления?  Ровно  никаких.  Они  дадут
только будущему библиографу материалы,  по  которым  он  будет  в  состоянии
сделать ошибочный вывод такого рода:  "В  половине  XIX  столетия  вопрос  о
народности возбуждал к себе сильное сочувствие  в  читающей  части  русского
общества".  Этот  вывод  будущего  библиографа  я  смело   решаюсь   назвать
ошибочным,  на  том  основании,  что  "Современник"  и   "Русский   вестник"
пользуются наибольшею популярностью, несмотря на то, что  первый  отличается
космополитическим  направлением,  а  второй  занимается  гражданскою  жизнью
Западной Европы гораздо пристальнее, нежели интересами нашей народности. {4}
Если, сверх того, принять в  соображение  тот  факт,  что  "Русская  беседа"
существует почти без подписчиков, то нетрудно будет  убедиться  в  том,  что
наша журналистика не успела приохотить к ознакомлению с народностью даже  ту
часть публики, на  которую  она  может  иметь  непосредственное  влияние.  О
влиянии на простой народ, о фактическом сближении  с  ним  путем  журнальной
литературы - смешно и говорить. Наш народ, конечно, не знает того, что о нем
пишут и рассуждают, и,  вероятно,  еще  лет  тридцать  не  узнает  об  этом.
Житейских, осязательных результатов он, вероятно, долго  не  увидит,  потому
что стремления не переходят в дело  и  остаются  на  страницах  журналов,  к
обоюдной выгоде редакции и сотрудников. Что вопрос об эмансипации разрешился
независимо  от  журнальных  толков,