е  поставлю  же  я  себе,  подобно
Берсеневу, {6} идеалом Т. Н. Грановского или П. Н. Кудрявцева. Не стану же я
подражать ни Маколею, ни Нибуру, ни Тьерри, ни Гизо, как бы велико  ни  было
мое уважение к этим передовым представителям человеческой мысли. Я  себе  не
поставлю впереди никакой цели, не задамся никакою  предвзятою  идеею;  я  не
знаю, к каким результатам я приду, и меня вовсе не занимает  вопрос  о  том,
что я сделаю в жизни; меня занимает  самый  процесс  делания,  я  вижу,  что
никому не мешаю своей деятельностью, и на этом основании считаю себя  правым
перед собою и перед целым миром; я работаю и стараюсь  облегчить  себе  труд
или (что то же самое) вынести из  каждого  своего  усилия  возможно  большее
количество наслаждения; это, по моему мнению, альфа и омега всякой  разумной
человеческой деятельности.  Процесс  умственного  развития  и  нравственного
совершенствования допускает некоторые  гигиенические  приемы,  но,  конечно,
одни и те же приемы не могут быть применены даже к двум неделимым.  {7}  Эти
приемы состоят, конечно, не в том, чтобы  пригонять  личность  к  известному
образцу; основанные на  изучении  самого  неделимого,  эти  приемы  клонятся
только к тому, чтобы дать больше простора и разгула индивидуальным  силам  и
стремлениям. Эмансипировать собственную личность не так просто и легко,  как
кажется; в нас много умственных предубеждений, много  нравственной  робости,
мешающей нам свободно желать, мыслить и  действовать;  мы  сами  добровольно
стесняем себя собственным влиянием на свою личность; чтобы избегнуть  такого
влияния, чтобы жить  своим  умом  в  свое  удовольствие,  надо  значительное
количество естественной или выработанной силы, а чтобы выработать эту  силу,
надо, может быть, пройти целый курс нравственной гигиены,  который  кончится
не тем, что человек приблизится к идеалу, а тем, что он сделается личностью,
получит разумное право и сознает блаженную необходимость быть самим собою. -
Я стану избегать  вредного  для  меня  общества  пустых  людей  по  тому  же
побуждению, по которому с простуженными зубами не подойду к открытому  окну,
но я нисколько не возведу этого себе в добродетель и не найду нужным,  чтобы
другие подражали моему примеру. Надеюсь, что я достаточно оттенил  различие,
существующее между стремлением к идеалу и  процессом  самосовершенствования.
Вероятно, я не сказал ничего нового, но полагаю, что всякое  самостоятельное
убеждение имеет право выразиться в слове, хотя бы сотни  людей  исповедывали
его в продолжение десятков и сотен лет.  Кроме  того,  вопрос  об  идеализме
живет и будет жить до тех пор, пока будут существовать мистические теории  и
неосуществимые стремления; стало быть, разъяснение этого вопроса, как бы  ни
было оно  слабо  и  поверхностно,  теперь  еще  не  может  быть  излишним  и
несвоевременным.
     Возвращаюсь к нравственной философии Платона. Как я уже  говорил  выше,
добро,  по  мнению  Платона,  должно   быть   для   человечества   предметом
деятельности и источником высших наслаждений. _Понятие_ добра  существует  у
него как абсолютная идея и  не  приводится  ни  в  малейшую  зависимость  от
личности  и  положения  _понимающего_  субъекта.  Что  это  самостоятельное,
абсолютное понятие добра на самом деле есть произведение мозга Платона, это,
кажется, не требует доказательства;  человек  мыслит  только  своим  мозгом,
точно так же как он варит пищу только своим желудком и дышит  только  своими
легкими.  Любопытно  заметить,  что  Платон,  ставящий  служение   добру   в
непременную обязанность всему человечеству, сам не вполне выяснил себе  свои
собственные представления о сущности  и  физиономии  этого  добра.  В  своих
беседах "Теэтет" и "Федон" и в трактате о государстве Платон смотрит на  все
чувственные явления - как на зло, на наше тело - как на  враждебное  начало,
на нашу жизнь - как на время заточения в глубоком и мрачном вертепе.  Смерть
представляется минутою освобождения, так что  при  этом  воззрении  остается
только непонятным, почему  Платон  не  ускорил  для  себя  этой  вожделенной
минуты, почему он в теорий не  оправдал  самоубийства  и  почему  он  воспел
благость Димиурга, виновника нашего заточения и всех связанных с ним  зол  и
страданий. В других беседах  Платона,  например  в  "Филебе",  высшее  добро
определяется как полное  примирение  чувственного  начала  с  духовным,  как
гармоническое слияние того и другого, и средствами  произвести  это  слияние
почитаются изящные искусства и в особенности музыка. В враждебном  отношении
Платона к чувственному миру видно усилие могучего ума оторваться от  родимой
почвы, которая его вскормила и возрастила. Поэт-мыслитель  хочет  отрешиться
от народного характера, от колорита окружающей  действительности,  от  своей
собственной плоти и крови. Грек, гражданин  свободного  города,  здоровый  и
красивый мужчина, к которому по первому призыву соберутся на  роскошный  пир
друзья и гетеры, старается во что бы то ни стало доказать себе, что  в  этом
мире все - зло: и полная чаша вина,  и  жгучая  ласка  красивой  женщины,  и
аромат цветов, и звуки лиры, и звучный гекзаметр, и даже дружба, которая, но
мнению греков, была выше и чище любви. Эти усилия доказать себе и другим то,
против  чего  говорит  свидетельство  пяти  чувств,   не   вызваны   никакой
действительною  причиною  и  потому  решительно  не  носят  на  себе  печати
искреннего воодушевления. Романтизм возникает обыкновенно в эпоху бедствий и
страданий, когда человеку нужно где-нибудь забыться, на  чем-нибудь  отвести
душу; я несчастлив здесь, мне здесь душно,  тяжело,  больно  дышать,  так  я
успокоюсь  по  крайней  мере  в  той  вечно-светлой,  вечно-тихой  и  теплой
атмосфере, которую создаст мое воображение и куда не проникнут ни  горе,  ни
заботы, ни стоны страдальцев. Романтизм искренний, вызванный  самою  почвою,
зарождается в эпоху Римской  империи  и  развивается  с  ^решенною  силою  в
средние века; отрицание доходит до ужасающих размеров; пропадает всякая вера
в благородные стороны и  побуждения  человеческой  природы,  и  вместо  этой
здоровой веры в действительность доходит  до  степени  галлюцинации  вера  в
действительное  существование  и  недостижимое   совершенство   призрачного,
заоблачного мира, фантазии. Сенека, Тацит, Марк Аврелий в  своих  сочинениях
выражают с полною  искренностью  и  с  замечательною  силою  момент  грусти,
негодования против настоящего и полного сомнения в  будущем.  Новоплатоники,
эссеяне и египетские терапевты, {8} средневековые рыцари, монахи  и  отчасти
трубадуры воплощают в себе момент романтического  стремления  оторваться  от
действительности и унестись в лучший,  сверхчувственный  мир.  У  всех  этих
господ романтизм был потребностью души; в  Риме  после  Августа  порядочному
человеку невозможно было жить полною жизнью; каждый день  совершались  самые
отвратительные  злодеяния:  предательства,  доносы,   пытки,   казни,   игры
гладиаторов, истязания рабов, апофеозы разных нравственных уродов и кретинов
- все это поневоле должно было  ожесточить  самого  добродушного  оптимиста.
Мыслящим людям того времени оставались только две дороги:  или  удариться  в
самый  широкий  разгул  чувственности,  или  дать  полную   свободу   своему
воображению, утешаться его  светлыми  созданиями  и  во  имя  этих  созданий
вступить в открытую вражду со всею действительностью, начиная с собственного
тела.  По  первому  пути  пошли  эпикурейцы,  По  второму  между  прочими  -
новоплатоники. Люди с трезвым критическим умом не могли  верить  в  создания
собственной фантазии  и  предпочитали,  за  неимением  лучшего,  грубые,  но
действительные наслаждения более тонким, но совершенно призрачным утешениям.
Эпикуреизм и новоплатонизм, разгул чувственности и умерщвление плоти вызваны
одною историческою причиною. Идти путем средины, т.  е.  проводить  в  жизнь
теоретические убеждения и черпать свои идеи из житейского  опыта,  сделалось
невозможным, потому что жизнь располагалась по  воле  немногих  личностей  и
делалась жертвою случайности и произвола; тогда явились две крайности;  одни
совершенно отказались от  идеи  и  стали  искать  наслаждения  в  физических
отправлениях жизненного процесса; другие совершенно отказались  от  жизни  и
стали любоваться построениями своего  мозга.  Оба  направления  должны  быть
оправданы как непроизвольные  и  естественные  отклонения  от  обыкновенного
порядка вещей. Но если мы перенесемся к эпохе Платона, то трудно будет  себе
представить,  что  могло  вызвать  с  его  стороны  враждебные  отношения  к
физическому миру явлений. Ни нравственное, ни политическое состояние  Греции
во время Пелопоннесской войны и после ее окончания не было до такой  степени
плохо,  чтобы  привести  мыслителя  в  отчаяние  и  вызвать  с  его  стороны
безусловное осуждение. Многие стороны греческого быта,  например  рабство  и
_известного рода разврат_, могли  бы  возмутить  человека  нашей  эпохи,  но
Платон не относился к ним строго и  не  понимал  их  отвратительности.  Рабы
остаются рабами в его идеальном государстве, а разврат он идеализирует, видя
в  нем  эстетическое  стремление  и  набрасывая  покрывало   на   физические
последствия...   Платон,   как   известно,   составил   проект    идеального
государственного устройства  и,  кажется,  старался  даже  осуществить  свой
политический идеал в Сиракузах, в Сицилии. Из этого следует заключение,  что
он верил в возможность земного  счастия  и  что  существующие  в  наличности
материалы не казались ему настолько негодными, чтобы из них было  невозможно
построить прочное и красивое здание. Как же после этого понимать  враждебное
отношение Платона к чувственному миру?  Мне  кажется,  его  должно  понимать
только как теоретический вывод Платоновой мысли, которому не сочувствовала и
на  который  даже  не   обращала   внимания   живая   человеческая   природа
поэта-мыслителя. Все скверно в материальной жизни, говорит доктрина Платона;
напротив, все прекрасно  и  способно  сделаться  еще  лучше,  возражает  его
поэтическое чувство, и этот голос непосредственного  чувства  поддерживается
примером его собственной жизни, светлым колоритом его фантазий и чувственною
яркостью самых, невидимому, отвлеченных  его  представлений.  Поэт-мыслитель
постоянно ищет образа и воплощает свои идеи в формы, заимствованные из  мира
материи; этим самым он  показывает,  что  этот  мир  вовсе  не  внушает  ему
отвращения  и  что  великая  идея  не  оскверняется  от  соприкосновения   с
чувственным явлением. Но Платону  было  необходимо  указать  на  источник  и
возможность  зла;  это  такой  вопрос,  которого  не  обойдешь  ни  в  какой
философской системе, ни в каком поэтическом  миросозерцании.  Приписать  зло
воле Димиурга было мудрено; против  подобной  мысли  возмущалась  и  здравая
логика и эстетическое чувство Платона. Навязать доброму и  мудрому  существу
все  гадости  и,  несовершенства  человеческой  жизни   значило   уничтожить
возможность его существования и перевернуть вверх дном всю красивую  систему
Платонова мироздания. Олицетворить зло в отдельном понятии, создать идею зла
и противопоставить ее идее добра было также невозможно. Это подало бы  повод
к неисчислимым и неразрешимым вопросам и противоречиям. Если зло вечно,  то,
стало быть, оно естественно, а если оно естественно, то  оно  не  есть  зло.
Если Димиург воплощает в себе идею могущества и  отличается  самыми  благими
стремлениями, то он хочет и должен истребить зло, а если  он  не  истребляет
его, то, стало быть, он не в силах сделать этого.  Чтобы  избежать  подобных
противоречий, Платон обращается к материи  и  путем  диалектических  доводов
доказывает,  что  она-то  есть  невольная  и  бессознательная  причина  зла.
Принужденный признать инертное могущество и вечность  материи,  существующей
помимо воли Димнурга и только получающей от него свою форму, Платон  доходит
до  теоретического  убеждения,  что  зло  есть  свойство  материи.  Создавая
какое-нибудь существо, Димиург кладет на материю печать известной  идеи,  но
материя слишком груба, чтобы воспринять этот отпечаток в  полной  ясности  и
чистоте;  материал  сопротивляется   руке   художника,   и   это   невольное
сопротивление даже олицетворяется у Платона под  именем  неразумной  мировой
души; в этом сопротивлении и лежит начало зла. Из этого видно, что пессимизм
Платона не вытек живою струею из его  непосредственного  чувства  и  не  был
вызван  обстоятельствами  и  обстановкою  его  жизни,  а   выработан   путем
умозаключений и никогда не проникал глубоко в его личность. Противоречие,  в
которое впадает Платон, развивая  почти  рядом  два,  чуть  не  диаметрально
противоположные, миросозерцания, открывает нам одну из симпатичнейших сторон
его личности.  Это  противоречие  ясно  показывает,  что  доктринер  не  мог
победить в Платоне поэта и человека и что живые инстинкты и  живые  симпатии
его души вылились наружу, не стесняясь мертвою буквою  писаной  системы.  Но
между тем доктрина развивается своим чередом; Платон как  мыслитель  выводит
крайние следствия своей философской системы, а Платон как человек и жизнью и
словом   протестует   против    порождений    своей    собственной    мысли.
Впечатлительный, изменчивый и подвижный, как истинный поэт, он  противоречит
самому себе и сам того не замечает, сам не думает о  том,  чтобы  как-нибудь
сблизить  и  примирить  два   противоположные   воззрения.   Обращаясь   так
нецеремонно с собственными теориями, Платон не  допускает  подобной  свободы
для других; его возмущают существующие непоследовательности и  уклонения  от
разумности в сфере частной и государственной жизни. Не  будучи  в  состоянии
внести строгое единство даже в мир собственной  мысли,  он  хочет  подчинить
неизменным  законам  все  явления  человеческой  жизни,  водворить   строгую
правильность и разумность во все отношения между  людьми  в  семействе  и  в
государстве. На место живого развития жизни он хочет поставить неизменное  и
неподвижное создание своей творческой мысли. Трактат Платона  о  государстве
не есть произведение свободной фантазии, не есть красивая  игрушка,  которой
житейскую бесполезность и неприменимость сознавал бы сам творец.  Это  почти
проект, и любимою мыслью Платона было привести его в исполнение. Перестроить
общество на новый лад, заставить целый народ жить не так, как  он  привык  и
как ему хочется, атак, как, по моему убеждению, ему должно быть  полезно,  -
это, конечно,  такая  задача,  за  которую  теперь  не  взялся  бы  ни  один
здравомыслящий человек. Во время Платона такая задача была, вероятно, так же
неисполнима, как и теперь, но на вид она должна была казаться гораздо  легче
уже потому, что  греческая  народность  была  разбита  на  множество  мелких
государств и что оратор, стоя на площади в Афинах, мог говорить  чуть  не  с
целою национальностью. Сословие свободных и полноправных граждан было  очень
ограничено в сравнении с целым народонаселением;  это  сословие  одно  имело
возможность изменять по своему  благоусмотрению  физиономию  государства,  а
умами  этого  сословия  действительно  мог  управлять  любимый  оратор   или
писатель. Это обстоятельство, конечно, не могло повести к тому, чтобы законы
и учреждения, придуманные одним лицом и не воспитанные самою  почвою,  могли
остановить поток исторической жизни или дать ему  произвольное  направление;
но оно могло по крайней мере внушить Платону обманчивые надежды;  оно  могло
уверить  его  в  возможности  составлять  и  прикладывать  к  делу   проекты
государственного устройства.
     Мы до сих пор видели Платона как поэта, как доктринера; не разделяя его
фантастических бредней, мы принуждены были признавать в его созданиях  много
искреннего воодушевления, много смелости и силы воображения;  не  сочувствуя
его нравственным принципам, мы не могли отказать им во внутренней стройности
и   последовательности.   Этой   последовательности   не   повредила    даже
двойственность его воззрений на материю и ее отношения к человеческому духу;
как мыслитель, задавшийся известною идеею, Платон  смело  дошел  до  крайних
выводов; как живой человек, он пошел совершенно другою  дорогою  и  доказал,
таким образом, в одно и то же время силу своей  творческой  мысли,  крепость
своей физической природы  и  невозможность  втиснуть  жизнь  в  узкие  рамки
теории.
     Словом, в конце концов  можно  вывести  заключение,  что  Платон  имеет
несомненные права на наше уважение как сильный ум  и  замечательный  талант.
Колоссальные ошибки этого таланта в области отвлеченной мысли происходят  не
от слабости мысли, не от близорукости, не от робости ума, а от  преобладания
поэтического элемента, от сознательного презрения к свидетельствам опыта, от
самонадеянного свойственного  сильным  умам  стремления  вынести  истину  из
глубины творческого духа, вместо того  чтобы  рассмотреть  и  изучить  ее  в
единичных  явлениях.  Несмотря  на   свои   ошибки,   несмотря   на   полную
несостоятельность  своей  системы,  Платон  может  быть   назван   по   всей
справедливости родоначальником идеалистов. Составляет ли это  обстоятельство
важную заслугу пред лицом человечества -  это,  конечно,  такой  вопрос,  на
который ответят  различно  представители  различных  направлений  в  области
отвлеченной мысли; но как бы ни был решен этот  вопрос,  все-таки  никто  не
откажет Платону в почетном месте в  истории  науки.  Есть  такие  гениальные
ошибки, которые оказывают возбудительное влияние  на  умы  целых  поколений;
сначала увлекаются ими, потом к ним становятся в критические отношения;  это
увлечение и  эта  критика  долгое  время  служат  школою  для  человечества,
причиною  умственной  борьбы,  поводом  к  развитию   сил,   руководящим   и
окрашивающим началом в исторических движениях и переворотах.  Но  Платон  не
остановился в области чистого мышления и не  понял  того,  что,  пренебрегая
опытом и единичными явлениями, нельзя понимать истинного смысла исторической
и государственной жизни. Он взялся за решение практических вопросов, не умея
их даже поставить как следует; его попытки в  этом  роде  до  такой  степени
слабы и несостоятельны,  что  они  распадаются  в  прах  от  самого  легкого
прикосновения критики; в этих попытках нет ни разумной любви к человечеству,
ни уважения к отдельной личности, ни художественной стройности, ни  единства
цели,  ни  нравственной  высоты  идеала.  Представьте  себе  причудливое   и
некрасивое  здание,  с  арками,  фронтонами,   портиками,   бельведерами   и
колоннадами, не имеющими никакого практического назначения,  и  вы  получите
понятие о том впечатлении, которое производят на читателя трактаты Платона о
_государстве_ и о _законах_. "Первая цель государства,  по  мнению  Платона,
сделать граждан  добродетельными,  обеспечить  вещественное  и  нравственное
благосостояние всех и каждого" (стр.  223).  Новые  исследователи,  например
Вильгельм Гумбольдт ("Ideen zu einem Versuch die Grenzen der Wirksamkeit des
Staats  zu  bestimmen"  {"Мысли  к  опыту  определения  границ  деятельности
государства"  (нем.).  -  Ред.}),  смотрят  на  дело  иначе   и   определяют
государство как охранительное учреждение, избавляющее отдельную личность  от
оскорблений  и  нападков  со  стороны  внешних  и  внутренних  врагов.  Этим
определением  они  избавляют  взрослого   гражданина   от   своеобразной   и
непрошенной опеки, которая в продолжение  всей  жизни  тяготеет  над  ним  в
государстве Платона. Оставляя в стороне  неверность  основного  взгляда,  мы
увидим, что даже та цель, которою задается Платон, не может быть  достигнута
теми средствами и приемами, которые предлагаются в его  трактатах.  Граждане
должны  быть  добродетельны,  а  между  тем  Платон  предписывает  им  такие
оскорбительные  стеснения,  против  которых   возмущается   нравственное   и
эстетическое  чув