Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
во на половине дороги, когда впереди страшная крутизна,
а сзади страшный спуск в сырую трущобу, - это непростительно: тут извинением
не может служить ни ошибка, ни слабость; когда берешься устроивать чужую
жизнь, надо взвесить свои силы; кто этого не умеет или не хочет сделать, тот
опасен, как слабоумный или как эксплуататор.
V
Выкупающие стороны, отмеченные мною в характере Рудина, не встречаются
в личностях Эльчанинова и Шамилова. Сущность типа состоит, как мы видели, в
несоразмерности между силами и претензиями; дух бодр, плоть немощна - вот
формула рудинского типа. Несоразмерность эта может происходить или от
избытка претензий, или от недостатка сил. Рудин воплощает в себе первый
момент; Эльчанинов и Шамилов служат представителями второго. Рудин - человек
очень недюжинный по своим способностям, но он постоянно собирается сделать
какой-то фокус, перескочить a pieds joints {Обеими ногами, сразу (франц.). -
Ред.} через все препятствия и дрязги жизни; этот фокус ему не удается,
потому что он вообще удается только немногим счастливцам или гениям;
вследствие этого Рудин истощается в бесплодных попытках, разливается в
рассуждениях об этих попытках и дальше этого не идет; деятельность
обыкновенного работника мысли ему сподручна, да вот, видите ли, он -
белоручка, он ее знать не хочет; ему подавайте такое дело, которое во всякую
данную минуту поддерживало бы его в восторженном состоянии; он черновой
работы не терпит, потому что считает себя выше ее. Эльчанинов и Шамилов,
напротив того, представляют собою полнейшую посредственность; они даже в
мечтах своих слишком высоко не забирают; им с трудом достаются даже такие
рядовые результаты, как кандидатский экзамен; они - просто лентяи, не
решающиеся сознаться самим себе в причине своих неудач.
В каждом обществе, дурно или хорошо устроенном, есть два рода
недовольных; одни действительно страдают от господствующих предрассудков,
другие страдают от побочных причин и только сваливают вину на эти
предрассудки. Одни жалуются на то, что масса их современников отстает от
них; другие - на то, что эти же современники идут мимо них, не обращая
внимания на их возгласы и трагические жесты; к числу первых относятся
Галилей, Иоанн Гус, аболиционист Броун; к многочисленной фаланге вторых
принадлежат разные непризнанные дарования и непонятые души, люди, нищие
духом и не решающиеся убедиться в своей нищете. Один, положим, оказался
неспособным кончить курс и вследствие этого кричит, что система преподавания
уродлива, а преподаватели - взяточники; другому возвратили нелепую статью из
редакции журнала - он начинает жаловаться на тлетворное направление
периодической литературы; третьего выгнали из службы за то, что он пьет
запоем, - он становится в мефистофелевские отношения к современному порядку
вещей. Критические отношения к действительности неизбежны и необходимы, но
критиковать надо честно и дельно; кто кидается в отрицание с горя, с досады,
чтобы сорвать зло за личную неприятность, тот вредит делу общественного
развития, тот роняет идею оппозиции и подрывает в публике доверие к тем
честным деятелям, с которыми он, по-видимому, стоит под одним знаменем.
Когда вы горячо спорите о чем-нибудь, то нет ничего неприятнее, как
услышать от другого собеседника плохой аргумент в пользу вашего мнения;
нечестный или ограниченный союзник в умственном деле, в борьбе принципов -
вреднее врага; поэтому псевдопрогрессисты мешают делу прогресса гораздо
сильнее, чем открытые обскуранты, если только последние в борьбе с новыми
идеями останавливаются на одной аргументации. Мелкие представители
рудинского типа схватывают на лету свежие идеи, выкраивают себе из них
эффектную, по их мнению, драпировку и, закутываясь в нее, до такой степени
опошливают самую идею, что становится совестно за них и до слез обидно за
идею. Возьмем, например, Шамилова. Он пробыл три года в университете,
болтался, слушал по разным предметам лекции так же бессвязно и бесцельно,
как ребенок слушает сказки старой няни, вышел из университета, уехал
восвояси, в провинцию, и рассказал там, что "намерен держать экзамен на
ученую степень и приехал в провинцию, чтобы удобнее заняться науками".
Вместо того чтобы читать серьезно и последовательно, он пробавлялся
журнальными статьями и тотчас по прочтении какой-нибудь статьи пускался в
самостоятельное творчество; то вздумает писать статью о Гамлете, то составит
план драмы из греческой жизни; напишет строк десять и бросит; зато говорит о
своих работах всякому, кто только соглашается его слушать. Россказни его
заинтересовывают молодую девушку, которая по своему развитию стоит выше
уездного общества; находя в этой девушке усердную слушательницу, Шамилов
сближается с нею и, от нечего делать, воображает себя до безумия влюбленным;
что же касается до девушки, - та, как чистая душа, влюбляется в него самым
добросовестным образом и, действуя смело, из любви к нему преодолевает
сопротивление своих родственников; происходит помолвка с тем условием, чтобы
Шамилов до свадьбы получил степень кандидата и определился на службу.
Является, стало быть, необходимость поработать, но наш новый Митрофанушка не
осиливает ни одной книги и начинает говорить: "Не хочу учиться, хочу
жениться". К сожалению, он говорит эту фразу не так просто, и откровенно,
как произносил ее его прототип. Он начинает обвинять свою любящую невесту в
холодности, называет ее северною женщиною, жалуется на свою судьбу;
прикидывается страстным и пламенным, приходит к невесте в нетрезвом виде и,
с пьяных глаз, совершенно некстати и очень неграциозно обнимает ее. Все эти
штуки проделываются отчасти от скуки, отчасти потому, что г. Шамилову ужасно
не хочется готовиться к экзамену; чтобы обойти это условие, он готов
поступить на хлеба к дяде своей невесты и даже выпросить через невесту
обеспеченный кусок хлеба у одного старого вельможи, бывшего друга ее
покойного отца. Все эти гадости прикрываются мантиею страстной любви,
которая будто бы омрачает рассудок г. Шамилова; осуществлению этих гадостей
мешают обстоятельства и твердая воля честной девушки. Шамилов делает ей
сцены, требует, чтобы она отдалась ему до брака, но невеста его настолько
умна, что видит его ребячество и держит его в почтительном отдалении. Видя
серьезный отпор, наш герой жалуется на свою невесту одной молодой вдове и,
вероятно чтобы утешиться, начинает объясняться ей в любви. Между тем
отношения с невестою поддерживаются; Шамилова отправляют в Москву держать
экзамен на кандидата; Шамилов экзамена не держит; к невесте не пишет и,
наконец, успевает уверить себя без большого труда в том, что его невеста его
не понимает, не любит и не стоит. Невеста от разных потрясений умирает в
чахотке, а Шамилов избирает благую часть, т. е. женится на утешавшей его
молодой вдове; это оказывается весьма удобным, потому что у этой вдовы -
обеспеченное состояние. Молодые Шамиловы приезжают в тот город, в котором
происходило все действие рассказа; Шамилову отдают письмо, написанное к нему
его покойною невестою за день до смерти, и по поводу этого письма происходит
между нашим героем и его женою следующая сцена, достойным образом
завершающая его беглую характеристику:
- Покажите мне письмо, которое отдал вам ваш друг, - начала она.
- Какое письмо? - спросил с притворным удивлением Шамилов, садясь у
окна.
- Не запирайтесь: я все слышала... Понимаете ли вы, что делаете?
- Что такое я делаю?
- Ничего: вы только принимаете от того человека, который сам прежде
интересовался мною, письма от ваших прежних приятельниц и потом еще говорите
ему, что вы теперь наказаны - кем? позвольте вас спросить. Мною, вероятно?
Как это благородно и как умно! Еще вас считают умным человеком; но где же
ваш ум? в чем он состоит, скажите мне, пожалуйста?.. Покажите письмо!
- Оно писано ко мне, а не к вам; я вашими переписками не интересуюсь.
- У меня не было и нет ни с кем переписки... Я играть вам собою, Петр
Александрыч, не позволю... Мы ошиблись, мы не поняли друг друга.
Шамилов молчал.
- Отдайте мне письмо, или сейчас же поезжайте куда хотите, - повторила
Катерина Петровна.
- Возьмите. Неужели вы думаете, что я привязываю к нему какой-нибудь
особый интерес? - сказал с насмешкою Шамилов. И, бросив письмо на стол,
ушел. Катерина Петровна начала читать его с замечаниями. "Я пишу это письмо
к вам последнее в жизни..."
- Печальное начало!
"Я не сержусь на вас; вы забыли ваши клятвы, забыли те отношения,
которые я, безумная, считала неразрывными".
- Скажите, какая неопытная невинность! "Передо мною теперь..."
- Скучно!.. Аннушка!..
Явилась горничная.
- Поди, отдай барину это письмо и скажи, что я советую ему сделать для
него медальон и хранить его на груди своей.
Горничная ушла и, воротившись, доложила барыне:
- Петр Александрыч приказали сказать, что они без вашего совета будут
беречь его.
Вечером Шамилов поехал к Карелину, просидел у него до полуночи и,
возвратись домой, прочитал несколько раз письмо Веры, вздохнул и разорвал
его. На другой день он целое утро просил у жены прощения.
Вот он каков, Шамилов. Надо отдать Писемскому полную справедливость: он
раздавил, втоптал в грязь дрянной тип драпирующегося фразера. Ни Тургенев в
своем Рудине, ни Жорж-Занд в Орасе {11} не возвышались до такой
удивительной, практической простоты отношений к личностям этих героев.
В выписанной мною заключительной сцене нет ни малейшей эффектности, ни
тени искусственности; характер дорисовывается вполне; впечатление
производится на читателя самое сильное, и притом самыми простыми, дешевыми,
естественными средствами. Пустой фразер наказан как нельзя больнее, и притом
наказан не стечением обстоятельств, как Рудин в эпилоге, а неизбежными
следствиями собственного характера. Он тщеславен, неспособен трудиться и сух
- очень естественно, что он с удовольствием женится на богатой женщине, хотя
бы она была и гораздо постарше его. Соблюдая перед самим собою благообразие
отношений, он не сознается в том, что поставил себя в зависимое положение, -
ему дают почувствовать эту зависимость; он видит, что дело некрасиво, и
пробует возмутиться - ему затягивают мундштук потуже; он, чисто для
приличия, произносит перед горничною гордую фразу - его заставляют
отказаться от этой фразы; он уходит и надувается - его принуждают просить
прощение, да еще целое утро; ему грозят, что его сгонят со двора, - и он
становится шелковый. Собаке - собачья смерть, говорит пословица; но мне
кажется, было бы правильнее сказать: "собаке - собачья жизнь". Смерть -
случайность, потому что камень может свалиться и на героя и на негодяя, но
жизнь с своим направлением и с своею обстановкою зависит от самого человека;
жизнь Шамилова представляет полный оттиск его личности; каким бы героем этот
джентльмен ни умер - все равно; мы видели, как он расположил свое
существование, как напакостил себе и другим, и этого совершенно достаточно,
чтобы оценить букет его характера.
В Шамилове, по моему мнению, больше жизненного значения, чем в Рудине:
Шамиловых тысячи, Рудиных - десятки. Тургенев берет довольно исключительное
явление. Писемский, напротив того, прямо запускает руку в действительную
жизнь и вытаскивает оттуда таких людей, каких мы встречаем сплошь да рядом;
между тем общий характер типа у Писемского проанализирован так же верно, как
и у Тургенева, а очерчен даже гораздо ярче.
Виновато ли общество в формировании неделимых, {12} относящихся к этому
типу? - На этот вопрос можно ответить так. Общество виновато во всем том,
что совершается в его пределах; всякая дрянная личность самым фактом своего
существования указывает на какой-нибудь недостаток в общественной
организации. Что же делать обществу? спросит читатель. Вешать, что ли,
преступников или усиливать полицейские меры для предупреждения преступлений?
- Нет, отвечу я. Вор не мог родиться вором, потому что новорожденный ребенок
не имеет никакого понятия о том, что такое собственность. Его испортило
воспитание, а воспитание зависит от отношений, от условий экономического
быта, от суммы гуманных идей, находящихся во всеобщем обращении; если
воспитание плохо в каком бы то ни было отношении, в этом прямо виновато
общество; ни вы, ни я, ни Петр, ни Сидор отдельно не заслуживают порицания,
но те отношения, в которых Петр стоит к Сидору или я стою к вам, могут быть
названы ложными, неестественными и стеснительными.
Отношения эти образовались помимо нас и до нашего рождения; их освятила
история, их не устранит никакая единичная воля; верить и сомневаться мы не
можем ad libitum; {По желанию (лат.). - Ред.} мысли наши текут в известном
порядке, помимо нашей воли; даже в процессе мысли мы стеснены условиями
нашей физической организации и обстоятельствами нашего развития; если вы
выросли при известной обстановке, свыклись с нею в течение вашей жизни и
притом не обладаете значительною силою мысли, то вам, может быть, никогда не
удастся обсудить эту обстановку совершенно свободно и смело; винить вас в
этом было бы смешно, но заметить, что ваша робость оказывает вредное влияние
на зависящие от вас личности, было бы совершенно справедливо; устранить это
вредное влияние, хотя бы вам это было не по сердцу, также очень законно; но
валить на вас ответственность за то, что вы поступаете сообразно с вашею
природою, безжалостно и бесполезно. Если пороховые газы у вас в руках
разорвут ружье, в котором уже образовался расстрел, то вы, вероятно, не
станете сердиться ни на ружье, ни на порох, хотя бы от разрыва у вас
перекалечило руки. Вы просто выведете заключение, что расстрелянное ружье
может быть разорвано, если положить в него слишком крепкий заряд, и,
вероятно, на будущее время будете осмотрительнее. Если бы только вы могли
быть всегда последовательны, то и на человеческие слабости и погрешности вы
смотрели бы так же бесстрастно, как на разрыв ружья; вы бы остерегались от
вредных последствий этих слабостей, но на самые слабости не могли бы
сердиться; поэтому необходимо хоть в критике становиться выше искусственного
понятия; необходимо, говоря о личности человека, рассмотреть причины его
поступков, привести их в соотношение с условиями его жизни, объяснить их
влиянием обстоятельств и вследствие этого оправдать того грешника, в
которого прежде летели камни. В заключение всего можно только сказать о
подсудимой личности: такой-то слаб и не вынес гнета обстоятельств, а
такой-то силен и победил все препятствия. Одного мы уважаем за его силу,
другого презираем за его слабость по той же самой причине, по которой мы с
удовольствием съедаем кусок свежего мяса и с отвращением выбрасываем в
помойную яму гнилое яйцо. Кто же во всем этом виноват? Неужели сам субъект,
т. е. продукт известных условий, совершенно не зависевших от его выбора? -
Никто не виноват, да и что это за скверное слово: _вина, виноват_; от него
пахнет уголовным наказанием. Это слово, это понятие исчезает теперь, и
пенитенциарная система Северных штатов является нам первою удачною попыткою
заменить наказание - перевоспитанием.
Шамилов и подобные им личности не имеют права претендовать на общество
за то, что общество обращается с ними как с трутнями, но они имеют право
жаловаться на то, что общество допустило их сделаться людьми дряблыми и
никуда не годными. Они должны сказать: мы - лишние люди, нас нельзя
пристроить ни к какому делу, но если бы нас иначе воспитывали в детстве и
иначе направляли в молодости, мы, может быть, не обременяли бы собою земли и
не относились бы к коптителям неба и к чужеядным растениям.
VI
Чтобы оттенить своих героев, принадлежащих к рудинскому типу, чтобы
рельефнее выставить беспощадность своих отношений к их чахлым личностям и
смешным претензиям, Тургенев и Писемский ставят их рядом с простыми, очень
неразвитыми смертными, и эти простые смертные оказываются выше, крепче и
честнее полированных и фразерствующих умников. Рудин пасует перед
Волынцевым, перед отставным армейским ротмистром, не получившим никакого
образования. Эльчанинов у Писемского в подметки не годится Савелию,
мелкопоместному дворянину, пашущему вместе с своим единственным мужиком.
Шамилов оказывается дрянью в сравнении с лихим гусаром Карелиным и даже в
сравнения с тупоумным Сальниковым.
Рудин, Эльчанинов и Шамилов гораздо образованнее и даже развитее тех
личностей, которым они противополагаются, а между тем неотесанные натуры
последних внушают гораздо больше доверия, уважения и сочувствия. Отчего это
происходит? Оттого, что в фразерах мы ничего не видим, кроме известной
дрессировки, а в дичках видим человека, каков он есть, с самородными
достоинствами и с прилипшими случайно странностями и шероховатостями. Но
теперь возникает другой вопрос: с какою целью Тургенев и Писемский решаются
делать эти сопоставления? Что они хотят этим доказать? Неужели то, что
образование вредно действует на человека? На последний вопрос можно смело
ответить: нет. Дело в том, что польза образования, на словах, если не на
самом деле, до такой степени признана всеми, что этого положения никто не
станет доказывать и что против этого положения, выраженного совершенно
абстрактно, никто не станет спорить. Сам Аскоченский не скажет прямо:
образование вредно, хотя и постарается под благовидным предлогом очернить
самые светлые его результаты. Для порядочных же людей нашего времени вопрос
о пользе образования давным-давно, чуть не с пеленок, перестал быть
вопросом. К признанному же факту, стоящему на незыблемых основаниях, мы
можем относиться совершенно смело, с самою беспощадною и последовательною
критикою. Нам незачем ни миндальничать перед идеями цивилизации, ни
благоговеть перед ее благодеяниями. Мы можем уже говорить другим тоном. Мы
видим, что свет цивилизации исподволь распространяется в нашем обширном
отечестве, и от всей души радуемся этому факту, но, признавая его
чрезвычайно важным, именно по этой причине и стараемся всмотреться в него
как можно пристальнее. Великолепное растение, принадлежащее всем людям, но
возделанное с особенною любовью западными европейцами и доставляющее им
богатые плоды, перенесено на нашу почву и посажено на наших равнинах, где
его и ветром качает, и снегом заносит, и засухой зажаривает. Ведь, право, не
грешно будет спросить: каково принялось иноземное растение? есть ли надежда
акклиматизировать его под нашим негостеприимным небом? Не грешно будет
ответить на это: надежда, пожалуй, есть; да где же ее нет? А принялось-то
нежное растение Запада не совсем хорошо; характер его извращен
климатическими и другими условиями; плоды мелкие и горьковатые; зелень
чахлая и тощая. Вот и стали кричать по этому случаю славянофилы: "Не надо
нам этого растения! Оно нам не по климату; оно истощит всю нашу навозную
почву, - которую мы, отцы и деды наши удобряли с таким постоянным усердием,
не щадя живота и животов. Проклятый тот народ, который возделывает это
растение; чтоб ему подавиться теми плодами, которые оно