лона-то я и не приметил!

     Может быть, то обстоятельство, на которое я указал при  самом  входе  в
кунсткамеру, есть именно тот слон; может быть,  мы  сразу  попали  на  самое
характерное место; в таком случае мне остается только  пожалеть,  что  я  не
естествоиспытатель; если бы к этому месту  приложить  анатомический  нож  'и
микроскоп, если бы исследовать его  состав  путем  химического  анализа,  то
могло бы открыться много любопытного; мы узнали бы законы питания, органы  и
отправления того организма, который находится перед нашими глазами; все  это
могло бы случиться только в том случае, если б я был естествоиспытателем; но
я просто ротозей, описывающий внешнюю сторону явления, и потому,  представив
факт на рассмотрение читателей, я принужден идти дальше, хотя чувствую,  что
в представленном факте много необъясненного.
     Беспутные бродяги и  воришки,  слоняющиеся  по  пустынным  полям  нашей
литературы, повергают редакцию "Русского вестника" в самое мрачное раздумье.
     "Ни одна литература в мире, - восклицает она, - не представляет  такого
изобилия литературных скандалов, {11}  как  наша  маленькая,  скудная,  едва
начавшая жизнь, литература без науки, едва только выработавшая себе язык".
     Ну, вот наша литература выработала себе язык и на  радостях  показывает
его на все четыре  стороны,  встречным  и  поперечным,  а  эти  встречные  и
поперечные обижаются, не понимают шутки, жалуются: "Она нас дразнит;  это  -
личность, это - оскорбление". Кто ж в этом виноват? Вольно им оскорбляться и
вольно ж им, если они так обидчивы,  смотреть  на  этот  язык,  который  так
добродушно показывает им наша литература. Когда наша  литература  выработает
себе науку, она, может быть, вместе с языком будет показывать  и  науку  или
что-нибудь другое, смотря по обстоятельствам. А покуда  ведь,  кроме  языка,
нет ничего. Ну, так что же делать? На нет и суда нет!
     Впрочем, я вообще не понимаю, какое отношение имеет? отсутствие науки к
присутствию литературных скандалов. Сколько мне кажется, редакция  "Русского
вестника" под названием литературного скандала подразумевает разные печатные
разбирательства о литературных и нелитературных предметах.
     Слово  _скандал_  дает  нам  почувствовать,  что   редакция   "Русского
вестника" входит в роль и готова с полным усердием взять на себя  свою  долю
полицейских  обязанностей.  Скандалом,  на   языке   образованной   полиции,
называется,  как  известно,  всякое  происшествие,  нарушающее  обычный  ход
действия в каком-нибудь публичном месте и возбуждающее в  собравшейся  толпе
зевак какие бы то ни было толки. Если такого же рода событие  произойдет  на
арене нашей литературы, то "Русский вестник", конечно, не станет калякать  с
зеваками, а примет именно ту позитуру,  которую  в  подобном  случае  обязан
принять исправный член благоустроенной полиции. Это я понимаю, но попрежнему
продолжаю  не  понимать,  почему  отсутствие   науки   обусловливает   собою
присутствие скандалов. Мне кажется, что самая лучшая лекция по  гражданскому
праву не заменит вам  того  судебного  заседания,  в  котором  решается  ваш
процесс. Самое лучшее исследование о причинах зубной боли не заменит  вам  в
минуту страдания нескольких капель опиума. Точно так же вся наука  "Русского
вестника" не заменит вам неоцененного права обратиться к суду  общественного
мнения, когда вы почувствуете себя несправедливо оскорбленным. Наука -  вещь
хорошая, но она в своей отвлеченности никак  не  может  заменить  нам  своих
практических применений к жизни. Какое бы великолепное  исследование  вы  ни
написали, а это исследование никак не выручит вас в том  случае,  когда  вам
понадобится обратиться к  суду  общественной  гласности.  Конечно,  если  те
отвлеченные истины,  которые  вы  будете  развивать  в  научном  трактате  о
нравственной философии, войдут в плоть и кровь всех людей, живущих на земном
шаре, или по крайней мере в России, то вам не  придется  обращаться  к  суду
гласности и поднимать литературные скандалы, потому что  все  будут  уважать
ваши права; но ведь согласитесь, тут долга  песня;  пока  солнышко  взойдет,
роса глаза выест. Если даже  литература  наша  создаст  себе  науку,  то  от
существования науки еще  не  прекратятся  скандалы.  С  прекращением  же  их
наступит такой золотой век, о котором мы теперь не можем  себе  составить  и
приблизительного  понятия;  в  этом  золотом  веке  исчезнет  потребность  в
литературной полиции. Кто знает? Может  быть,  вместе  с  этою  потребностью
исчезнет и потребность в "Русском вестнике" вообще. Теперь не  то.  Скандалы
неизбежны, потому что вам на каждом шагу представляется неотвязная  дилемма:
терпеть насилие или подымать крик; а иногда приходится даже  делать  в  одно
время и то и другое. Теперь приходится удивляться тому  обстоятельству,  что
"Русский вестник" жалуется на обилие скандалов. Разве было бы лучше, если бы
несправедливые поступки  проходили  без  огласки,  если  бы  нелепые  мнения
принимались без спора? Восставать против обилия скандалов - значит,  другими
словами, проклинать зарождающуюся гласность. Если  бы,  приступая  к  обзору
"Русского вестника", я не вошел в иной мир, то, мне кажется, я осмелился  бы
назвать эту вещицу проявлением обскурантизма. Но ведь  опять-таки:  с  своим
уставом в чужой монастырь не ходят. У нас это называется обскурантизмом, а у
них,  в  "Русском  вестнике",  это,  может  быть,  именуется  совсем  иначе:
серьезностью, солидностью,  ученостью  или  еще  как-нибудь  позамысловатее.
Поэтому я удержу язык свой в должном повиновении, несмотря на то, что я  его
выработал и что меня ужасно  разбирает  охота  показать  его  во  вею  длину
противникам гласности,  какой  бы  чин  они  ни  занимали  на  иерархической
лестнице литературной полиции.

IV

     Приступаю к февральской книжке и встречаю на первом плане литературного
обозрения  статью  загадочного  содержания  под  многообещающим   заглавием:
"Старые боги и новые боги". {12} Судя по этому  задорному  названию  статьи,
можно было  бы  подумать,  что  "Русский  вестник"  вступает  в  ряды  наших
современных идолоборцев и  старается  сбить  с  пьедесталов  тех  Перунов  и
Волосов, которые, несмотря на честные усилия науки, еще до сих пор красуются
в нашем неустановившемся миросозерцании. Действительно, в этой  статье  есть
отдельные фразы, от которых не отказался бы ни один из  свистящих  журналов.
{13} "Кто выдает себя за мыслителя, - говорится между прочим в этой  статье,
- тот не должен принимать на веру, без собственной мысли, ничего  ни  от  г.
Аскоченского, ни от Бюхнера, ни от Ивана Яковлевича,  ни  от  Фейербаха".  С
этою мыслью нельзя не согласиться,  если  принять  эту  мысль  в  полной  ее
отвлеченности; можно только заметить,  что  два  имени,  вставленные  в  эту
фразу, не гармонируют  с  общим  ее  содержанием;  когда  произносишь  имена
Бюхнера и Фейербаха, тогда вовсе не  надо  прибавлять  то,  что  от  них  не
следует ничего принимать на веру: это само собою разумеется. Как вы  примете
что-нибудь на веру от такого человека, который вовсе не хочет, чтобы вы  ему
верили, и убеждает вас не ссылками на авторитет, а доводами  и  аргументами?
Эти доводы могут быть неудовлетворительными; слушая того мыслителя,  который
представляет эти доводы, вы можете не заметить их  неудовлетворительности  и
впасть в ту ошибку, в которую впадает сам мыслитель. Но  ошибка  в  процессе
мысли не беда. В этом случае человек нечаянно упускает что-нибудь из виду, а
не умышленно зажмуривает глаза и не говорит: я и смотреть не хочу.  Если  бы
Фейербах или Бюхнер увидели  последнее  настроение  в  ком-нибудь  из  своих
адептов, то, вероятно,  они  или  отвернулись  бы  от  этого  субъекта,  или
посоветовали бы ему  обратиться  к  какому-нибудь  известному  психиатру  за
помощью и советом. Человек, имеющий наклонность  принимать  чужие  мысли  на
веру, никогда не сделается последователем Фейербаха и Бюхнера; по  дороге  к
их учению он встретит великое множество школ и направлений, которые  затянут
его к себе именно  потому,  что  они  очень  многое  передают  на  веру.  То
возражение, что учение Фейербаха и Бюхнера теперь в моде, в ходу и  на  этом
основании притягивает к себе тех людей, которые  увлекаются  подражательными
стремлениями, не имеет ни малейшей силы. Не угодно ли вам справиться с нашею
журналистикою? Не угодно ли вам прислушаться  к  тем  разговорам  о  высоких
материях, которые ведутся в наших салонах? Не думаю, чтобы в этих разговорах
вы открыли зловредные тенденции материализма. Стало быть, моды на  Фейербаха
и Бюхнера нет. Стало быть, учение этих мыслителей принимается только  весьма
немногими людьми. Может быть, эти люди ошибаются, но во  всяком  случае  они
мыслят согласно с  Фейербахом  и  Бюхнером,  а  не  признают  непогрешимость
Фейербаха и Бюхнера. Они не увлекаются общим стремлением, потому что  общего
стремления к материализму у нас не существует.
     Статья "Русского вестника" клонится к тому, чтобы  доказать,  что  наши
скептики и отрицатели не умеют мыслить и, освистывая суеверие массы, сами  с
полным суеверием поклоняются кумирам,  подобным  Фейербаху  и  Бюхнеру;  для
большей убедительности автор статьи сравнивает наших  журналистов  с  Иваном
Яковлевичем, ответившим однажды на какой-то вопрос  своего  обожателя:  "Без
працы не бенды кололацы". {14}
     "_Кололацы! кололацы!_ - восклицает автор. - А разве  многое  из  того,
что преподается и печатается, - не  _кололацы?_  Разве  философские  статьи,
которые помещаются иногда в наших журналах, - не _кололацы?_")
     Для этого язвительного вопроса была написана и  напечатана  вся  статья
"Старые боги и новые боги". Вся эта  статья  представляет  более  или  менее
замысловатые вариации на этот вопрос: разве не ,кололацы?  Пускаются  в  ход
страшные усилия и натяжки для того, чтобы доказать, что гг.  Чернышевский  и
Антонович, как две капли воды, похожи на Ивана  Яковлевича  и  Аскоченского.
Желание автора провести свою  идею  до  конца  с  возможно  большим  успехом
доводит  его  до  высоких  подвигов  самоотвержения.  Он  решается   печатно
прикидываться дурачком и упрекает г. Антоновича в несправедливой ненависти к
материализму. {15} Такого рода упрек имеет  всю  прелесть  оригинальности  и
новизны.
     Он доказывает, что можно писать критику на такую статью, которой  смысл
остается недоступным для самого рецензента. Впрочем, гораздо  правдоподобнее
будет предположить, что непонимание, обнаруженное в статье  "Старые  боги  и
новые боги",  есть  непонимание  умышленное.  Автор  этой  статьи,  движимый
разными побуждениями, решился над  г.  Антоновичем  показать  первый  пример
полицейской исправности "Русского вестника". Так как в критической статье г.
Антоновича о "Философском лексиконе" "Русский вестник" не  сумел  придраться
за какую-нибудь действительную погрешность, то он решился всклепать на  него
небылицу, и г. Антонович оказался без вины виноватым. Этим  первым  подвигом
на поприще изловления бродяг и воришек "Русский вестник"  показал  наглядно,
что  он  во  имя  принципа  жертвует  отдельною  личностью.  Его  принцип  -
безусловное отрицание задорной журналистики, а задорным он  называет  каждое
энергическое слово, выражающее самостоятельную, а не вычитанную  идею;  этот
принцип требует  себе  жертв;  выдя  на  поле  нашей  литературы  с  твердым
намерением поймать бродягу или воришку, "Русский вестник" не мог и не  хотел
воротиться домой без добычи; первый попался ему г. Антонович; виноват  он  в
глазах "Русского вестника", во-первых, тем,  что  помещает  свои  статьи  на
страницах ненавистного ему журнала; во-вторых, тем, что  пишет  о  философии
довольно понятным языком и не кладется в пояс  разным  кумирам  философского
пандемониума. {16}
     Этого  было  совершенно  достаточно;  г.  Антоновича   арестовали   как
подозрительного человека и привели пред судилище  "Русского  вестника".  Как
решилось его дело - я сказать наверное не могу, потому  что  протоколы  суда
(т. е. статья "Старые боги  и  новые  боги")  написаны  крайне  сбивчивым  и
неясным языком,  наполнены  голословными  обвинениями  и  скорее  похожи  на
лирическое излияние озлобленного человека,  чем  на  спокойное  исследование
нелицеприятного судьи.  Чем  оказался  г.  Антонович,  по  мнению  "Русского
вестника", бродягою или воришкою - я тоже не знаю. Словом, из статьи "Старые
боги и новые боги" усматривается только одно: "Русский вестник" из кожи  вон
лезет, чтобы как-нибудь поубийственнее побранить кого-нибудь из литераторов,
пишущих в "Современнике"; где можно зацепить полицейскою алебардою двоих или
троих разом, там он цепляет; где надо для большей силы обвинения  прибавить,
там он прибавляет;  где  надо  прикинуться  наивным,  там  он  наивничает  с
неподражаемою естественностью. Почему и для чего он так поступает - не знаю.
Что нам за дело до побуждений, руководящих г. Катковым, что нам за  дело  до
степени его искренности?  Мы  видим  результаты;  эти  же  результаты  видит
общество, испытывающее на себе их влияние в том или в другом направлении; об
этих' результатах и следует говорить, нимало не пускаясь  в  психологические
изыскания.
     Может быть, редакция  "Русского  вестника"  за  свои  убеждения  готова
(выражаясь высоким слогом) излить последние капли своей благородной крови, а
может быть и то, что она проводит не свои  идеи  по  разным,  нелитературным
расчетам. В первом случае редакция "Русского вестника" только  заблуждается;
во втором - она действует неискренно; но в том и в другом  случае  результат
выходит  один  и  тот  же:  под  зеленоватою  оберткою  "Русского  вестника"
появляются статьи, толкующие вкривь и вкось о  таких  вопросах,  на  которых
сходятся между собою все сознательно-честные люди в  России;  эти  статьи  с
насмешкою и с порицанием относятся к  стремлениям  и  к  мыслям,  выражаемым
этими сознательно-честными людьми; с уважением и с  подобострастием  говорят
они о том, что  эти  люди  считают  старым  хламом;  булгаринские  тенденции
скрываются в этих статьях под неясными терминами и оборотами, которыми любит
драпироваться сомнительная ученость людей, не  умеющих  переварить  в  своей
голове набранный запас сырых материалов и фактов.
     Кто не умилится сердцем, читая драгоценную статью г. Грота,  помещенную
вслед за сердитою статьею "Старые боги и новые боги"? Кто не отдохнет  душою
на этом спокойном, прозрачном изложении, чистом  и  приятном  на  вкус,  как
дистиллированная теплая вода? Кто, при чтении этой  заметки,  не  поверит  в
будущее торжество добра, в наступление того золотого века, когда  литераторы
будут любить друг друга и когда на земле не будет другого зла,  кроме  сырой
погоды и сухих туманов? Статья  г.  Грота  называется:  "Заметка  о  русской
журналистике" и вся насквозь  пропитана  тем  незлобием  и  тою  наивностью,
которые, вероятно, будут  составлять  преобладающие  свойства  литературы  в
счастливые дни золотого века,  привлекающего  к  себе  с  неотразимою  силою
сердца и надежды  людей,  верующих  в  историю  и  в  прогресс.  Эта  статья
начинается  и  кончается  разными  любезностями  и  лестными  комплиментами,
которые автор, как  вежливый  кавалер,  подносит  нашей  литературе;  должно
заметить, что к литературе вообще г. Грот относится как-то со  стороны,  как
человек, взявший перо в руки в досужный час, чтобы высказать мысль, случайно
зашедшую в голову. Знает он литературу как-то  по  слухам  да,  может  быть,
потому, что где-нибудь, случайно, пробежал страниц пятнадцать в какой-нибудь
недавно  вышедшей  журнальной  книжке.  Оттого  любезности  у  него  выходят
совершенно  неопределенные,  а  замечания  чисто  внешние;  так,   например,
выражается надежда, что движение, оживившее  русскую  литературу  лет  шесть
тому назад (тогда, должно быть, когда начал издаваться  "Русский  вестник"),
"конечно, приведет ее  к  самым  счастливым  результатам".  В  конце  статьи
встречается следующее трогательное место:
     "Утешимся тем, что одна истина носит в себе неодолимую силу живучести и
что во всяком человеческом обществе она, посреди всех заблуждений, пролагает
себе путь хотя медленно, но твердо".
     Эта   фраза   напомнила   мне   преуморитеяьную   сцену   из    комедии
Сухово-Кобылина "Свадьба Кречинского".  Нелысин,  нелепейший  из  когда-либо
существовавших добродетельных героев, восклицает на сцене: "Правда,  правда,
где ж твоя сила?" А Раепдюев очень основательно  отвечает  ему  на  это:  "А
поди, поищи ее!" Нелькин, как известно, уходит искать правду и вместо правды
находит полицию, которую и приводит с собою на сцену. Как ни странно  держит
себя Нелькин, а все-таки он действует  основательнее  г.  Грота;  во-первых,
Нелькин выражает свою мысль в  вопросительной  форме,  т.  е.  до  некоторой
степени сомневается и даже отчаивается; во-вторых, он,  не  умея  сам  найти
правду, призывает к себе на помощь частного пристава; что же касается до  г.
Грота, то он твердо уверен, что истина будет торжествовать, что она  победит
сама собою и что нам, слабым смертным, всего лучше сложить руки, уповать  на
прочность идеи и утешаться  тем,  что  одна  истина  имеет  неодолимую  силу
живучести.
     В  середине  статьи  г.  Грота  высказываются  некоторые  порицательные
замечания насчет  нашей  журналистики;  эти  замечания  прелестны  по  своей
наивности; процесс мысли  совершается  в  голове  автора  до  такой  степени
своеобразно, что я не могу отказать себе в удовольствии произвести над  этим
процессом несколько наблюдений. "В критике нашей, - говорит г.  Грот,  -  на
троне гуманности восседает покуда заклятый враг  ее  -  нетерпимость".  Этот
приговор, выражающийся в такой образной форме, срывается  с  уст  автора  по
тому поводу, что,  "вследствие  разных  обстоятельств,  в  нашей  литературе
утвердились известные взгляды и мнения,  которые  присвоили  себе  монополию
обращения в печатном мире". О какой это литературе мечтает г. Грот? Кажется,
о русской. Где же издаются в одно и то  же  время  журналы  "Современник"  и
"Странник", "Русское слово" и "Русский вестник", "Отечественные  записки"  и
"Искра", "Русский инвалид" и "День", "Северная пчела"  и  "Наше  время"?  17
Кажется, в России? Как же  это  г.  Грот  ухитрится  помирить  существование
стольких  совершенно  разнохарактерных  изданий  с   монополией}   известных
взглядов и мнений? Но он и не думает об этом. Он говорит  о  нетерпимости  с
точки зрения литературной кротости, а  уж  мысль  о  монополии  подвернулась
как-то по дороге и забрела  в  его  статью  совершенно  случайно.  Г.  Гроту
хотелось бы, чтобы все наши  писатели,  при  спорах  между  собою,  все-таки
сулили друг другу лавровые венки и говорили друг  о  друге  в  печати  таким
образом: "Почтенный автор в своей прекрасной статье, которой основную  мысль
мы,  однако,  осмелимся  найти  не   вполне   справедливою,   доказывает   с
свойственным ему остроумием" и т.  д.  Да,  во  время  оно,  когда  писатели
говорили между собою таким языком, уцелевшим  теперь  только  в  официальных
изданиях  ученых  обществ,  было  приятно   и   душеспасительно   заниматься
литературою. Теперь обмен сладостей между писателями  сделался  невозможным;
одна часть русских литераторов превратилась, по словам "Русского  вестника",
в бродяг и воришек; другая часть, к которой не без самодовольства  примыкает
"Русский вестник", поступила на службу в литературную полицию.  Но  все  эти
события прошли, кажется, мимо г. Грота и не нарушили его  очарованного  сна,
под влиянием которого он изредка произносил отрывочные восклицания, имеющие,
может быть, некоторую связь с  его  грезами,  но  не  имеющие  ни  малейшего
отношения к физиономии нашей действительной жизни. Г.  Грот  не  справляется
даже, невидимому, с  литературными  мнениями  того  журнала,  в  котором  он
печатает свои заметки