орить  об
этой статье собственно потому, что не вижу ни малейшей точки соприкосновения
между мыслями г.  Юркевича  и  моими  собственными  идеями.  Процесс  мысли,
исходные точки, результаты, способ изложения -  все  это  до  такой  степени
различно, как будто бы мы жили в разные времена и говорили  на  двух  разных
языках.  Очень  может  быть,  что  это  признание  сделано  мною   к   моему
собственному стыду, очень может быть, что жить не в том мире, в каком  живет
г. Юркевич, значит прозябать, вести жизнь скотоподобную, не иметь понятия  о
деятельности мысли; все это очень возможно, а между тем я все-таки с  полною
откровенностью скажу, что не понимаю, из чего хлопочет  г.  Юркевич,  что  и
зачем   он   доказывает,   какая   польза   и   какая   надобность   в   тех
невыносимо-скучных диалектических тонкостях, которыми наполнена его обширная
статья. Согласитесь, господа читатели, что если я не  понимаю  ни  цели,  ни
сущности, ни пользы статьи г. Юркевича, то я никак не могу  стать  к  ней  в
какие бы то ни было критические  отношения.  Для  меня  статья  г.  Юркевича
написана на неизвестном языке, и притом на таком языке, которому я  не  хочу
учиться, потому что очень хорошо знаю, что этот язык,  сухой  и  бесплодный,
ничем не вознаградит меня за те усилия, которые я употреблю на его усвоение.
Если г. Юркевич не умеет говорить ясно и просто о простых и ясных предметах,
если надо пройти целый предварительный  курс  кабалистики  для  того,  чтобы
слышать его учение о природе, о человеке, о духе и разуме, то я полагаю, что
большинство людей предпочтут остаться  профанами.  Вокруг  нас  кипит  живая
жизнь; что ни шаг, то предмет  для  размышления,  и  притом  такой  предмет,
который непременно надо обсудить, чтобы иметь возможность идти  дальше;  тут
сама жизнь задает вопрос  и  шевелит  мысль;  успевай  только  обдумывать  и
решать; успевай только пробиваться и разрушать действительные препятствия; а
тут  нам  предлагают  углубиться  в  самих  себя,  заняться  диалектическими
выкладками, воскресить покойный гегелизм и зарыться по  уши  в  какую-нибудь
отвлеченную систему, которая не успела даже выработать себе ясного языка. Мы
с удовольствием готовы  пользоваться  философскою  диалектикою  как  орудием
борьбы,  как  средством  разрушать  предрассудки,   но   когда   философская
диалектика уходит в область слов, когда она, теряя из виду действительность,
забывая условия места и времени, начинает расплываться в общих рассуждениях,
не приводящих и не могущих привести ни к  какому  осязательно-практическому,
жизненному результату, тогда мы отвертываемся от этой диалектики и  находим,
что заниматься ею скучно, а спорить с тем, кто ею занимается, бесполезно.
     Как бы замысловаты ни были те приемы, которыми г.  Юркевич  уличает  г.
Чернышевского в непоследовательности, в нелогичности, в неумении мыслить,  в
противоречиях с самим собою, как бы остроумны и глубокомысленны ни  были  те
доводы,  которыми  киевский  мыслитель  громит  петербургского   журналиста,
все-таки статья киевского мыслителя прочтется очень немногими  любителями  и
даже на этих любителей не произведет сильного впечатления,  потому  что  она
спорит из-за слов и останавливается на мелочах. Что же  касается  до  статьи
петербургского журналиста, {24} то ее прочло большинство  читающей  публики;
идеи его вызвали деятельность мысли, критика ума усилена  и  напряжена  этим
притоком  нового  материала,  следовательно,  дело  сделано,  а  там  пускай
кропотливые труженики, не умеющие окинуть одним взглядом  целое  направление
мысли,  возражают  против  отдельных  подробностей,  спорят  против  частных
недосмотров и превращают живую идею в диалектическое толчение воды; этим они
нисколько не остановят действительного развития идей в  обществе;  этим  они
покажут только свое собственное бессилие, против  которого,  конечно,  людям
дела и живой  мысли  не  стоит  предпринимать  крестовый  поход;  достаточно
указать на это бессилие как на существующий факт  и  пройти  мимо  к  другим
предметам, также заслуживающим наблюдения.
     Полного  внимания  заслуживает  статья  г.  Лонгинова  о  князе  П.  А.
Вяземском. Эта статья вызвана отзывами разных петербургских журналов и газет
о юбилее пятидесятилетней литературной деятельности князя  Вяземского,  {25}
праздновавшемся 2 марта 1861 года. В свое время было много говорено об  этом
юбилее, гораздо больше, чем стоило говорить о таком предмете,  и  потому  я,
конечно, в этой статье не буду поднимать этих  улегшихся  толков.  Вообще  я
совершенно воздержусь от суждений о литературных заслугах  г.  Вяземского  и
буду иметь дело только с г. Лонгиновым, который, увлекаясь жаром  антиквария
и панегириста, высказывает много любопытных идей  и  эстетических  взглядов.
Исходная точка у г. Лонгинова та же, что и у г. Грота;  он  сурово  упрекает
наших  литераторов  или,  как  он  говорит  с   оттенком   укоризны,   наших
фельетонистов в том, что они не знают истории нашей словесности и потому  не
чувствуют к своим предшественникам на литературном поприще того  уважения  и
той признательности, которую следует воздавать им по заслугам. Он  указывает
этим фельетонистам на гражданские и человеческие добродетели наших писателей
прежнего времени и указывает на некоторых из них как на  образцы,  достойные
подражания. "Карамзин, - говорит он, - на  которого  смеют  нападать  разные
борзописцы за то, что он не думал и не писал в их духе, Карамзин был  одарен
гражданскою честностью и гражданским мужеством, каких  дай  бог  поболее  на
Руси. Он отказывался от должности  министра,  пером  Тацита  писал  приговор
Иоанну, не угождал ни одному временщику, подавал государю записки  о  разных
государственных делах первой важности,  не  взирая  на  то,  что  мысли  его
противоречили  взглядам  Александра.   Благородство   Жуковского   вошло   в
пословицу. Шишков ошибался, но был честнейший из людей, твердый в правилах и
не способный согнуться ни перед чем, словом, -  достойный  друг  Мордвинова.
Справьтесь, какая память живет в министерстве юстиции о Дмитриеве и  теперь,
через сорок пять лет после его отставки!"
     Увлекаясь апологическим  жаром,  г.  Лонгинов  не  замечает  того,  как
странно он защищает своих клиентов. Карамзин не был  льстецом,  Жуковский  -
неблагородным человеком, Шишков - бесчестным человеком, Дмитриев  -  суровым
чиновником. Слушая воодушевленные речи г. Лонгинова на эту тему, можно  себе
вообразить,  будто  наша   текущая   литература   завалена   обличениями   и
обвинениями, направленными против прежних деятелей с целью очернить навсегда
их имена и смешать с грязью их память. Если  бы  большинство  пишущих  людей
было занято изобретением разных клевет против Карамзина, Жуковского, Шишкова
и Дмитриева, то тогда только можно  было  бы  объяснить  себе  происхождение
апологии г. Лонгинова. Но теперь к чему она? Кто клевещет на  этих  покойных
литераторов? Кто говорит об них? Мы об них и думать забыли, у нас  порвалась
всякая связь с этими людьми; у них были свои интересы, свои  воззрения;  они
отжили; теперь мы живем, и у нас свои интересы, свои воззрения,  не  имеющие
ничего общего с прежними; когда нам случается заглянуть в том их  сочинений,
мы остаемся холодны  к  тому,  что  их  интересовало,  и  подчас,  невольно,
добродушно  улыбаемся  их  восторженным  тирадам.  Даже   приговор   Иоанну,
написанный пером русского Тацита, Карамзина, не вызывает  в  нас  особенного
сочувствия, между тем как  строки  настоящего  римского  Тацита,  написанные
слишком за полторы тысячи лет тому назад, до сих пор шевелят наши нервы. Что
же делать? Надо с этим согласиться:  Карамзин,  Жуковский,  Дмитриев  и  др.
отжили для нас, и отжили так полно, так безнадежно, как,  вероятно,  никогда
не отживут люди с действительным, сильным талантом, люди, подобные Шекспиру,
Байрону, Сервантесу, Пушкину. Шекспира мы до сих пор читаем с  наслаждением,
а Жуковского вряд ли кто-нибудь возьмет в  руки  иначе,  как  с  ученою  или
библиографическою  целью;  а  на  это  г.  Лонгинов  горячо  возражает,  что
Жуковский, Карамзин и Шишков - честнейшие  люди.  Ну,  что  ж  из  этого?  -
ответим мы. Мы их и не браним бесчестными, а думаем только, что честность  в
писателе - достоинство отрицательное.  За  отсутствие  этого  достоинства  -
клеймят презрением, а за присутствие его еще не венчают  лавровыми  венцами.
Что Карамзин, Жуковский и Шишков были  честными  людьми  -  это  при  них  и
остается.  Из  этого  никак  нельзя  вывести  заключения,  чтобы   следовало
превратить текущую литературу в поминальные списки.  Мало  ли  в  России  со
времен Рюрика или Гостомысла было  честнейших  людей!  Неужели  же  их  всех
литература должна помнить и беречь только за то, что  они  были  честнейшие?
Если у нашей эпохи нет таких интересов, которые разделяли бы с нами Карамзин
и Жуковский, то в чем же мы можем им сочувствовать, зачем  мы  будем  к  ним
обращаться? Отчего мы не можем и не должны  говорить,  что  прошедшее  нашей
литературы для нас не существует, что мы отделены от него  целою  пропастью,
через которую нельзя и не следует перешагнуть? Почему, на каком основании мы
будем помнить и уважать прошедшее нашей литературы? Потому  ли,  что  оно  -
прошедшее и что  глубокомысленная  латинская  поговорка  велит  говорить  de
mortuis aut bene, aut nihil. {О мертвых или хорошее, или ничего. - Ред.} или
потому, что оно наше, родное, русское? Не знаю  право,  который  из  доводов
лучше и сильнее. Что касается до  г.  Лонгинова,  то  он,  кажется,  охотнее
примет первый аргумент, потому что уважение к  прошедшему,  по  его  мнению,
должно быть принадлежностью образованного литератора и  развитого  человека.
"Расин - не Мюссе, Шиллер - не Гейне, - говорит г. Лонгинов, - а  попробуйте
умному французу или немцу поговорить с презрением о Расине  или  Шиллере,  -
он, вероятно, даже не почтет за нужное продолжать с  вами  разговор".  Умный
француз или  немец,  не  дающий  в  обиду  своих  стариков,  приведен  здесь
собственно для того, чтобы показать нашим "борзописцам и фельетонистам"  всю
позорную опрометчивость их поведения;  желая  дать  этим  господам  хороший,
полновесный урок, г. Лонгинов говорит множество несообразностей;  он  ставит
на одну доску Шиллера и Расина и  находит,  что  умный  француз,  защищающий
Расина, и умный немец, защищающий Шиллера, будут  одинаково  правы  в  своих
суждениях.
     В глазах г. Лонгинова оба правы, потому что оба защищают прошедшее; тут
можно  только  скромно  заметить,  что  ведь  прошедшее  прошедшему   рознь.
Отстаивать Шиллера как художника и  человека,  как  вдохновенного  защитника
лучших прав и лучших инстинктов человеческой природы, отстаивать Шиллера как
честного  бойца  своего  времени,  как  гениального  мыслителя  и  поэта   -
позволительно каждому порядочному  человеку,  будь  он  немец  или  француз,
русский или татарин. Но отстаивать  Расина,  в  сочинениях  которого  мы  не
встречаем ничего, кроме лжи и  ходульности,  отстаивать  вместе  с  ним  все
направление литературы в век Людовика XIV - это  такой  подвиг,  на  который
может решиться разве только французский  академик  и  за  который  похвалить
может  только  критик  "Русского  вестника".  Сочувствие  г.   Лонгинова   к
прошедшему quand meme доходит до  того,  что  он  с  непритворным  уважением
отзывается о Французской академии, как о  хранилище  спасительных  преданий.
То, что говорит г. Лонгинов об академии, так неподражаемо хорошо, что  я  не
могу отказать себе в удовольствии выписать несколько  его  подлинных  строк.
"Она, - говорит  он,  исчисляя  заслуги  академии,  -  напечатала  несколько
изданий словаря,  сообразуясь  с  успехами  языка,  была  постоянно  органом
здравой критики, а главное - трудами и заседаниями своими  распространяла  в
публике тот эстетический вкус, развивала в ней то  уважение  к  достоинствам
бессмертных творений великих писателей, благодаря чему во Франции  не  может
первый встречный заставить верить публику всему, что  придет  ему  в  голову
говорить об этих писателях" (стр. 121). Не знаю,  на  каких  это  наивных  и
несведущих читателей рассчитывает г. Лонгинов; кто же это ему  поверит,  что
французская публика  отличается  развитым  эстетическим  вкусом  и  что  она
обязана академии эстетическими, понятиями? Что  ж,  это  академия,  что  ли,
рекомендовала ей романы Фудра, Дюма, Феваля, графини Даш, Ксавье де Монтепен
и других неистощимых рассказчиков? И что  же,  это  пристрастие  к  подобным
романам - признак развитого вкуса? Или, может быть, г. Лонгинов не  признает
даже публикою тех людей, которые запоем читают Феваля и Дюма?  От  него  это
станется, потому что он, кажется, делает различие между обществом и  толпою.
Общество он уважает, но толпу, profanum  vulgus,  необразованную  массу,  он
поражает самым убийственным презрением, причисляя к этой безобразной толпе и
преступных фельетонистов и тех  легкомысленных  людей,  которые  читают  эти
фельетоны, не краснея от стыда и не бледнея от добродетельного  негодования.
"Общество французское, - продолжает г. Лонгинов, - настолько образовано, что
считает существование такого учреждения не  только  совместным  с  движением
литературы и своим собственным, но совершенно необходимым, как  убежище  для
истинного вкуса, для независимого голоса  людей  знающих  и  почтенных,  для
охранения  вечных  законов  прекрасного  от  посягательств   легкомыслия   и
невежества. Поэтому академия руководствуется  при  выборе  своих  членов  не
только степенью таланта, а еще менее популярностью того или другого  автора,
но считает условием для того классическое образование писателя, свойство его
ученых приемов, мастерство его владеть языком, его вкус и  критический  дар.
Она примет в члены скромного, малоизвестного толпе поэта Лапрада и  едва  ли
скоро допустит в свою среду, например,  блестящего,  "популярного",  бойкого
Теофиля Готье".
     Знаете ли что, господа читатели, - вглядываясь в чужую добродетель,  мы
всего глубже и живее можем почувствовать своя собственные несовершенства, мы
всего скорее можем дойти до спасительного раскаяния и  до  горячего  желания
исправиться. Со вниманием всматриваясь в идеи г. Лонгинова, я  замечаю,  что
его оптимизм отличается  глубокою,  непочатою  искренностью,  и  с  истиннйм
огорчением обличаю самого себя в мрачном и недостойном  недбверии  ко  всему
истинному и прекрасному.  Посмотрите,  как  тепло  верит  г.  Лонгинов  и  в
образованность  французского  общества,  и   в   необходимость   Французской
академии, и в независимость голоса тех знающих и  почтенных  людей,  которые
удостаивались сделаться ее членами, и в вечность  тех  законов  прекрасного,
которые, несмотря на свою вечность, должны быть охраняемы  от  посягательств
легкомыслия и невежества. Г. Лонгинов так твердо верит в существование добра
и во всеместное его проявление, что от души сочувствует  всем  академическим
выборам, которые, конечно,  представляются  ему  независимым  голосом  людей
знающих и почтенных. Его несказанно радует то обстоятельство,  что  академия
не обращает внимания на  мнение  толпы  и,  бракуя  "популярного"  (заметьте
кавычки) Теофиля Готье, принимает в члены скромного поэта Лапрада,  вероятно
за примерное благонравие и за похвальную скромность.
     Да, вот как добропорядочные люди смотрят на вещи; мне становится стыдно
за себя и за свои идеи, но я преодолеваю этот естественный стыд и  публичным
покаянием стараюсь до некоторой степени смыть с себя пятно моих  неприличных
воззрений.  Каюсь  перед  читателями,   вот   в   каких   странных   образах
представлялись мне те факты, которые облил г. Лонгинов таким  ярким  потоком
светло-розового света. Я думал,  что  Французская  академия,  основанная  по
капризу всемогущего министра,  кардинала  Ришелье,  никогда  не  была  живою
потребностью для французского общества, а жила себе  по  силе  инерции,  как
правительственное учреждение, созданное  эдиктом  и  не  отмененное  никаким
другим последующим распоряжением. Я  думал,  что  существование  Французской
академии не имеет ничего общего с движением  литературы  и  что  французское
общество не потеряло бы ровно ничего, если  бы  словаря  академии  вовсе  не
существовало; я думал, что истинный вкус не нуждается в убежище и что  голос
каждого человека - знающего или незнающего, почтенного  или  непочтенного  -
может быть гораздо чище и самостоятельнее, когда этот человек говорит только
от  своего  собственного  лица,  чем  тогда,  когда   он   ораторствует   на
академических  креслах,  как  член  и  представитель  почтенной   и   ученой
корпорации. Мне  казалось,  что  Французская  академия  не  охраняет  вечных
законов прекрасного по той простой причине, что таких  мудреных  законов  не
существует и что, думая хранить вечные законы,  почтенное  собрание  бережет
залежавшиеся академические предания, окоченевшие от времени и превратившиеся
в сухую, мертвую рутину; при выборе своих членов академия руководствуется не
степенью таланта автора, не популярностью его, а  классическим  образованием
писателя, свойством его ученых приемов, мастерством его владеть языком,  его
вкусом и критическим даром.  Я  бы  от  души  желал  поверить  на  слово  г.
Лонгинову и принять сообщаемые им сведения за святую истину,  но  решительно
не могу сделать этого, потому что в  самых  словах  г.  критика  заключается
неразрешимое противоречие: академия, изволите видеть, не  обращает  внимания
на степень таланта и между тем требует мастерства владеть  языком,  вкуса  и
критического дара. Что же такое  критический  дар,  если  он  не  признается
талантом и даже противополагается таланту? И  мастерство  владеть  языком  и
вкус - это тоже не талант? Да  что  же  такое  талант?  Поневоле  приходится
обращаться к переборке слов,  когда  люди  начинают  употреблять  слова,  не
отдавая себе отчета в их значении.
     Чтобы понять г. Лонгинова, надо обратиться к тем примерам, которыми  он
поясняет свою замысловатую идею, весьма похожую  на  пустую  фразу.  "Виктор
Гюго, - говорит он, - в апогее своей славы не мог  сделаться  академиком  до
самого 1841 года, потому что, несмотря на свое блестящее  дарование,  грешил
часто  против  чистоты  языка  и  здравого  вкуса,  которые  так  уважены  в
учреждении, где заседали тонкие судьи  их,  этому  качеству  преимущественно
обязанные общим почетом, их окружившим: Андрие, Фелец,  Нодье,  Сальванди  и
пр.".  А,  да,  теперь  дело   начинает   разъясняться.   Академия   требует
правильности (Correctheit) и в этом отношении  платит  дань  общей  слабости
всех  академий.  Одна  академия  требует  правильности  рисунка,  другая   -
правильности музыкального выполнения,  третья  -  правильности  поэтического
вымысла. Ставя подобные требования, каждая академия стесняет свободный полет
мысли и втискивает в свои  условные,  узкие  рамки  творческую  деятельность
художника. По академическим понятиям, трудолюбивая посредственность, умеющая
усвоить себе предания школы и не чувствующая в себе ни малейшей  потребности
выйти из рубрик официально предписанной программы, всегда  будет  поставлена
выше независимого таланта, разбивающего всякие  условные  ограничения  и  не
повинующегося  в  своем  творчестве  никому  и  ничему,  кроме  собственного
внутреннего побуждения. Поэтому академии почти  всегда  расходятся  в  своих
приговорах с неразвитою толпою; неразвитой толпе нравится  самородная  сила,
оригинальная  смелость,  творческая   самобытность,   а   академии   требуют
выдержанности, дрессировки,  применения  к  известному,  условному  образцу;
толпа величает и любит своих поэтов, не обращая  внимания  на  академические
приговоры, а почтенные собрания, живя  своею  замкнутою,  тепличною  жизнью,
знать не хотят о том, что делается за стенами их зал и кабинетов, и  улыбкою
презрения встречают все проявления мысли и чувства,