алах  и  в  предисловиях  к  отдельным
изданиям переводов из Гейне. Стало быть, статья г. Костомарова имеет главною
целью объяснить нашей публике значение Гейне как поэта. Посмотрим, как-то г.
Костомаров  справится,  с  этою  задачею.  Наш  критик   разбирает   сначала
политическое значение поэзии Гейне и обрушивает на поэта всю тяжесть  своего
добродетельного негодования. Негодует он на  него,  во-первых,  за  книгу  о
Берне, во-вторых, зато, что Гейне получал пенсию от Людовика-Филиппа; и то и
другое, может быть, очень нехорошо, но, к сожалению, и то и другое вовсе  не
относится к политическому значению поэзии Гейне. Бэкон брал взятки,  Вольтер
часто воздвигал ценсурные преследования против своих литературных врагов, но
если мы будем  говорить  о  политическом  значении  умственной  деятельности
Бэкона и Вольтера, то эти факты надо будет оставить в стороне,  несмотря  на
то, что они дают обильную пищу добродетельному негодованию. Бэкон и  Вольтер
могли быть дрянными людьми, но организация их мозга была великолепная, и как
великие мыслители и критики людских нелепостей они заслуживают  нашу  полную
признательность. Политическое значение их  деятельности  заключается  в  том
влиянии, которое их идеи оказывали на гражданскую жизнь их общества.  Личные
поступки этих людей часто не имеют с этим влиянием ничего общего, и  до  них
нет дела тому критику, который рассматривает Бэкона или Вольтера со  стороны
их умственной деятельности. Но предположим даже,  что  г.  Костомаров  хочет
оценить Гейне  как  человека;  даже  и  в  этом  случае  его  добродетельное
негодование бессмысленно и риторично; чтобы бросить  камень  в  Гейне,  надо
чувствовать себя очень чистым и сильным; надо самому  побывать  на  арене  и
пережить  те  испытания,  которые  выпадали  на  долю  Гейне;   надо   выйти
победителем из этих испытаний, чтобы иметь  право  винить  в  слабости  того
человека, который свихнулся с прямого пути; иначе  строгого  ценсора  нравов
можно самого притянуть к  суду  общественного  мнения;  можно  сказать  ему:
посмотрите на себя, грозный обвинитель великого  поэта,  поройтесь  в  ваших
недавних  воспоминаниях,  полюбуйтесь  на  вашу   собственную   общественную
деятельность,  и  тогда,  насладившись  этим  поучительным  самосозерцанием,
перестаньте  декламировать  против  чужих  слабостей  и  проступков,   менее
достойных презрения. Не  вашим  подслеповатым  глазам  отыскивать  пятна  на
светилах мысли, подобных Гейнриху Гейне.
     Оценка Гейне как поэта, т. е. собственно эстетическая часть  статьи  г.
Костомарова, отличается сильными претензиями и жалкою  слабостью  мысли.  Г.
Костомаров начинает эстетическую  часть  своего  труда  следующими  словами:
"чтобы вполне понять значение  Гейнриха  Гейне  как  лирика,  необходимо"...
Итак, г. Костомаров собирается "вполне понять  значение  Гейне".  Посмотрим,
что будет дальше. Дальше  оказывается,  что  простота  и  непосредственность
составляют главную силу поэзии  Гейне.  "Без  этой  заслуги,  -  говорит  г.
Костомаров, - несмотря на все богатство своего таланта, он никогда не  занял
бы такого почетного, чтобы не сказать первого, места между немецкими поэтами
нового времени, потому что влияние его на литературу, как представителя юной
Германии,  как  отвлеченного   философа,   как   недовольного   полемика   и
иронического юмориста, - далеко не так обширно" (стр. 85).
     Вот это по крайней мере ново. Мы узнаем, что не содержание, не основная
мысль, не направление поэтической деятельности Гейне имеет  влияние  на  умы
образованных европейцев,  а  форма  выражения.  Это  открытие  делает  честь
остроумию г. Костомарова. Если простота и непосредственность сами  по  себе,
без посторонней  помощи,  производят  такое  сильное  впечатление,  то  надо
поставить монумент неизвестному автору следующего стихотворения:

                                Хоть весною
                                И тепленько,
                                А зимою
                                Холодненько,
                                Но и в стуже
                                Мне не хуже.

     Это стихотворение помещено в грамматике  Востокова;  в  нем  так  много
простоты  и  непосредственности,  что  г.  Костомаров,  если   желает   быть
последовательным, должен признать его лучшим перлом русской поэзии.  Странно
только, что г. Костомаров, придающий  такое  огромное  значение  простоте  и
непосредственности в поэзии, сам даже в  презренную  прозу  вставляет  самые
диковинные орнаменты; например: "сгустившиеся туманы  романтизма",  "мечущий
искры костер,  медленный  пламень  которого  пожирает  древнюю,  официальную
Германию,  заплесневелую  землю  филистеров",  "любовь  нечистая,   пылающая
пламенем чувственных  наслаждений",  "благоухают  всею  свежестью  цветка  и
звенят, как серебряный колокольчик".
     - О друг мой, Аркадий Николаевич, не говори красиво!
     Но чем дальше в лес, тем больше дров: к концу статьи г. Костомарова  мы
узнаем вещи еще более новые.  Оказывается,  что  ирония,  проникающая  собою
поэзию Гейне, составляет ее главный недостаток; вы  не  верите?  Полюбуйтесь
следующею тирадою: "Болезненно действует на нас  эта  отрицательная  сторона
всеобъемлющего   таланта   Гейне.   Эта   неискренность,   эта    непонятная
раздвоенность поэта постоянно  заставляет  думать,  что  самые  возвышенные,
самые очаровательные места  его  лирики  -  есть  мастерски  замаскированная
ирония" (стр. 100).
     Это значит другими словами: "всем бы хорош был Гейне, кабы не проклятая
ирония". Это напоминает мне графа Монталамбера, рассуждающего об англичанах:
"Славный народ, - думает он, - жаль только, что  не  католики".  Вот  другая
тирада на той же странице: "как часто стихи  его  кажутся  нам  хорошенькими
личиками, строящими самые нелепые гримасы, как  часто  он  до  самого  конца
ничем не возмущает наших благороднейших чувствований,  чтобы  тем  внезапнее
поразить самою мефистофелевскою остротою или, что еще хуже, самою обнаженною
плоскостью". Да кто же просил г. Костомарова соваться в  переводчики  Гейне,
если   Гейне   возмущает    его    "благороднейшие    чувствования",    если
"мефистофелевские  остроты"  оскорбляют  его  щекотливую  добродетель,  если
"обнаженные плоскости" раздражают  его  фешенебельный  слух.  Ни  Гейне,  ни
русская публика ничего бы не потеряли, если бы г. Костомаров махнул рукою на
"иронического юмориста" и "недовольного полемика".  Мало  ли  таких  поэтов,
которые ни одною строчкою не  обнаружат  ни  полемических  наклонностей,  ни
иронии, ни юмора. Ведь перевел же г. Костомаров из  Лонгфелло  стихотворение
"Excelsior!"; {"Выше!" (лат.). - Ред.} и  сотни  таких  стихотворений  можно
было бы отыскать, была  бы  только  охота.  Вместо  того  чтобы  возиться  с
гейневскою "Германиею", в которой "решительно неистовствует  едкая  ирония",
было бы гораздо  удобнее  перевести,  например,  "Мессиаду"  Клопштока,  или
"Jocelyn" Ламартина; с ними и хлопот меньше, и "благороднейшие чувствования"
остаются нетронутыми; если бы пришла охота  переводить  прозу,  можно  взять
Шатобриана, Боссюэ, а еще лучше Фому Кемпийского. Тут уже наверное  ни  одна
мефистофелевская острота не нарушит  плавного  парения  назидательной  речи.
Далее г. Костомаров обвиняет Гейне в нравственной нечистоте. "Нет, - говорит
он, - что хотите, а это не та чистая, спасительная  любовь,  которая  должна
пылать в сердце каждого певца любви, а любовь  нечистая,  пылающая  пламенем
чувственных наслаждений, и потому-то она везде должна носить в себе сознание
своего собственного ничтожества"  (стр.  103).  Уличив  Гейне  в  отсутствии
чистой, спасительной любви, г. Костомаров преследует поэта на  его  смертном
одре и не без соболезнования доносит читателю, что раб божий  Гейнрих  Гейне
умер нераскаянным грешником. Того, кто усомнится в  верности  моих  слов,  я
прошу заглянуть на стр. 103 и 104 разбираемой мною книги;  мне  уже  надоело
цитировать г. Костомарова, да,  кроме  того,  у  нас  иногда  встречаются  в
литературе такие милые выходки, которые гадко выписывать.
     Напрасно г. Костомаров к имени пиетиста Генгстенберга, встречающемуся в
переводе "Германии", делает следующее язвительное замечание:  "Генгстенберг,
по доносу которого отнята кафедра у Фейербаха". Кто так  близко  подходит  к
Генгстенбергу по воззрениям, тому следовало бы быть поосторожнее в отзывах.
     Кто знает? Может быть, Генгстенберг сделал донос с благою целью!  Может
быть, делая свой  донос,  Генгстенберг  воображал  себя  таким  же  полезным
общественным  деятелем,  каким  воображает  себя  г.   Костомаров,   обличая
нераскаянного грешника и "иронического юмориста" Гейнриха Гейне.


ПРИМЕЧАНИЯ

     "Сборник стихотворений иностранных поэтов"
     "Поэты всех времен и народов"

     Обе рецензии  впервые  были  опубликованы  в  журнале  "Русское  слово"
(первая - 1860, кн. 12; вторая - 1862, кн. 5). В первое прижизненное издание
сочинений не включались. Позднее перепечатывались в шеститомном  издании  Ф.
Павленкова под общим заглавием: "Вольные  русские  переводчики".  Здесь  обе
рецензии воспроизводятся по тексту журнала;  ввиду  тесной  их  тематической
связи мы помещаем здесь первую рецензию непосредственно перед рецензией 1862
г.
     В рукописном отделе Государственной  публичной  библиотеки  им.  M.  E.
Салтыкова-Щедрина в Ленинграде хранится  беловой  автограф  первой  рецензии
(архив "Русского слова"). В рукописи имеются отдельные места, не вошедшие  в
печатный текст. {Автограф исследован Л. Э. Варустиным; им же произведено для
данного издания сличение печатного текста с рукописью.}
     После слов: "У Берга ничего этого не видно" и перед новым предложением:
"Из Андерсена можно было выбрать" (см. данн. изд.,  стр.  340)  в  автографе
следовал  разбор  переводов  стихотворения  Андерсена,  сделанных  Бергом  и
Шамиссо: "(У Берга ничего этого не видно:) ледяные цветы заменены  фиалками,
морозный  яркий  день  цветущею  обстановкою  весны,  пестрый  сад  придуман
самостоятельно.  Далее,  зачем  мальчик,   стоящий   перед   окном,   назван
счастливым? Зачем он манит цветочки-глазки в сад и  откуда  взялись  голоски
кругом? Переводчик умел при передаче совершенно  изменить  колорит;  у  него
мальчик зовет девушку на свидание, и девушке  желательно  пойти  к  нему;  у
Шамиссо,  которому  мы  позволим  себе  больше  верить,  нежели  г.   Бергу,
изображена та минута, когда красота женщины только что начинает  действовать
на эстетическое  чувство  юноши.  Даже  в  неизмененном  виде  стихотворение
Андерсена не заслуживает особенного внимания; переводить его не стоило бы  в
сборнике, имеющем целью познакомить русских читателей с  физиономией  лучших
иностранных поэтов, но по крайней мере оно не компрометирует автора;  в  нем
виден ум, игривость и свежесть, что же касается до переделки  г.  Берга,  то
некоторые строки ее целиком годятся на  конфектный  билетик,  а  все  вместе
выходит до невозможности бедно и сладко".
     Несколько ниже (см. стр. 340), после слов: "Если бы совершенно откинуть
переводы из датских поэтов, от этого нисколько не потерял бы сборник", перед
новым абзацем, посвященным разбору переводов из Шамиссо, в  рукописи  дается
разбор переводов с итальянского:
     "Переводы из итальянских поэтов сделаны с большим выбором  и  исполнены
лучше, хотя порою встречаются уродливые и смешные погрешности. Например:  "А
вкруг _печаль рычит_, струятся  слезы,  кровь"  (стр.  139).  В  отрывке  из
трагедии "Arnoldo da Brescia" г. Костомаров  принимает  Рим  за  женщину  и,
следуя своему оригиналу, называет вечный город блудницею, говорит  ему:  "ты
опьянела от  крови  жертв  своих",  "ты  попрала  белую  одежду";  оно  и  в
итальянском выходит напыщенно, но там по крайней мере _Roma_ женского  рода.
Нельзя же при переводе не обращать  никакого  внимания  на  грамматику  того
языка, на который переводишь. По-русски тирада:

                  Я осудил тебя, блудница Рим! Ты опьянела
                  От крови жертв своих, ведешь разврат
                  Со всеми сильными земли...

     просто смешна и  бессмысленна.  Здесь  г.  Костомаров  слишком  усердно
поддержался подлинника, но  с  ним  это  бывает  редко.  Большею  частью  он
действует смелее, отбрасывает то, что ему не нравится, и прибавляет свое для
большей картинности или для удобнейшего приискания рифм".
     В автографе есть и другие, более мелкие отличия  от  печатного  текста.
Например, вместо: "Такие книги сбивают публику с толку" (см.  стр.  347),  в
рукописи сказано  сильнее:  "Такие  книги  надо  преследовать!  Они  сбивают
публику с толку".
     В рукописи рецензия имеет следующий  конец,  отсутствующий  в  печатном
тексте: "Что же еще прибавить? В книге нет живого места, и потому довольно"
     В рецензиях нашли яркое выражение те высокие требования как в  идейном,
так и в  художественном  отношении,  которые  предъявлял  Писарев  к  выбору
переводимых произведений иностранной литературы, его  внимание  к  принципам
художественного  перевода.  Важное  место  занимает   здесь   характеристика
творчества Гейне, к оценке которого он неоднократно обращался (см. об этом в
прим. к статье "Генрих Гейне",  данн.  изд.,  т.  IV).  Кроме  того,  вторая
рецензия интересна и как политический документ. Один из авторов  разбираемых
здесь переводов - Вс. Костомаров - приобрел позорную известность  как  агент
III отделения своей предательской ролью в политических  процессах  60-х  гг.
Сфабрикованное   им   письмо    фигурировало    на    процессе    известного
революционно-демократического деятеля  поэта  M.  Л.  Михайлова  в  качестве
"вещественного  доказательства"  виновности   Михайлова.   Позднее   он   же
сфабриковал подложную записку  от  лица  Чернышевского,  использованную  при
расправе   царского   суда    над    великим    революционным    демократом.
Язвительно-убийственные намеки Писарева на доносительскую "деятельность"  В.
Костомарова и имеют в виду разоблачить гнусную роль В. Костомарова в деле М.
Л. Михайлова.

     1 "Весельчак" - юмористический журнальчик, выходивший  в  Петербурге  в
1858-1859 гг.
     2  Писарев,  очевидно,  имеет  в  виду  Арсеньева  Илью  Александровича
(1820-1887)  -  бездарного  продажного  журналиста,  агента  III  отделения,
сотрудника булгаринской "Северной пчелы", а затем  организованной  министром
внутренних дел П. А.  Валуевым  газеты  "Северная  почта";  под  псевдонимом
Заочный сотрудничал в "Русском  вестнике"  М.  Каткова,  а  затем  в  газете
"Северная почта" видный чиновник министерства внутренних дел В. К.  Ржевский
(1811-1885). Таким образом это место в рецензии Писарева представляет меткий
выпад по адресу бюрократически-рептильной журналистики.



    Дмитрий Иванович Писарев.
    Три смерти


                        Рассказ графа Л. Н. Толстого
                    ("Библиотека для чтения" 1859 года) {1}

----------------------------------------------------------------------------
     Сочинения в четырех томах. Том 1. Статьи и рецензии  1859-1862
     М., Государственное издательство художественной литературы, 1955
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

     Читательницы наши, без сомнения, знакомы  со  многими  из  произведений
замечательного писателя, графа Толстого, о котором мы до сих; пор  не  имели
случая говорить с ними. Они прочли, вероятно,  его  "Детство,  Отрочество  и
Юность", "Утро помещика", "Из записок князя  Нехлюдова.  Люцерн",  "Метель",
"Севастопольские воспоминания". Прочтя  эти  произведения,  легко  составить
себе понятие  о  направлении  таланта  автора,  об  его  характеристических,
индивидуальных особенностях и о тех предметах, на  которые  он,  в  процессе
своего творчества, обращает преимущественное внимание.  Толстой  -  глубокий
психолог. В этом нетрудно  убедиться,  ежели  только  припомнить  выдающиеся
черты его произведений, те черты,  которые,  даже  при  самом  поверхностном
чтении, поражают читателя, приковывают к себе его внимание и оставляют в уме
его неизгладимое впечатление. Картины природы, дышащие жизнью и отличающиеся
свежею определенностью, отчетливая обработка характеров,  выхваченных  прямо
из действительности,  смелость  общего  плана  и  жизненное  значение  идеи,
положенной  в  основание  художественного  произведения,  -  все  это  общие
свойства,  составляющие  принадлежность  всех  наших  лучших   писателей   и
отражающиеся во всех наиболее зрелых произведениях нашей словесности.  Кроме
этих  общих  свойств,  у  Толстого  есть  своя  личная,   характеристическая
особенность. Никто далее его не простирает анализа,  никто  так  глубоко  не
заглядывает в душу человека,  никто  с  таким  упорным  вниманием,  с  такою
неумолимою последовательностью не разбирает  самых  сокровенных  побуждений,
самых мимолетных и, невидимому, случайных движений души. Как  развивается  и
постепенно формируется в уме человека мысль, через какие  видоизменения  она
проходит, как накипает в груди чувство, как играет  воображение,  увлекающее
человека из мира действительности в  мир  фантазии,  как,  в  самом  разгаре
мечтаний, грубо и материально напоминает о  себе  действительность  и  какое
первое впечатление производит на  человека  это  грубое  столкновение  между
двумя разнородными мирами - вот мотивы, которые  с  особенною  любовью  и  с
блестящим успехом разработывает  Толстой.  Чтобы  убедиться  в  этом,  стоит
только припомнить, например, описание сна и пробуждения в "Метели", главу из
"Отрочества",  в  которой  изображено   состояние   Николеньки,   ожидавшего
появления St. Jerom'a и наказания, место из  "Юности",  в  котором  Иртеньев
ждет духовника в его келье; не знаем, нужно ли даже указывать  на  отдельные
места: какую бы сцену мы ни припомнили, везде мы встретим или тонкий  анализ
взаимных   отношений   между   действующими    лицами,    или    отвлеченный
психологический трактат, сохраняющий в своей  отвлеченности  свежую,  полную
жизненность,  или,  наконец,  прослеживание  самых   таинственных,   неясных
движений души, не достигших сознания,  не  вполне  понятных  даже  для  того
человека, который сам их испытывает, и между тем получающих свое выражение в
слове и не лишающихся при этом своей таинственности. Это направление таланта
Толстого имело влияние на выбор сюжета того рассказа, о  котором  мы  теперь
будем  говорить  с  нашими  читательницами.  Автор  положил   себе   задачею
изобразить чувства умирающего и его отношения к тем предметам, среди которых
он жил и которые, переживая его, представляют  своим  спокойным  равнодушием
разительную противоположность с нравственным томлением, происходящим  в  его
душе. Рассказ Толстого состоит из трех отдельных  эскизов,  связанных  между
собою только характером содержания; общей нити рассказа нет. Автор изобразил
только три момента, три смерти,  происшедшие  при  различных  условиях,  при
различной обстановке, и, обрисовав  самыми  яркими  красками  это  различие,
выставил  во  всех  трех  те  общие  явления,  которые  сопровождают   собою
разрушение  всякого  организма.  Мы  рассмотрим  оба  первые  представленные
автором  момента,  сближая  между  собою  общие  черты  и   указывая   нашим
читательницам  на  постоянное  противоположение   между   свежею,   кипучею,
деятельною и беззаботною жизнью, с одной стороны, и  медленным,  безнадежным
увяданием, с другой; что касается до третьего момента,  то  он  представляет
собою смелую,  грациозную  фантазию  художника,  -  фантазию,  которая,  как
музыкальный аккорд, заканчивает собою поэтическое произведение,  оставляя  в
душе читателя какую-то тихую, грустную задумчивость. Мы коснемся содержания,
сюжета рассказа, чтобы быть в состоянии обратить внимание наших  читательниц
на подробности, чтобы указать им в этих подробностях художеств