политом, судящим  о  народности,  которой  он  не  знает,  и
человеком жизни, патриотом без претензий, основательно знающим  нужды  своих
соотечественников  и  действительно  сочувствующим  интересам  их  развития.
Столкновение Лаврецкого с Михалевичем обнаруживает слабые стороны их  обоих.
Бесцельный  энтузиазм  Михалевича  составляет  резкую  противоположность   с
медленностию  и  нерешительностию  Лаврецкого.  Первый  кричит  о  долге   и
деятельности, но не выходит из общих мест и сам не может определить, чего он
требует; второй знает свои обязанности, но, по  свойственной  русским  людям
обломовщине, долго собирается взяться за дело, мешкает и (бесполезно  тратит
время. Лаврецкий - не энергический человек, хотя в нем много жизненных сил и
здорового  ума;  недостаток  энергии,  которым   вообще   страдает   русская
народность, происходит в нем, быть  может,  просто  от  физиологических  или
климатических условий. Оттеняя собою его хорошие качества, эта черта придает
его  личности  последнюю  определенность  и  сообщает  его   образу   печать
поэтической жизненной правды. Личность Лаврецкого во все продолжение  романа
совершенствуется и очищается путем тяжелых испытаний; она достигает  полного
своего развития уже в эпилоге. Лаврецкий является там человеком пожилым;  он
кончил навсегда личные расчеты с жизнию, взялся за серьезное и полезное дело
и в этом деле нашел себе ежели не счастие,  то  по  крайней  мере  разумное,
достойное  мыслящего  человека  успокоение.  Г.  Тургенев   показывает   нам
Лаврецкого в такую минуту,  при  такой  обстановке,  которая  может  служить
пробным камнем его нравственных сил; он  приводит  его  после  восьмилетнего
отсутствия в те места, в которых он думал во второй  раз  найти  счастие,  в
которых быстро промелькнул его роман, получивший такую  печальную  развязку.
На  знакомых  местах  уже  нет  знакомых  людей;  их  место  заменило  новое
поколение, которое резвится и смеется, перед  которым  широко  и  безоблачно
открывается жизнь. Лаврецкий погружается в свои воспоминания и в то же время
прислушивается  к  шумным   восклицаниям   свежих,   молодых   голосов.   Он
задумывается, ему становится грустно, в  его  душу  напрашиваются  образы  и
звуки былого, а между тем вокруг него роскошная, расцветающая жизнь громко и
смело предъявляет свои права на настоящее, и Лаврецкий  от  чистого  сердца,
без желчи и без зависти,  признает  эти  права  и  желает  счастия  молодому
поколению. Ему грустно от воспоминаний, а не от чужого веселья.  Эта  черта,
превосходно выраженная в конце эпилога,  доказывает,  что  Лаврецкий  достиг
полной  гармонии,  полной  победы  над  мелким   и   завистливым   эгоизмом,
растравляющим душевные раны и  служащим  основою  той  мизантропии,  которою
отличаются другие, менее благородные страдальцы.
     Говоря о личности Лаврецкого, мы не можем не  обратить  внимания  наших
читательниц  на  те  замечательные  главы,  в  которых  автор   представляет
генеалогию своего героя и рисует ряд фамильных портретов, начиная от прадеда
Лаврецкого,  русского  барина  старого  покроя,   "мрачного,   жестокого   и
своенравного,  жившего,  вероятно,  еще  тогда,  когда  реформа  Петра  едва
коснулась верхних слоев нашего общества. В  этих  главах  очерчено  широкими
штрихами несколько чрезвычайно характерных личностей,  не  похожих  друг  на
друга и между тем носящих на себе один общий отпечаток  русской  народности.
Значение духа нашей старины, значение тех идей и влияний, которые выносило в
себе наше общество с  половины  XVIII  века,  и,  наконец,  то  удивительное
пониманье русского человека разных времен и слоев общества, которое отличает
собою произведения Тургенева, выразились в этих  главах  как  в  группировке
личностей,  так  и  в   выборе   немногих,   но   чрезвычайно   характерных:
подробностей.
     В  начале  нашей  статьи  мы  заметили,  что   все   действующие   лица
"Дворянского гнезда" целиком взяты из современности, что ни одно из них ни в
каком отношении не обогнало своего века, хотя многие относятся к его  лучшим
представителям. Это замечание оказалось применимым  к  личностям  Паншина  и
Лаврецкого. Один из них - чистое порождение испорченного  общества;  другой,
успевший выработать  себе  более  самостоятельную  нравственную  физиономию,
также является нам сыном своего народа, русским человеком, выносившим в себе
все влияния, или, по  выражению  одного  современного  критика,  все  веяния
эпохи. {1} Эти веяния выразились и в его воспитании и в событиях его  жизни.
Но самым ярким подтверждением нашего замечания мы считаем характер  Лизаветы
Михайловны  Калитиной,  одной  из  самых   грациозных   женских   личностей,
когда-либо созданных Тургеневым. Лиза - девушка, богато одаренная  природою;
в ней много свежей, неиспорченной жизни; в ней все искренне и неподдельно. У
нее есть и природный ум и много чистого чувства. По всем этим свойствам  она
отделяется от массы и примыкает к лучшим людям  нашего  времени.  Но  богато
одаренные природы  родятся  во  всякое  время;  умные,  искренне  и  глубоко
чувствующие девушки,  не  способные  на  мелкий  расчет,  бывают  во  всяком
обществе. Не в природных качествах души и ума,  а  во  взгляде  на  вещи,  в
развитии этих качеств и в их практическом применении должно  искать  влияния
эпохи на отдельную личность. В этом отношении Лиза не обогнала своего  века;
личность ее сформировалась под влиянием  тех  элементов,  которых  различные
видоизменения мы ежедневно встречаем в нашей современной жизни. Чтобы  яснее
высказать нашу мысль, мы  позволим  себе  провести  параллель  между  Ольгою
Сергеевною Ильинского,  стоящею  на  несколько  десятилетий  впереди  нашего
времени, и Лизою, современною русскою девушкою. У  той  и  другой  природные
качества почти те же: та же искренность и естественность, тот  же  природный
здравый смысл, та же женственная мягкость  и  грация  поступков  и  душевных
движений. Обе они резко отделяются от массы светских барышень, обе они стоят
неизмеримо выше их; но на этом и  останавливается  сходство.  В  Ольге  есть
живая  любознательность,  в  Лизе  ее  не  заметно;  в  Ольге  женственность
совмещается с ее смелостию мысли, со способностию  оценивать  и  критиковать
личности,  со   стремлением   к   умственной   самостоятельности;   в   Лизе
женственность выражается в робости, в стремлении подчинить чужому авторитету
свою  мысль  и  волю,  в  нежелании  и  неумении   пользоваться   врожденною
проницательностию  и  критическою  способностию.   Ольга,   любя   Обломова,
разгадывает его личность и честно, открыто говорит ему,  что  он  ей  не  по
плечу, что они вместе не  могут  быть  счастливы;  Лиза,  не  любя  Паншина,
отказывается обсуживать его личность и, по воле матери, готова сделаться его
женою. От этого ложного шага в жизни ее спасает не собственное  размышление,
выручившее Ольгу, а постороннее влияние. Ежели при этом взять  во  внимание,
насколько личность Обломова  чище  и  возвышеннее  личности  Паншина,  ежели
сообразить, какое влияние должно было иметь на суждение девушки чувство,  то
нетрудно будет  убедиться  в  том,  что  между  Ольгою  и  Лизою  существует
значительное различие. Ольга сознает свое личное  достоинство;  на  нее  уже
пахнуло  воздухом  свободы,  до  нее   коснулось   веяние   новых   идей   о
самостоятельности женщины как человеческой личности, имеющей полное право на
всестороннее развитие и на участие в умственной жизни человечества. Эти идеи
пустили в ней такие глубокие корни и принесли такие прекрасные плоды,  каких
еще в наше время нельзя и ожидать. Лиза стоит вне действия  этих  идей;  она
по-прежнему  считает  покорность  высшею  добродетелью  женщины;  она  молча
покоряется, насильно закрывает себе глаза,  чтобы  не  видать  несовершенств
окружающей ее сферы. Помириться с этою сферою она не может:  в  ней  слишком
много  неиспорченного  чувства  истины;  обсуживать  или  даже  замечать  ее
недостатки она  не  смеет,  потому  что  считает  это  предосудительною  или
безнравственною дерзостию. Потому, стоя неизмеримо выше окружающих ее людей,
она старается себя уверить, что она такая же,  как  и  они,  даже,  пожалуй,
хуже, что отвращение, Которое возбуждает в ней зло или неправда, есть тяжкий
грех,  нетерпимость,  недостаток  смирения.  При  случае,  где  только  есть
какая-нибудь возможность, она даже готова уверить себя, что чужой  проступок
или чужое горе произошли по ее вине,  что  она  слезами  и  молитвою  должна
загладить свое невольное, никогда даже  не  совершенное,  но  тем  не  менее
тяготеющее над нею преступление; ее чуткая совесть  находится  в  постоянной
тревоге; не выработав в себе  критической  способности,  боясь  предоставить
себя своему природному здравому смыслу, избегая  обсуживания,  которое  она.
смешивает с осуждением, Лиза во всяком движении своем,  во  всякой  невинной
радости предчувствует грех, страдает за чужие  проступки,  упрекает  себя  в
том, что заметила их, и часто готова принести свои  законные  потребности  и
влечения в жертву чужой прихоти.  Она  -  вечная  и  добровольная  мученица.
Личность ее получает от этого особенную,  трогательную  прелесть;  но  ежели
взглянуть на  дело  серьезно,  не  поддаваясь  той  инстинктивной  симпатии,
которую внушает с первого взгляда привлекательный образ молодой девушки,  то
нельзя не заметить, что Лиза идет по ложной и опасной дороге. Истинным можно
назвать  только  такое  развитие,  которое   ведет   нас   к   нравственному
совершенству  и  заставляет  нас   находить   счастие   в   самом   процессе
самосовершенствования. Такое развитие должно пробуждать в нас потребности  и
в то же время должно давать нам средства  удовлетворять  этим  потребностям,
должно вести эти стремления к определенной и  разумной  цели.  Но  ежели  мы
будем требовать от себя невозможного,  ежели,  во  имя  неправильно  понятой
буквы нравственного закона, мы постоянно будем недовольны  собою,  ежели  мы
постоянно  будем  тратить  свою  энергию  на  совершение  ненужных  подвигов
смирения и самоотвержения, тогда мы только измучим и истомим  себя,  отравим
себе самые благородные и невинные радости жизни, выпустим из рук собственное
разумное счастие и  омрачим  спокойствие  и  счастие  близких  людей  своими
добровольными и бесполезными  страданиями.  Ежели  самодовольствие  ведет  к
умственной  неподвижности,  то  и  достоянное,  фанатическое  стремление   к
недостижимому  идеалу,  стоящему  выше  человечества,  ведет  к   ослаблению
нравственных  сил,  как  неумеренные  гимнастические   упражнения   изнуряют
физические силы. Истинное  развитие  должно  вести  к  равновесию  всех  сил
человеческой души. У Лизы равновесие было нарушено. Воображение, настроенное
с  детства  рассказами  набожной,  но  неразвитой  няньки,  и   чувство,   -
свойственное  всякой  женской,  впечатлительной  природе,  получили   полное
преобладание над критическою способностию ума. Считая  грехом  анализировать
других, Лиза не умеет анализировать и собственной личности. Когда ей  должно
на что-нибудь решиться, она редко размышляет:  в  подобном  случае  она  или
следует первому движению чувства, доверяется врожденному чутью  истины,  или
спрашивает совета у других  и  подчиняется  чужой  воле,  или  ссылается  на
авторитет нравственного закона, который всегда понимает буквально  и  всегда
слишком  строго,  с  фанатическим  увлечением.  Словом,  она  не  только  не
достигает умственной  самостоятельности,  но  даже  не  стремится  к  ней  и
забивает  в  себе  всякую  живую  мысль,  всякую  попытку  критики,   всякое
рождающееся сомнение. В практической жизни она отступает от  всякой  борьбы;
она никогда не сделает дурного поступка, потому что ее охраняют и врожденное
нравственное чувство  и  глубокая  религиозность;  она  не  уступит  в  этом
отношении влиянию окружающих, но когда нужно  отстаивать  свои  права,  свою
личность, она не сделает ни шагу, не скажет ни слова и с покорностию  примет
случайное  несчастие  как  что-то  должное,  как   справедливое   наказание,
поразившее ее за какую-то воображаемую вину. При таком  взгляде  на  вещи  у
Лизы нет орудия против несчастия. Считая его за наказание, она несет  его  с
благоговением, не старается утешиться, не делает никаких попыток стряхнуть с
себя  его  гнетущее  влияние:  такие  попытки  показались  бы   ей   дерзким
возмущением. "Мы были наказаны", - говорит она Лаврецкому. За  что?  на  это
она не отвечает; но между тем убеждение так сильно, что Лиза  признает  себя
виновною и посвящает всю остальную жизнь на оплакивание и  отмаливание  этой
неведомой для  нее  и  несуществующей  вины.  Восторженное  воображение  ее,
потрясенное несчастным происшествием, разыгрывается и заводит ее так далеко,
показывает ей такой мистический смысл,  такую  таинственную  связь  во  всех
совершившихся с нею событиях, что она, в порыве какого-то самозабвения, сама
называет себя мученицею, жертвою, обреченною страдать и  молиться  за  чужие
грехи. "Нет, тетушка, - говорит она:  -  не  говорите  так.  Я  решилась,  я
молилась, я просила совета у бога. Все кончено; кончена моя  жизнь  с  вами.
Такой урок недаром; да я уж не в первый раз об этом думаю. Счастие ко мне не
шло; даже когда у меня были надежды на счастие, сердце у меня все щемило.  Я
все знаю, и свои грехи и чужие, и как папенька богатство наше нажил; я  знаю
все. Все это отмолить, отмолить надо. Вас мне жаль, жаль мамаши, Леночки; но
делать нечего. Чувствую я, что мне не житье здесь, я уже со всем простилась,
всему в доме поклонилась в последний раз. Отзывает меня что-то,  тошно  мне,
хочется  мне  запереться  навек.  Не  удерживайте  меня,  не  отговаривайте;
помогите мне, не то я одна уйду..." И так кончается жизнь молодого,  свежего
существа,  в  котором  была  способность  любить,   наслаждаться   счастием,
доставлять счастие другому и приносить разумную пользу в семейном кругу... и
какую значительную  пользу  может  принести  в  наше  время  женщина,  какое
согревающее,  благотворное  влияние  может  иметь  ее   мягкая,   грациозная
личность, ежели она захочет  употребить  свои  силы  на  разумное  дело,  на
бескорыстное служение добру. Отчего же уклонилась от этого пути Лиза? Отчего
так печально и бесследно кончилась ее жизнь? Что сломило ее? Обстоятельства,
скажут  некоторые.  Нет,  не  обстоятельства,  ответим  мы,  а  фанатическое
увлечение неправильно понятым нравственным долгом. Не утешения искала она  в
монастыре, не забвения ждала она от уединенной и созерцательной жизни:  нет!
она думала принести собою очистительную жертву, думала совершить  последний,
высший подвиг самоотвержения. Насколько она достигла своей цели, пусть судят
другие. Говоря о воспитании Лизы, г. Тургенев дает нам ключ к объяснению как
нравственной чистоты ее  убеждений,  не  потускневших  от  вредного  влияния
неразвитого общества, так и излишней строгости и односторонности ее  взгляда
на жизнь.
     В воспитании Лизы все было направлено  к  развитию  чувства.  Важнейшим
элементом этого воспитания  было  пламенное  религиозное  чувство  ее  няни,
попечениям которой она почти исключительно была предоставлена. Наука, до сих
пор не  приобретшая  права  гражданства  в  женском  образовании,  не  могла
благотворна подействовать на ее ум. Искусство, именно  музыка  затронула  ее
эстетическое чувство, но не расширила круга ее понятий. Раскрывавшаяся душа,
ее жадно воспринимала серьезные  рассказы  няни,  проникнутые  восторженным,
правдивым чувством. Воображение ребенка получило несоразмерное  развитие,  а
ум остался робким и неразработанным. Лиза  сделалась  набожною,  она  горячо
полюбила добро и истину, она вынесла из своего детства теплую веру и твердые
нравственные правила, но на этом она и  остановилась;  распоряжаться  своими
правилами, применять  их  к  жизни,  находить  присутствие  духа  во  всяком
положении,  обдумывать  свои  поступки.  и   определять   свои   обязанности
размышлением, а не слепым порывом чувства - этого она не умеет,  потому  она
руководствуется  инстинктом  или   авторитетом,   создает   себе   призраки,
изнемогает в неестественной борьбе с самыми законными  своими  побуждениями,
ставит себе в  вину  это  изнеможение  и,  наконец,  утомленная  внутренними
волнениями, решается покинуть все,  что  ей  дорого,  и  принести  последнюю
жертву.  Из  женских  характеров,  существующих  в  нашей  литературе,  Лиза
представляет всего более сходства с Татьяною  Пушкина:  в  той  и  в  другой
заметен перевес чувства и воображения над умом; разница только в том, что  у
Татьяны чувство и воображение,  воспитанные  на  романах,  порождают  в  ней
болезненную мечтательность, работают над создаванием романического героя  и,
наконец,  воплощают  этого  героя  в  лице  Евгения  Онегина,   неспособного
составить  счастье  умной  и  чувствительной  женщины.  У  Лизы  чувство   и
воображение воспитаны на возвышенных  предметах;  но  они  все-таки  развиты
несоразмерно,  берут  перевес  над  мыслительною  силою  и  также  ведут   к
болезненным и печальным уклонениям. Это преобладание чувства  над  рассудком
выражается в самых разнообразных формах и составляет в современных  женщинах
явление до такой степени распространенное, что в  педагогической  литературе
неоднократно высказывалось мнение, будто оно так  и  должно  быть,  будто  и
преподавание в женских  учебных  заведениях  должно  сообразоваться  с  этим
необходимым свойством  женской  природы.  Мы  уже  позволяли  себе  выражать
противоположное мнение; {2} повторяем его и теперь; женщине,  как и мужчине,
дана одинаковая сумма  прирожденных  способностей;  но  воспитание  женщины,
менее  реальное,   менее   практическое,   менее   упражняющее   критические
способности (нежели воспитание мужчины), с  молодых  лет  усыпляет  мысль  и
пробуждает чувство,  часто  доводит  его  до  неестественного,  болезненного
развития. Истинная цель реформы, совершающейся на  наших  глазах  в  женском
воспитании,  состоит,  насколько  мы  ее  понимаем,  именно  в  том,   чтобы
уравновесить в женщине  ум  и  чувство,  чтобы  приучить  ее  самостоятельно
думать, анализировать себя и других и последовательно, без увлечения,  но  с
искренним и глубоким чувством проводить в жизнь добытые  убеждения.  В  этом
пробуждении женщины к действительной  жизни,  к  умственной  деятельности  в
самом обширном значении этого слова,  -  в  этом  пробуждении,  говорим  мы,
заключаются задатки прогресса для всего нашего общества. Повторяя теперь уже
высказанное нами мнение, мы  считаем  себя  вправе  подтвердить  наши  слова
авторитетом "двух замечательнейших художников нашего  времени,  Тургенева  и
Гончарова. Первый высказал свое мнение об  образовании  женщины  в  создании
личности Лизы и в  своем  отношении  к  этой  личности:  он  сочувствует  ее
прекрасным качествам, любуется ее грациею, уважает твердость  ее  убеждений,
но жалеет о ней и вполне сознается, что  она  пошла  не  по  тому  пути,  на
который указывают человеку рассудок и здоровое чувство. Гончаров сказал свое
слово в личности Ольги, уравновешивающей в себе мысль и  чувство.  Поднялось
множество голосов, сказавших, что женщин, подобных Ольге, в  нашем  обществе
нет; но никто не говорил, чтобы образ Ольги был неженствен, чтобы в  нем  не
было поэтической правды. Это суждение дает нам право сказать,  что  Ольга  -
русская женщина нового поколения, еще не вступавшего  в  жизнь.  Требования,
которые выразил Гончаров в создании этой личности,  невыполнимы  теперь;  но
они законны и  могут  быть  выполнены  впоследствии,  быть  может  в  скором
времени. Сравнивая современную девушку Лизу с будущею  девушкою  Ольгою,  мы
можем определить тот путь, по которому  должно  пойти  образование  женщины,
можем заранее рассчитать те результаты, которых оно должно достигнуть.
     В заключение нашей статьи еще раз возвратимся к Лиз