приносит!"
     Было бы грустно думать, что  лучшие  из  наших  современных  художников
вторят в своих произведениях этим нестройным  крикам.  Неужели  Писемский  и
Тургенев славянофильствуют, ставя полудикие натуры выше  фразеров?  Если  бы
эта статья принадлежала перу славянофила, то наверное  бы  автор  ее  подвел
такого рода заключение и пришел бы в неописанный восторг  оттого,  что  наши
повествователи преклоняются будто бы перед народною правдою  и  святынею.  Я
же, не имея счастья принадлежать к сотрудникам покойной "Русской  беседы"  и
ныне процветающего "Дня", {13} позволю себе взглянуть на дело более  широким
взглядом  и  постараюсь  оправдать  Тургенева  и  Писемского  от  упрека   в
славянофильстве.
     Противополагая полудикую натуру - натуре обесцвеченной, наши  художники
говорят за человека, за самородные  и  неотъемлемые  свойства  и  права  его
личности, они не думают выхвалять один народ  на  счет  другого,  один  слой
общества на счет другого, национальная или кастическая  исключительность  не
может найти себе места в том светлом и любовном  взгляде,  которым  истинный
художник охватывает природу и человека; обнимая своим могучим  синтезом  все
разнообразие явлений жизни, обобщая их естественным чутьем  истины,  видя  в
каждом из них его  живую  сторону,  художник  видит  человека  в  каждом  из
выводимых типов, заступается за него, когда он  страдает,  сочувствует  ему,
когда он опечален, осуждает его, когда он гнетет других; - и  во  всех  этих
случаях  только  интересы  человеческой   личности   волнуют   и   потрясают
впечатлительные нервы художника. Спор о том, что годится нам лучше, западная
ли наука  или  восточная  рутина,  не  может  иметь  никакого  интереса  для
художника; эпитеты: западная  и  восточная,  в  которых,  по  мнению  борцов
различных партий, заключается вся сила, откидываются  в  уме  художника  или
даже вообще  умного  человека.  Он  рассматривает  просто  науку  и  рутину,
движение и застои, как  два  различные  состояния  человеческого  мозга;  он
одинаково легко отрешается от узкой англомании московских доктринеров м и от
тупого   патриотизма   славянофилов;   способность    сочувствовать    всему
человеческому,  всему  живому  и  естественному,  способность,  составляющая
необходимую принадлежность истинного художника, дает ему возможность  видеть
хорошие стороны самых противоположных между собою явлений  и  ни  под  каким
видом не позволяет ему делаться рабом какой бы то ни было головной теории.
     Наш  брат-работник  часто  вдается  в  крайность  и  вследствие   этого
противоречит   самому   себе;   полемизируя   против   вредной   идеи,    мы
противопоставляем  ей  тот  принцип,  который  считаем  хорошим,  и   часто,
увлекаясь  благородным  жаром,  проводим  этот  принцип  до   последних,   в
действительности невозможных, пределов; мы пересаливаем, как партизаны,  как
люди партии, и в эти минуты художник, понимающий как-то инстинктивно  правду
и ложь всякого дела, может нарисовать нас и воспроизвести  в  одно  время  и
благородное побуждение, заставляющее нас кричать и  бесноваться,  и  смешные
крайности, до которых доводит  нас  увлечение.  Так  поступили  Писемский  и
Тургенев в отношении к  явлениям,  произведенным  у  нас  на  Руси  влиянием
цивилизации; они отнеслись совершенно  беспощадно  к  той  дикой  почве,  на
которой разбрасываются семена нежного, европейского растения; ни Писемского,
ни Тургенева нельзя упрекнуть в тупом пристрастии к патриархальности; но,  с
другой стороны, их нисколько не  подкупил  блеск  той  цивилизации,  которая
делает чудеса в Америке и в Англии: "Блестеть-то она блестит, - говорят наши
романисты, - да каково-то у нас она принимается? Ведь теперь период порыва и
страсти,  и  много  уродливых,  много  жалких   явлений,   много   крикливых
диссонансов происходит от сшибки общечеловеческого элемента с Домостроем".
     Что делать  художнику  в  такие  эпохи?  Что  делать  человеку,  горячо
любящему человеческие интересы и сильно нуждающемуся в  нравственной  опоре?
На что ему надеяться? На силу идеи, внесенной в жизнь народа, или на энергию
народа, который переработает доставшуюся ему идею и обратит ее в свою полную
умственную собственность, в капитал, с которого он со временем  будет  брать
богатые проценты? На что ему надеяться, повторяю я:  на  силу  идеи  или  на
энергию человека? Конечно, на силу идеи, подхватят идеалисты  и  доктринеры,
на силу истины, которая всегда восторжествует  и  останется  вечно  истиною.
Хорошо; пускай себе идеалисты говорят что им угодно, а  я  скажу,  что  надо
надеяться на силу человека как живого, органического тела, и со мною в  этом
случае  согласны,  по  смыслу  своих  произведений,  Тургенев  и  Писемский.
Увлечься  идеею  не  трудно,  подчиниться  идее   способен   человек   очень
ограниченных способностей, но такой человек не принесет идее никакой  пользы
и сам не  выжмет  из  этой  идеи  никаких  плодотворных  результатов;  чтобы
переработать идею, напротив того, необходим  живой  мозг;  только  тот,  кто
переработал идею, способен сделаться деятелем  или  изменить  условия  своей
собственной жизни под влиянием воспринятой  им  идеи,  т.  е.  только  такой
человек  способен  служить  идее  и  извлекать  из  нее  для   самого   себя
осязательную пользу. Подчиняются идеям многие, овладевают  ими  -  избранные
личности;  оттого  в  тех  слоях  нашего  общества,  которые  называют  себя
образованными, господствуют идеи, но эти идеи не живут; идея только тогда  и
живет, когда человек вырабатывает ее силами собственного мозга;  как  только
она перешла в  категорический  закон,  которому  все  подчиняются,  так  она
застыла, умерла и начинает разлагаться.
     Столкнувшись с целым миром  новых,  широких  идей,  наши  рудинствующие
молодые люди  теряют  всякую  способность  отнестись  к  ним  критически  и,
следовательно, всякую способность переработать их в плоть и кровь свою;  они
благоговеют перед теми идеями, которых  они  наслушались,  любуются  на  эти
идеи, но жить ими не могут, потому что нельзя  же  жить  такими  вещами,  на
которые смотришь издали и которых не осмеливаешься взять в руки. Они -  сами
по себе, а идеи их - сами по себе.  Очень  может  быть,  что  новыми  идеями
вообще  увлекаются  прежде  других  натуры  впечатлительные,  подвижные,  не
способные к критике и вследствие этого ничтожные в деле жизни; те  кряжистые
натуры, которые противополагаются Рудиным, воспринимают  туго,  недоверчиво,
постепенно;  но  когда  известная  идея,  как  известный  прием   лекарства,
расшевелила их мозговые нервы, тогда  они  начинают  действовать;  мысль  не
расходится с делом; они живут, вместо того чтобы рассуждать о  жизни;  таких
людей у нас немного, но таких  людей  начинает  признавать  и  уважать  наше
общество. К числу их принадлежал  Зыков,  которого  представил  Писемский  в
романе "Тысяча душ"; таким людям  приходится  только  говорить,  надсаживать
легкие бесплодным криком, надрывать грудь над неблагодарною работою,  иногда
вдаваться в дикий кутеж с горя, сжигать жизнь  дотла  и  умирать  с  горьким
сознанием своего бессилия, умирать, как умирает  человек,  задыхающийся  под
стогом сена, которого он не в силах своротить с своей  груди.  Некрасивая  и
даже негромкая смерть. Эти мученики нашего тупоумия и  нашей  инертности  до
сих пор были разрозненными единицами, и художники наши не могли обращаться с
ними как с  представителями  целого  типа;  в  том,  что  называется  у  нас
обществом, замечалось страшное раздвоение; одни  повторяли  на  разные  лады
чужие мысли и воображали себе, что они думают; другие  ничего  не  думали  и
ничего не воображали, росли в  брюхо,  ели  и  наедались,  жили  и  умирали,
словом, задавая себе маленькие цели, шли  к  ним  бодрым,  твердым  шагом  и
всегда достигали их, если не случалось поскользнуться или если  не  расшибал
паралич. Весь запас мыслей был на одной стороне, весь запас воли и энергии -
на другой; между теми и другими лежала бездна...
     Но от кого же ждать спасительного толчка: от фразеров или  от  дикарей?
Ответ  на  этот  вопрос  ясен.  Фразеры  развились  до  последних  пределов,
настолько, насколько они способны развиться; развились - и остановились; они
сделали все, что могли, и больше от них нечего ждать, это - выпаханное поле;
а у дикарей - новь, дичь, глушь, репьи  да  крапива;  но  есть  растительная
сила, которую ничто не заменит. Кто заучился до такой степени, что.  потерял
здравый смысл, на того остается махнуть рукой; кто ничему не учился, у  того
могут быть проблески самородного здравого смысла, и из этих проблесков может
выработаться,  смотря  по  обстоятельствам,  живая  мыслительная  сила   или
горький, забулдыжный  русский  юмор.  В  живой  силе,  в  здоровом  теле,  в
мускулах, в костях и в нервах, а не в бумажных  страницах  и  не  в  кожаных
переплетах заключаются для  человека  задатки  светлого  будущего.  Работать
надо,  работать  мозгом,  голосом,  руками,  а  не  упиваться  сладкозвучным
течением чужих мыслей, как бы ни были эти мысли стройны и вылощены.

VII

     Кроме  типа  неисправимых  фразеров,  в  произведениях   Писемского   и
Тургенева  можно  отметить  еще  два  главные  разряда  мужских  характеров.
Во-первых,  заслуживают  внимания  люди,  подобные  Лежневу  и   Лаврецкому;
во-вторых, люди, подобные Веретьеву (в повести Тургенева "Затишье") и Рымову
(в рассказе Писемского "Комик"). Первые проникаются гуманными идеями  и,  не
вступая во имя этих идей в борьбу с  действительностью,  располагают  только
свою собственную жизнь сообразно с этими идеями. Если они  -  помещики,  они
берут с своих крестьян легкий оброк, обращаются с ними кротко и  ласково  и,
не ломая круто  их  предрассудков,  стараются  по  возможности  улучшать  их
материальный быт и смягчать грубость их нравов; если у них  есть  семейство,
они  предоставляют  свободу  жене  своей,  воспитывают   детей   своих   вне
предрассудков и не стесняют их свободной воли с той самой минуты, когда  она
начинает у них проявляться. Словом, это люди мягкие, не тяжелые, терпимые ко
всему, что их окружает, и в том числе к глупостям и подлостям других  людей.
Как деятели, они никуда не годятся; но мерить  достоинства  человека  только
тою пользою, которую он приносит идее или окружающему обществу, было  бы  не
совсем справедливо. Если человек не вредит другому, если  он  живет  в  свое
удовольствие, не эксплуатируя других и не стесняя чужой  свободы,  то  самое
строгое нравственное  jury  {Суд  (франц.).  -  Ред.}  должно  признать  его
невиновным. Как деятель, он - нуль; но  заставлять  всех  быть  деятелями  и
клеймить презрением того, кто в этом отношении  оказывается  несостоятельным
или, вернее, кто совершенно не выступает на это поприще, значит врываться  в
область личной свободы и смотреть на  человека  не  как  на  самостоятельный
организм, а как на винт  или  как  на  гайку  в  общем  механизме  общества.
Предоставляю этот взгляд Платону, Аристотелю и новейшим их последователям; я
же, с своей  точки  зрения,  безусловно  оправдываю  Лежнева,  Лаврецкого  и
Белавина; они делают, что могут, и больше от них  нечего  требовать,  потому
что требовать от человека самоотвержения совершенно неделикатно и негуманно,
как бы велика и прекрасна ни была та идея, во имя которой  мы  его  требуем.
Темперамент людей, подобных Лежневу и Белавину, обыкновенно  очень  спокоен;
развиваются они при благоприятных условиях,  т.  е.  обыкновенно  пользуются
обеспеченным состоянием, усвоивают себе свои убеждения без  особенной  боли,
смотрят на жизнь светло и любовно, любят ровно и тихо, ненавидеть не умеют и
спокойно презирают то, что возмущает до глубины души людей более страстных и
раздражительных.  Они  -  люди  умеренные  по   самой   натуре   своей;   их
несправедливо было бы смешать с теми личностями, которые  угождают  нашим  и
вашим из чистого расчета, из боязни навлечь себе неприятности или из желания
подслужиться; первые - люди, от природы лишенные  жала  и  желчи;  вторые  -
скрывают жало и желчь и пускают их в ход тогда, когда они могут сделать это.
     Совершенную противоположность с этими спокойными натурами  представляют
люди, подобные Рымову и Веретьеву. Это - люди с кипучими силами,  с  огневым
темпераментом, с огромными страстями, с резкими недостатками,  но  с  яркими
талантами  и  с  могучими  стремлениями.  Дарования  и   силы   этих   людей
разбрасываются, тратятся на пустяки, и сами они видят это, и самим  им  жаль
себя, и досадно на  себя,  и  хочется  забыться,  утопить  тяжелое  чувство,
размыкать горе.  Сколько  могучих  талантов  гибнет  в  нашем  отечестве  от
беспорядочной жизни, от  пьянства  и  кутежа!  Зачем  пьют,  зачем  кутят?..
Человек с умом и с душою такого наглого вопроса не предложит. Кабы  не  было
тяжело, так не стали бы пить. Пить с горя не изящно, я с этим  согласен,  но
жалок тот человек, который постоянно смотрит на себя со стороны и  всю  свою
жизнь думает о том, чтобы сохранить внешнее благообразие;  у  людей,  полных
души и чувства, бывают такие минуты, когда весь человек сосредоточен в одном
стремлении, когда он им только я живет, в нем только и видит отраду  и  цель
существования; и если что-нибудь остановит такого человека в то время, когда
он идет к своей любимой цели, если что-нибудь станет между этим человеком  и
его призванием, тогда не пеняйте на него и не удивляйтесь его поступкам.  Та
самая  сила,  которая  могла  бы  сделать  чудеса,  победить   все   внешние
препятствия,  осуществить  беспокойное  стремление,  та  самая  сила,  перед
проявлениями которой мы бы  стали  благоговеть  и  преклоняться,  обращается
против самого человека  и  разбивает  вдребезги  ту  грудь,  в  которой  она
гнездится. Есть люди,  которые  могут  помириться  с  неполною  или  помятою
жизнью, с перекошенною и перекрашенною деятельностью; есть  и  другие  люди,
которые не умеют делать уступок; им подавай или все, или ничего; при  первой
разбитой надежде, при первой попытке жизни прибрать их к рукам и скрутить их
по-своему они бросают все и с каким-то  злобным  наслаждением  разбивают  об
дорогу и свой идеал, и свои  стремления,  и  молодость,  и  силы,  и  жизнь.
Являются вспышки отчаянной  энергии,  попытки  повернуть  дело  по-своему  и
головою пробить себе дорогу к любимой деятельности; но такие попытки  одному
человеку не по силам, и за энергическим движением вперед следует обыкновенно
страшная, часто отвратительная реакция. Кабы этим силам да  другую  сферу  -
было бы совсем другое дело. Тип широкой натуры, разбрасывающейся  в  простом
народе на сивуху, а в среднем кругу - на шампанское, мог бы  переродиться  в
тип талантливого, живого, веселого работника.
     Отношения Писемского к этому типу теплее, симпатичнее  и  справедливее,
чем отношения Тургенева. Тургенев смотрит на своего Веретьева как-то слишком
легко и слишком презрительно: это невеликодушно; жертвы нашего  собственного
тупоумия, нашей собственной инертности имеют право на наше сочувствие или по
крайней мере на наше сострадание; если жизнь  одних  вколачивает  в  могилу,
других вгоняет в кабак, третьих превращает в негодяев, то согласитесь, что в
этом не виноваты те личности,  которые  не  выносят  атмосферы  этой  жизни.
"Комик"  Писемского  неподражаемо  хорош,  как   выражение   этой   идеи   в
поразительно ярких образах. Вот, говорит автор, Рымов запил,  превратился  в
тряпку, попал под башмак глупой жены своей, какого-то ходячего  пуховика;  а
вот, полюбуйтесь, то общество, среди которого он живет, - все как на подбор:
один глупее другого, и каждый подличает по-своему;  Рымов  пьяный  умнее  их
всех трезвых. Как же ему не пить? Когда везде видишь, по  выражению  Гоголя,
одни свиные рыла, тогда поневоле захочешь хоть на  несколько  минут  закрыть
глаза, чтобы ничего не видеть. Рымов ищет одурения, самозабвения, бреда -  и
все это очень понятно, все это - протест против  того,  с  чем  борются  все
честные деятели и что ненавидят все порядочные люди.

VIII

     В том, что я написал до сих пор, есть несколько мыслей о  тех  явлениях
жизни,  которые  представлены  Писемским  и  Тургеневым.  Полной  оценки  их
деятельности нет, а между тем статья вышла уже очень  большая.  Сознавая  ее
неполноту, я постараюсь в особой  статье  высказать  свои  мысли  о  женских
типах, выведенных в произведениях Гончарова, Тургенева и  Писемского.  Кроме
того, о таком романе, как "Тысяча душ", нельзя  говорить  вскользь  и  между
прочим. По обилию и разнообразию явлений, схваченных в этом романе, он стоит
положительно выше всех  произведений  нашей  новейшей  литературы.  Характер
Калиновича задуман так глубоко, развитие этого характера находится  в  такой
тесной связи со всеми важнейшими сторонами и особенностями нашей жизни,  что
о романе "Тысяча душ" можно написать десять критических статей не исчерпавши
вполне его содержания и  внутреннего  смысла!  Об  таких  явлениях  говорить
всегда кстати; говорить о  них  -  значит  говорить  о  жизни,  а  когда  же
обсуждение вопросов современной жизни может быть лишено интереса? Поэтому  я
теперь постараюсь в нескольких словах сгруппировать  выводы,  которые  могут
быть сделаны из теперешней моей статьи:
     1) Я считаю трех названных мною романистов  важнейшими  представителями
современной  поэзии  и  отвергаю  заслуги  наших   лирических   поэтов,   за
исключением гг. Майкова и Некрасова.
     2) В романе Гончарова  я  вижу  только  тщательное  копирование  мелких
подробностей  и  микроскопически  тонкий  анализ.  Ни  глубокой  мысли,   ни
искреннего  чувства,  ни  прямодушных  отношений  к  действительности  я  не
замечаю.
     3) В Писемском и в Тургеневе я дорожу преимущественно их  отрицательным
и совершенно трезвым воззрением на явления жизни.
     4) Писемский глубже Тургенева захватывает эти  явления,  изображает  их
более  густыми  красками  и  по  жизненной  полноте  своих   творений,   как
"черноземная сила", стоит выше Тургенева.

1881 г. Ноябрь.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Писемский, Тургенев и Гончаров

     Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова

     Обе статьи  тематически  тесно  связанные  между  собою,  первоначально
появились в журнале "Русское слово" за 1861 г. (первая статья -  в  кн.  11;
вторая - в кн. 12). Затем вошли в ч. I  первого  издания  сочинений  (1866).
Разночтения в этих двух прижизненных  публикациях  незначительны.  Даты  под
статьями выставлены  в  первом  издании.  Здесь  воспроизводятся  по  тексту
первого издания с исправлением мелких его погрешностей по  тексту  "Русского
слова".
     Развернутая  в  этих  статьях  критика  отношений,  господствовавших  в
феодально-крепостническом обществе, и защита прав  личности  вызвали  резкие
нападки на Писарева со стороны реакционеров и  царской  цензуры.  Характерна
история рассмотрения этих статей в цензуре после выхода в свет ч. I  первого
издания сочинений. В отношении цензурного комитета в Главное  управление  по
делам печати от 22 марта 1866 г. говорилось:
     "В...  критических   статьях...   содержатся   рассуждения   автора   о
достоинствах  замечательнейших  сочинений   гг.   Гончарова,   Тургенева   и
Писемского и, по этому поводу, о различных житейских  вопросах  современного
русского общества. Из этих рассуждений в  цензурном  отношении  обращают  на
себя внимание взгляды автора: 1) на супружеские отношения, 2) на  воспитание
детей, 3) на взаимные обязанности родителей и  детей  и  4)  на  религиозные
внушения". И далее, формулируя пункты обвинения в отношении  данных  статей,
цензурный комитет указывал на резкую критику со стороны Писарева  воспитания
в буржуазно-дворянской семье, калечащего детей, на критику складывающихся  в
этой семье ненормальных отношений между детьми и родителями (см.  статью  В.
Е. Евгеньева-Максимова "Писарев и охра