овчега и навсегда отказаться  от  деятельной
роли в грандиозной и вместе с тем хаотической драме потопа. Впрочем,  критик
"Русского вестника" начинает замечать, что  он  кружится  в  пространстве  и
тоскует беспредметною  тоскою;  чтобы  разом  прекратить  это  бесплодное  и
утомительное занятие, он внезапно опускается к океану пошлостей, пустословия
и фальши, наудачу черпает из него полную пригоршню разной дряни  и  подносит
ее  своим  читателям,  говоря  им  торжествующим  тоном  человека,  имеющего
возможность доказать непреложную истину своих слов: "Видите, видите, что это
за гадость; видите, сколько  пустословия,  пошлости  и  фальши!"  Пригоршня,
зачерпнутая г. критиком из мутного  океана,  затопляющего  нашу  литературу,
оказалась одним из фельетонов г. Кускова, {32} который,  конечно,  настолько
же может воплотить в  себе  тип  русского  журналиста,  насколько  он  может
воплотить в себе  тип  русского  поэта.  Было  бы  довольно  дико,  если  бы
какой-нибудь иностранец вздумал глумиться над пустотою русской  поэзии  и  в
подтверждение  своих  слов  стал  бы  приводить  многочисленные  цитаты   из
поэтических произведений г. Кускова;  такому  господину  можно  было  бы,  я
думаю, заметить, что поглумиться в русской поэзии есть над чем, но  что  для
этого надо  брать  более  крупных  представителей  поэзии,  таких  людей,  в
стихотворениях  которых  действительно  выражаются  рельефные,  дурные   или
хорошие  особенности  нашей  поэзии.   Со   стороны   русского   журналиста,
подвергающего критическому анализу явления русской же журналистики, мы имеем
полное право требовать основательного  знакомства  с  делом;  его  приговоры
должны быть произносимы  над  всею  совокупностью  литературных  явлений,  и
потому бросить петербургской журналистике упрек в хлестаковстве и привести в
подтверждение своих слов цитаты из фельетона г. Кускова -  это,  воля  ваша,
прием в высшей степени недобросовестный; тут, очевидно,  автор  рассчитывает
на легкомыслие нашей публики и на то обстоятельство, что эта публика  покуда
остается довольно равнодушною к литературным прениям  и  к  печатному  слову
вообще.
     Действительно, при теперешней, еще не вполне нарушенной  апатии  нашего
общества печатные обвинения всякого рода но вызывают  в  читающих  людях  ни
особенного сочувствия, ни энергического протеста; теперь можно, не  опасаясь
общественного  мнения,  клеветать  и  на  литературу   и   на   литераторов;
голословная клевета не упадет на самого клеветника и не замарает  его  имени
только  потому,  что  публика,  не   заинтересованная   движением   идей   и
столкновением мнений, завтра забывает то, что читает  сегодня,  и  часто  не
дает себе труда справиться ни об имени автора или редактора,  ни  о  степени
достоверности печатного нападения;  делаясь  таким  образом  безопасною  для
самого клеветника, печатная клевета в то же время  становится  безвредною  и
для того, против кого она  направлена.  Гг.  Булгарин  и  Ксенофонт  Полевой
клеветали на Пушкина, {33} г. Аскоченский клевещет на все, что не  участвует
в  "Домашней  беседе",  "Русский  вестник"  клевещет  на  всю  петербургскую
журналистику, "Искра" оклеветала недавно г. Писемского; {34} несмотря на все
эти клеветы, следующие друг за другом как частые извержения  мелких  грязных
вулканов, публика продолжает относиться  к  оклеветанным  субъектам  так  же
кротко и ласково, как она относилась к  ним  до  выхода  в  свет  клевещущих
статей и статеек. Пушкин остался великим русским поэтом, несмотря на  сиплые
крики булгаринской партии; лица, не  участвующие  в  "Домашней  беседе",  не
считаются воплощениями антихриста, хотя г. Аскоченский твердит  это  на  все
лады; петербургская журналистика пользуется вниманием публики,  несмотря  на
то, что "Русский  вестник"  уподобил  ее  океану  пустословия,  пошлостей  и
фальши; Писемский попрежнему останется первым русским художником-реалистом и
попрежнему будет пользоваться сочувствием и уважением  всех  мыслящих  людей
России, несмотря па все восклицания хроникера "Искры",  напоминающего  собою
моську в известной басне Крылова.
     Печатное слово не начинало еще быть в нашем обществе опасным орудием, и
потому старые дети, подобные редакторам "Русского вестника", .шалят им,  как
тупым ножом, не боясь  обрезаться.  Шалости  их  иногда  бывают  чрезвычайно
оригинальны. Автор  статьи  "Одного  поля  ягоды"  дошалился  до  того,  что
закончил свою статью следующею загадочною выходкою,  направленною  опятьтаки
против  Хлестаковых,  господствующих  в  периодической  литературе.   "Таких
молодцов, - восклицает он, - действительно нельзя не  побаиваться.  Зарезать
они  не  зарежут,  но  не  кладите  вашего  четвертака   плохо".   Тревожное
настроение, под  влиянием  которого  критик  "Русского  вестника"  дошел  до
забвения всяких литературных  и  житейских  приличий,  произошло  вследствие
чтения фельетонов г. Кускова. Надо подивиться тому  обстоятельству,  что  г.
Кусков, писатель кроткий и безвредный до последней  степени,  мог  возбудить
против себя такую страшную бурю негодования. Г. Кусков, который в безвестной
тиши мог бы в продолжение целых десятилетий писать гладким языком  фельетоны
и плачевные стихотворения, г. Кусков, который при конце своей жизни  мог  бы
самого себя причислить к "явлениям, пропущенным нашею критикою", {35}  вдруг
осыпается  из  Москвы  градом  незаслуженных   ругательств,   обвиняется   в
нравственной изломанности, опозоривается именем Тряпичкина  и  сравнивается,
наконец, с новой Мессалиною, "о которой рассказывают, что, не  довольствуясь
Европой, она ездила в Алжирию к  кабилам".  Вся  эта  буря  в  стакане  воды
поднялась против г. Кускова за  то,  что  он  осмелился  в  своем  фельетоне
провести  следующую  мысль:  иногда  можно  уголовного  преступника  уважать
больше,  чем  того  безукоризненного  перед  законом   гражданина,   который
произносит над  ним  приговор.  Заслышав  эту  еретическую  мысль,  "Русский
вестник" восстает против нее во всем величии добродетельного  негодования  и
доходит до такого пафоса, до которого,  как  мне  казалось,  может  доходить
только  очень  набожная  старуха.  "Возмутительный   душегуб,   за   которым
отказывается следить всякое человеческое чувство, всякий человеческий смысл,
этот зверь, который бросается на свою  жертву  с  тем,  чтобы  удовлетворить
минутную прихоть, даже хуже, чем зверь, потому что у зверя по  крайней  мере
нет  прихотей,  -  это  чудовище  является,  в  глазах  Тряпичкина,  могучим
человеческим образом, обаятельным и чарующим,  подавляющим  мелкие  душонки,
которые прячутся _под грудою правил, пестрящих прописи и азбуки_". Увлекаясь
негодованием, критик "Русского вестника" не  замечает  того,  что  вопрос  о
преступнике ставится очень просто; тут является следующая  дилемма:  или  он
одарен кровожадными инстинктами, или  он  развращен  воспитанием,  влиянием,
советами и примером окружающего общества или круга людей. В первом случае он
- больной, которого надо только сделать безвредным, во втором случае он  сам
- несчастная жертва, о которой можно  пожалеть,  он  сам  -  герой  страшной
трагедии, погибающий под гнетом враждебных обстоятельств. Наполеон I,  желая
потешить  одну  барыню,  за  которою  он  ухаживал,  приказал   сделать   на
неприятельский лагерь бесполезное нападение, которое стоило жизни нескольким
солдатам; мы читаем этот факт в его истории и  замечаем  очень  кротко,  что
Наполеон в молодости был непрочь подурачиться и  пошалить;  в  то  же  самое
время мы читаем в газетах, что какой-нибудь мужичонка с голоду зарезал купца
и очистил его кошелек, - и мы  возмущаемся,  и  мы  находим,  что  наказание
плетьми и ссылка в рудники едва покрывают его вину. Воришек бьют за те самые
поступки, которые сходят с рук ворам.

IX

     Скучно  и  утомительно  следить  за   критическим   отделом   "Русского
вестника"; не на чем остановиться; нет свежей идеи, которой  можно  было  бы
выразить  свое  сочувствие;  нет  живого  слова,  которое  могло   бы   хоть
сколько-нибудь шевельнуть мозговые нервы. Пять книжек  (от  января  до  мая)
просмотрено; почти пятьдесят страниц написано  по  поводу  их;  стало  быть,
можно считать дело порешенным. Если продолжать  подробный  разбор  отдельных
критических статей, то это будет только накопление мелких фактов, способных,
наконец, утомить внимание самого терпеливого и благосклонного читателя. Если
выводить общее заключение из всего, что  было  сказано  мною  о  критическом
отделе "Русского вестника", то это  будет  сокращенное,  сухое,  бесполезное
повторение всего того, что уже успели просмотреть читатели. Поэтому  приведу
еще два-три критические перла и покончу на том  мою  неумеренно  разросшуюся
статью.
     Перл э 1. Г. Лонгинов в статье "Белинский  и  его  лжеученики"  признал
влияние Белинского вредным  на  том  основании,  что  Белинский  плохо  знал
историю нашей литературы. В  подтверждение  этого  обвинения,  направленного
против первого русского критика, приводится следующее обстоятельство:
     "В обозрении русской литературы до Пушкина Белинский приводит (пишет г.
Лонгинов) отрывок из предисловия Хераскова к повести его "Полидор", вышедшей
в 1794 году.  В  этом  предисловии  автор  обращается  к  известным  русским
писателям. У Хераскова имена  их  обозначены  первыми  буквами  их  фамилий.
Белинский  выставляет  полные  имена   Ломоносова,   Державина,   Карамзина,
Нелединского,  Дмитриева,  Богдановича  и  Петрова.  Но  тут  же   вышло   и
затруднение. После обращения к Л. (Ломоносову) Херасков говорит: "_Может  ли
кто не плениться нежными и приятными звуками С.?_"  Очевидно,  что  Херасков
разумел тут А. П. Сумарокова, с которым много лет шел по  одному  пути,  как
лирик и драматург, и  сочинениями  которого  продолжал  пленяться  до  своей
смерти, подобно многим современникам.  Но  Белинский  делает  при  букве  С.
следующую выноску: "_Должно быть, дело идет  о  Евстафии  Станевиче,  весьма
плохом пиите того времени_".
     Затем г. Лонгинов очень убедительно доказывает, что  Станевича  не  мог
хвалить Херасков и что Белинский сделал грубую  ошибку,  что  он  поддавался
увлечению "собственных  страстей  и  пристрастий"  и  что  его  литературные
приговоры писаны "иногда в ослеплении пристрастия".
     Все дело кончается тем, что г. Лонгинов приводит следующий  отрывок  из
одного неизданного стихотворения:

                         Затем на скопище клевретов
                         Решил верховный их совет,
                         Что, так как нет авторитетов,
                         Белинский будь авторитет. {36}

     Вред, принесенный Белинским, состоит, по подлинным словам г. Лонгинова,
"в расположении самодовольных и пустозвонных  горланов,  думающих  заставить
человечество забыть все то, что было до появления их на журнальное поприще".
     Перл э 2. Статья г. Густава де Молинари о книге Прудона "La  guerre  et
la paix",  {"Война  и  мир".  -  Ред.}  занимающая  с  лишком  два  листа  и
доказывающая непобедимыми доводами,  что  у  Прудона  нет  ни  сведений,  ни
способности логически мыслить, а есть только  ученые  эффекты,  которые  уже
устарели и надоели публике.
     Перл э 3. Стихотворение князя Вяземского "Заметка", {37}  выражающее  в
самых оригинальных образах самые неожиданные  идеи  и  оканчивающееся  двумя
классическими куплетами:

                   Свободен тот один, кто умирил желанья,
                   Кто светел и душой и помышленьем чист,
                   Кого не обольстят толпы рукоплесканья,
                   Кого не уязвит нахальной черни свист.
                   Нелепым равенством он высших не унизит,
                   Но, в предназначенной от промысла борьбе
                   Посредник, он бойцов любовным словом сблизит
                   И скажет старшему: "Я младший брат тебе".

     Хотя "Заметка" князя Вяземского помещена не в критическом отделе и хотя
вообще не принято писать  критические  или  полемические  статьи  в  стихах,
однако всякий согласится с тем, что отнести эту вещицу к области поэзии  нет
никакой возможности. В ней нет ни одного образа, и вся  разница  между  этою
заметкою и элегическою заметкою,  {38}  помещенною  в  той  же  августовской
книжке, в самом конце критического отдела, заключается  в  том,  что  первая
написана  шестистопным  ямбом,  а  вторая  -  презренною  прозою.  Смысл   и
направление их тожественны, выражения одинаковы или по крайней мере  сходны;
голословность выходок и замашка направлять свои удары в пустое  пространство
замечаются  как  в  произведении  князя  Вяземского,  так  и  в  элегическом
воздыхании  редакции  "Русского  вестника".   Поэтому,   помещая   в   число
критических перлов стихотворение престарелого поэта, я вместе с тем  обращаю
внимание читателей на все критические статьи "Русского вестника", в  которых
веет дух раздраженной солидности, в которых выражается никем  не  признанное
притязание учить общество, становиться во главе его и вести его за собою  по
пути разумного, умеренного прогресса.
     Перл э 4. Статья "Кое-что о прогрессе", в которой свистуны сравниваются
с гнилью и в которой  в  первый  раз  "Русский  вестник"  делает  мне  честь
упомянуть об одной моей статье. Он не называет ни  меня,  ни  заглавия  моей
статьи, ни даже того журнала, в котором я пишу, но он берет  из  "Схоластики
XIX  века"  одну  цитату,  {39}  которая  осталась  мне  памятна  по  многим
обстоятельствам. Я благодарю "Русский вестник" за  его  враждебный  отзыв  о
моей статье и об этой цитате; мне приятно видеть, что мои идеи  не  нравятся
московским мыслителям, и я уверен, что многие пишущие люди желают наравне со
мною, чтобы "Русский вестник" относился .как можно суровее  к  ним  и  к  их
литературной деятельности.
     Пора,  давно  пора  кончить.  Надеюсь,  что  нам  не  придется   больше
встречаться  с  "Русским  вестником"  на  поприще  журнальной  полемики;  мы
расходимся так сильно в мнениях и наклонностях, что мы можем  прожить  целый
век, не встречаясь между собою, не пробуя до чего-нибудь договориться  и  не
чувствуя ни малейшего желания сблизиться между собою на каком бы то ни  было
вопросе.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Впервые напечатана в журнале "Русское слово", 1862, кн. 1 и 2. В первое
издание сочинений не включалась. Здесь воспроизводится по тексту журнала.
     Статья "Московские мыслители" тесно связана со "Схоластикой XIX века" и
продолжает начатую там борьбу с "Русским вестником"  Каткова.  В  обстановке
обострившейся классовой борьбы после "крестьянской реформы" 19 февраля  1861
г. разоблачение реакционной идеологии,  проводимой  на  страницах  "Русского
вестника", получило особенно острое значение. В лице  Каткова  революционные
демократы имели дело  с  хитрым  и  опасным  врагом  в  сфере  журналистики.
Прикрываясь либеральными фразами о  "подлинном",  "постепенном  и  разумном"
прогрессе, выдавая свой журнал за  орган  "солидной  мысли"  и  эксплуатируя
сложившийся в 1850-х гг. успех журнала у  либерального  читателя,  Катков  в
1861 г. вел на страницах  журнала  систематичен  скую  травлю  революционных
демократов, особенно журнала "Современник" и его руководителей (см. об  этом
в прим. к статье "Схоластика  XIX  века").  Катков  своими  "разоблачениями"
подстрекал реакцию к расправе над Чернышевским.  "Русский  вестник"  в  ходе
развития классовой борьбы в  1861  г.,  когда  либералы,  напуганные  ростом
революционного движения в стране, вступили  на  путь  прямого  соглашения  с
царизмом и крепостниками, становится  основным  антидемократическим  органом
печати. В своей статье Писарев разоблачает реакционный смысл  "положительной
программы" журнала Каткова,  осмеивает  его  бессильные  претензии  на  роль
"идейного руководителя" общественного  мнения.  Отказываясь  от  полемики  с
"Русским вестником", Писарев тем  самым  подчеркивает,  что  между  "Русским
вестником" и демократической журналистикой нет и не может быть никаких точек
соприкосновения, что это - явления двух миров, двух непримиримых лагерей.
     Писарев выступает здесь как блестящий мастер боевого памфлета, вскрывая
идейное убожество  реакционной  литературы  и  срывая  с  критики  "Русского
вестника" маску академического беспристрастия и либерального благообразия.

     1 Отрицательное направление - здесь в смысле: отрицающего, критического
по отношению к существовавшему строю.
     2  Гоголь  проводит  параллель  между  двумя  писателями  в  лирическом
вступлении к гл. VII первого тома "Мертвых душ". Легкому  и  шумному  успеху
писателя, который "окурил упоительным куревом людские очи... чудно  польстил
им, открыв печальное в жизни", он противопоставляет тяжкий удел в  тогдашней
действительности того писателя, который дерзает  "вызвать  наружу  все,  что
ежеминутно перед очами", "всю страшную, потрясающую тину мелочей,  опутавших
нашу жизнь". Ту же параллель  повторяет  Некрасов  в  стихотворении  "Блажен
незлобивый поэт..." (1852).
     3 Московские мудрецы - Катков и сотрудники журнала "Русский вестник".
     4  Писарев  имеет  в  виду  свою  рецензию  на  книжку  лексикографа  и
публициста Н. П. Макарова (псевдоним: Гермоген Трехзвездочкин)  "Победа  над
самодурами и страдальческий крест. Сатирическая бывальщина",  представлявшую
собою одну из пошлых спекуляций на "обличительной" теме, распространенных  в
тогдашней  либерально-охранительной  литературе.  Уничтожающий   разбор   ее
Писарев опубликовал в журнале "Русское  слово",  1861,  кн.  11.  В  кн.  12
журнала Писарев опять вернулся к этой теме, отвечая на обвинения Макарова  в
пристрастно-несправедливом  подходе  к  его  книжке  (см.  Сочинения  Д.  И.
Писарева, 5-е изд.  Ф.  Павленкова,  т.  I,  СПб.  1909,  стр.  552-562).  В
прибавлении к э 6 "Русского инвалида" от 10 января 1862 г. было опубликовано
также  письмо  Писарева  с  ответом  на  обвинения  со   стороны   редактора
"литературных опытов" Г. Трехзвездочкина в "недобросовестности"  критических
приемов Писарева.
     5 "Время" - см. прим. 3 к статье "Схоластика XIX века".
     6 "Современная летопись" -  первоначально  отдел  в  журнале  "Русский,
вестник",   посвященный   вопросам   политики,   литературной   критики    и
библиографии; с 1861 г. стала выходить как отдельное еженедельное приложение
к журналу. В 1861 г. в журнале "Русский вестник" также появился новый  отдел
"Литературное обозрение и заметки", по преимуществу заполнявшийся статьями и
заметками, направленными против революционно-демократической журналистики.
     7 Небольшая редакционная  статья  "Несколько  слов  вместо  современной
летописи" ("Русский вестник", 1861, кн. 1), принадлежавшая Каткову,  открыла
серию    выпадов    и    инсинуаций    "Русского    вестника"    в     адрес
революционно-демократической журналистики,  и  прежде  всего  "Современника"
Чернышевского и Добролюбова.  Цитируемые  далее  Писаревым  строки  из  этой
статьи    и    представляют    выпад    против    "Современника",     против
литературно-критических и эстетических взглядов Чернышевского и Добролюбова.
     8  Русским  ученым,  издающим  уважаемый  журнал,  Писарев   иронически
называет Каткова. Катков начал свою карьеру в 1840-х гг.  как  филолог  (его
магистерская диссертация "Об элементах и формах славяно-русского языка",  М.
1845). В 1853 г. в сб.  "Пропилеи"  была  опубликована  его  работа  "Очерки
древнейшего периода греческой философии". Позднее в  "Русском  вестнике"  за
1856 г. выступил и как литературный критик (статьи о  Пушкине  и  Кольцове).
Впоследствии как редактор  "Русского  вестника"  и  "Московских  ведомостей"
Катков  "специализировался"  на  политических  и  публицистических  статьях,
посвященных защите реакции и нападкам на передовую мысль.
     9 Статья С. С. Громеки "О полиции вне полиции" была помещена в "Русском
вестнике",   1858,   кн.   9.   В   ней   ав