идное  положение  китайского
идола.
     Веруя в опытность матери,  в  ее  ум  и  непогрешимость,  Вера  Ельцова
поневоле должна была безусловно  подчиниться  ее  воззрениям;  но  убеждения
отжившей старухи не  могут  быть  убеждениями  молодой  девушки;  они  могут
сделаться для нее только догматами веры; она может повторять  их  про  себя,
как магическое заклинание, не понимая их истинного смысла, потому  что  этот
смысл дается только тому, кто пожил и кого помяла  жизнь;  принять  на  веру
убеждения матери значило отказаться от знакомства с жизнью; при  всей  любви
своей к матери молодая девушка могла бы не решиться на подобную жертву, если
бы кто-нибудь  представил  ей  эту  жертву  в  настоящем  свете;  но  такого
Мефистофеля не нашлось, а старый ангел-хранитель, г-жа Ельцова употребила  с
своей стороны все усилия, чтобы отвести дочери глаза и показать ей только те
уголки жизни, которые, по ее мнению, не могли произвести  вредного  влияния,
т. е. не могли нарушить умственной и нервной дремоты девушки. Все, что могло
сильно потрясти нервы,  подействовать  на  воображение  и  сообщить  сильный
толчок критическому уму, было тщательно устранено; ни  посторонний  человек,
ни посторонняя книга не могли пробиться сквозь ту китайскую  стену,  которою
г-жа Ельцова отделила свою Верочку  от  всего  живого  мира;  если  бы  Вере
случилось поговорить с кем-нибудь, то этот разговор она же сама от слова  до
слова передала бы матери; если бы Вере попалась книга, она не  стала  бы  ее
читать, не спрося позволения матери; когда узник полюбил свою тюрьму,  тогда
нет средств освободить его; ведь не насильно же тащить его  на  свет  божий!
Вере до ее замужества не давали в руки ни одного  романа;  зато  научное  ее
образование было так полно, что  она  удивляла  кандидата  своими  обширными
сведениями; сведения эти были, конечно, чисто  фактические;  Вера  знала,  в
котором году произошло, положим, Нердлингенское сражение, к  какому  роду  и
виду принадлежит божья коровка, сколько пестиков и тычинок  в  георгине,  но
значения Реформации она не понимала и общего взгляда  на  жизнь  природы  не
имела.
     Наверное, г-жа Ельцова боялась Вольтера и Фейербаха так же сильно и так
же основательно, как Жорж-Занда или Бальзака. Верочке  позволялось  украшать
свою  память  всякими  антиками  и  диковинками,  но  работать  мыслью   или
воспринимать  какие-нибудь  необыденные   ощущения   нервами   было   строго
запрещено.
     Строгий выбор книг был только административным средством в  руках  г-жи
Ельцовой; цель, к достижению которой она стремилась,  опираясь  на  подобные
средства, лежала очень далеко; надо было устроить по известной программе всю
жизнь молодой девушки, надо было искусно обежать опасный период любви;  надо
было выдать ее замуж за хорошего человека, укрепить ее в  понятии  долга  и,
наконец, поставить ее на якорь в такой пристани, в которую не заходят  и  не
заглядывают житейские  бури,  смелые  мысли,  беспорядочные,  кометообразные
чувства. Чтобы дойти до такой пристани, надо было лавировать, и г-жа Ельцова
лавировала не без успеха.
     Молодой  человек,  заинтересованный  Верою,  с  похвальною  скромностью
просит  у  г-жи  Ельцовой  позволения  сделать  ей  предложение;  заботливая
маменька, видя, что этот молодой человек, несмотря на всю  свою  скромность,
не похож на желанную пристань, отказывает ему  прямо,  не  спросивши  мнения
дочери; она даже не считает нужным сказать ей потом,  что  за  нее  сватался
такой-то. Одного этого факта достаточно, чтобы составить себе понятие о том,
насколько г-жа Ельцова употребляла во зло доверенность своей  дочери  и  как
грубо она нарушала ее святые, человеческие права. Наконец желанная  пристань
находится; добродушный, простоватый  господин,  бывший  в  университете,  не
вынесший оттуда завиральных идей и превратившийся в  помещика,  несмотря  на
свои молодые лета, оказывается достойным субъектом; эврика! -  говорит  г-жа
Ельцова, - и выдает за него свою дочь,  которая,  конечно,  ставит  себе  за
счастье  исполнить  волю  божию  и  родительскую.  Ельцова  умирает,  вполне
спокойная. "Пристроила, - думает она,  -  теперь  и  без  меня  проживет;  в
сторону-то сбиться некуда".
     Мы видели таким образом,  как  формировалась  Вера  Ельцова;  посмотрим
теперь, как она, несмотря на предосторожности маменьки, столкнулась с жизнью
мысли и чувства. Вот уже она лет девять замужем, ей уже двадцать восемь лет,
а она смотрит семнадцатилетнею девушкою. "То же спокойствие, та же  ясность,
голос тот же, ни одной морщинки на лбу, точно она  все  эти  годы  пролежала
где-нибудь в снегу". И попрежнему незнакома с волнениями  мысли  и  чувства,
попрежнему не тронута жизнью, попрежнему не  прочла  ни  одного  романа,  ни
одного стихотворения.
     Страшно становится за эту женщину! -  Если  сна  проживет  свои  век  и
умрет, не  любивши,  не  мысливши,  не  испытавши  ни  одного  эстетического
наслаждения, то, спрашивается, для чего же  было  жить?  А  если  она  вдруг
проснется от какого-нибудь сильного потрясения, - что с нею  будет?  Вынесут
ли ее нервы ту массу ощущений, которые нахлынут со всех сторон и поразят  ее
сильнее, чем  кого-либо  другого?  Дети  впечатлительнее  взрослых;  ребенок
плачет о сломанной игрушке, о том, что мать едет куда-нибудь дня на два, так
же горько,  как  взрослый  заплачет  о  смерти  дорогого  человека;  ребенок
утешается также гораздо скорее, и это служит новым доказательством того, что
он впечатлительнее  взрослого.  Мир  детских  радостей  и  детских  горестей
гораздо мельче и уже, чем мир горя и радости у взрослого; если бы у  ребенка
было столько же серьезных интересов, сколько  их  у  взрослого,  и  если  бы
ребенок на все эти интересы  откликался  с  тою  до  живостью,  с  какою  он
радуется подарку или горюет о минутное разлуке, то наверное организм его  не
вынес бы этого избытка  сильных  ощущений.  Входя  в  мир  мысли  и  чувства
постепенно, незаметно, втягиваясь понемногу в серьезные занятия и в интересы
действительной   жизни,   ребенок   мало-помалу    теряет    свою    прежнюю
раздражительность   и   восприимчивость.   Нервы   притупляются   от   часто
повторяющегося  раздражения;  является   привычка;   человек   черствеет   и
вследствие  этого   крепнет.   Крайняя   раздражительность   несовместна   с
мужественною твердостью, чтобы вынести передряги жизни, необходимо  утратить
невинность,  свежесть,  девственность  чувства  и  тому  подобные  свойства,
которыми особенно дорожат в своих воспитанниках добродетельные педагоги.
     Недобрую  штуку  сотворила  Ельцова   с   своею   дочерью;   сохранивши
первобытную чуткость и  отзывчивость  ребенка,  Вера  смотрит  на  вещи  как
женщина; она понимает умом многое, чего не переживала чувством; силы  в  ней
дремлют, но они созрели; стоит дать толчок, и вся эта личность преобразится;
в ней мгновенно разыграется такая драма,  которая  удивит  всех  знающих  ее
людей  порывистостью  и  силою  борьбы.  Положение  ее   страшно   усложнено
заботливыми распоряжениями матери: она никогда не любила, - а между тем  она
замужем; она рискует полюбить тою свежею и сильною любовью, какая доступна и
понятна только очень молодым существам, а между тем у  нее  есть  семейство,
есть так называемые обязанности, и  в  ней  сильно  развито  чувство  долга.
Что-то будет?
     Чего можно было  ожидать,  то  и  происходит  на  самом  деле.  Мужчина
открывает Вере  Николаевне  доступ  в  тот  мир  сильных  ощущений,  который
оставался  ей  неизвестным  в  продолжение  целого  десятка   лет;   мужчина
пробуждает ее из того летаргического сна, в который погрузило ее воспитание;
мужчина превращает мраморную статую в женщину, и эта женщина привязывается к
своему просветителю всеми силами богатой любящей женской  души.  Проспать  с
лишком десять лет, лучшие годы жизни, и потом проснуться, найти в  себе  так
много свежести и энергии, сразу вступить в свои полные человеческие права  -
это, воля ваша,  свидетельствует  о  присутствии  таких  сил,  которые,  при
сколько-нибудь естественном развитии, могли бы доставить огромное количество
наслаждения как самой Вере Николаевне, так  и  близким  к  ней  людям.  Вера
Николаевна полюбила так сильно, что забыла и мать, и  мужа,  и  обязанности;
образ любимого человека и наполняющее ее чувство сделались для нее жизнью, и
она рванулась к этой жизни, не оглядываясь на прошедшее, не жалея того,  что
остается позади, и не боясь ни мужа, ни умершей матери, ни упреков  совести;
она рванулась вперед  и  надорвалась  в  этом  судорожном  движении;  глаза,
привыкшие к  густой  темноте,  не  выдержали  яркого  света;  прошедшее,  от
которого она кинулась прочь, настигло и придавило ее к  земле.  Она  первая,
прямо, без вызова со стороны мужчины, объявляет ему, что она его любит;  она
сама назначает свидание и идет твердым шагом к назначенному месту.

     После чаю,  когда  я  уже  начинал  думать  о  том,  как  бы  незаметно
выскользнуть из дому, она сама вдруг объявила,  что  хочет  идти  гулять,  и
предложила мне проводить ее. Я встал, взял шляпу и побрел за ней. Я не  смел
заговорить, я едва дышал, я ждал ее первого слова, ждал объяснений;  но  она
молчала. Молча дошли мы до китайского домика, молча вошли в него, и тут -  я
до сих пор не знаю, не  могу  понять,  как  это  сделалось,  -  мы  внезапно
очутились в объятиях друг друга. Какая-то невидимая сила бросила меня к ней,
ее - ко мне.
     При потухшем свете дня ее лицо, с закинутыми назад  кудрями,  мгновенно
озарилось улыбкою самозабвения и неги, и наши губы слились в поцелуй...
     Этот поцелуй был первым и последним.
     Вера вдруг вырвалась из рук моих и, с выражением  ужаса  в  расширенных
глазах, отшатнулась назад...
     - Оглянитесь, - сказала она  мне  дрожащим  голосом:  -  вы  ничего  не
видите?
     Я быстро обернулся.
     - Ничего. А вы разве что-нибудь видите?
     - Теперь не вижу, а видела. Она глубоко и редко дышала.
     - Кого? Что?
     - Мою мать, - медленно  проговорила  она  и  затрепетала  вся.  Я  тоже
вздрогнул,  словно  холодом  меня  обдало.  Мне  вдруг  стало   жутко,   как
преступнику. Да разве я не был преступником в это мгновение?
     - Полноте, - начал я: - что вы это? Скажите мне лучше...
     - Нет, ради бога, нет! - перебила она и схватила себя за голову. -  Это
сумасшествие... Я  с  ума  схожу...  Этим  шутить  нельзя  -  это  смерть...
Прощайте...
     Я протянул к ней руки.
     - Остановитесь, ради бога, на мгновенье! -  воскликнул  я  с  невольным
порывом. Я не знал, что говорил, и едва держался на ногах. - Ради бога, ведь
это жестоко.
     Она взглянула на меня.
     - Завтра, завтра вечером, - поспешно проговорила  она:  -  не  сегодня,
прошу вас... уезжайте сегодня... завтра вечером приходите  к  калитке  сада.
возле озера. Я там буду, я приду... я клянусь тебе, что приду,  -  прибавила
она с увлечением, и глаза ее блеснули... -  Кто  бы  ни  останавливал  меня,
клянусь! Я все скажу тебе, только пустите меня сегодня. И прежде чем  я  мог
промолвить слово, она исчезла.

     А потом умерла. Организм не выдержал потрясения,  и  обаятельная  сцена
любви разрешилась смертельною нервною горячкою. Образы, в  которых  Тургенев
выразил  свою  идею,  стоят  на  границе  фантастического  мира.   Он   взял
исключительную личность, поставил ее в зависимость от другой  исключительной
личности,  создал  для  нее  исключительное  положение   и   вывел   крайние
последствия из этих исключительных данных. Старуха Ельцова и дочь ее - такие
чистые представители двух типов, каких в действительности не  бывает.  Какая
мать сумеет провести так последовательно свои идеи  в  воспитание  дочери  и
какая дочь захочет  с  такою  слепою  покорностью  подчиняться  этим  идеям?
Размеры, взятые автором, превышают обыкновенные размеры, но идея, выраженная
в повести, остается верною, прекрасною идеею. Как яркая формула  этой  идеи,
"Фауст" Тургенева неподражаемо хорош. Ни одно единичное явление не достигает
в действительной жизни той определенности контуров и  той  резкости  красок,
которые поражают читателя в фигурах Ельцовой и Веры Николаевны, но зато  эти
две почти фантастические фигуры бросают яркую полосу света на явления жизни,
расплывающиеся в неопределенных, сероватых, туманных пятнах.

VII

     Следует ли подвергать отдельному разбору личность  Лизаветы  Михайловны
Калитиной, героини  романа  "Дворянское  гнездо"?  Этот  роман  написан  так
недавно, по поводу  его  выхода  в  свет  появилось  в  нашей  периодической
литературе столько критических статей,  что  читателям,  вероятно,  приелись
толки о Лизе и о Лаврецком, толки,  в  которых  все-таки  не  договаривалось
последнее слово. Я знаю, что мне тоже не придется договориться до последнего
слова, и потому  предпочитаю  вовсе  не  говорить.  Если  же,  паче  чаяния,
кто-нибудь из читателей пожелает знать мое мнение о Лизе, то я попрошу этого
читателя внимательно просмотреть предыдущую главу моей критической статьи  и
потом перечитать "Дворянское гнездо". Зная, как я смотрю на  Веру,  читатель
узнает также, как я смотрю на Лизу. Лиза ближе Веры стоит к  условиям  нашей
жизни;  она   вполне   правдоподобна;   размеры   ее   личности   совершенно
обыкновенные; идеи и формы, сдавливающие ее жизнь, знакомы как нельзя  лучше
каждому из наших читателей по собственному горькому опыту.  Словом,  задача,
решенная Тургеневым в абстракте в повести "Фауст", решается им в "Дворянском
гнезде" в приложении к нашей жизни. Результат выходит один и тот  же;  гниль
одолевает, праведная смерть торжествует? над греховною жизнью.
     О Зинаиде Засекиной (из повести "Первая любовь") не скажу ни  слова.  Я
ее характера не понимаю.

VIII

     Совершенно уйти  от  влияния  обстановки  невозможно;  так  или  иначе,
обстановка дает себя знать; если вы живете с дурными  людьми,  то  эти  люди
могут подействовать на вас двояким образом, смотря по тому, насколько стойки
ваши убеждения и тверда ваша воля. Вы можете или заразиться от этих людей их
преобладающим пороком, или довести  в  самом  себе  до  уродливой  крайности
протест против этого порока. Большею частью  случается  так,  что  отдельная
личность понемногу окрашивается под общий цвет  массы;  личности,  одаренные
значительными силами, обыкновенно немногочисленны; и эти немногие  избранные
личности окрашиваются обыкновенно в противоположный цвет и,  нечувствительно
для самих себя, доводят этот цвет до резкой  крайности  именно  потому,  что
масса постоянно пытается заштукатурить их под одну тень  с  собою.  Если  вы
жизнью   и   словами   с   особенным   воодушевлением   протестуете   против
господствующего в обществе порока,  то  вы  протестуете  так  горячо  именно
потому, что порок стоит перед вашими глазами; причина протеста  лежит  не  в
вашей природе, а в том, что вас окружает;  для  вас  самих  протест  -  дело
бесплодное и утомительное: ваш крик сушит вам легкие и производит охриплость
в голосе; а между тем нельзя не кричать; вы кричите  и  этим  самым  платите
дань тем идеям, которые  уродуют  жизнь  ваших  соотечественников.  Если  вы
отмахиваетесь от комаров и не даете им  укусить  себя,  то  все-таки  комары
действуют на вас тем,  что  заставляют  вас  делать  утомительные  движения.
Подлость и глупость раздражают ваши нервы, следовательно, производят  в  вас
перемену,  и  можно  сказать  наверное,  что,  в  каком  бы  направлении  ни
совершилась эта перемена, она никогда не может быть переменою к лучшему. Вот
это-то последнее обстоятельство Тургенев упустил из виду, создавая  характер
Елены, и от этой ошибки произошла, мне кажется, вся  нескладица,  поражающая
читателя в построении романа "Накануне".
     Елена раздражена  мелкостью  тех  людей  и  интересов,  с  которыми  ей
приходится иметь дело каждый день. Она умнее своей матери, умнее  и  честнее
отца, умнее и глубже всех  гувернанток,  занимавшихся  ее  воспитанием;  она
раздражена и не удовлетворена тем,  что  дает  ей  жизнь;  она  с  сознанным
негодованием отвертывается от действительности,  но  она  слишком  молода  и
женственна, чтобы стать к  этой  действительности  в  трезвые  отрицательные
отношения. Ее недовольство действительностью выражается в том, что она  ищет
лучшего и, не находя этого лучшего, уходит в  мир  фантазии,  начинает  жить
воображением. Это болезненное состояние. Когда воображение забегает  вперед,
когда начинается сооружение идеала и потом бегание за ним, тогда живые  силы
уходят  на  бесплодные  поиски  и  попытки,  и  жизнь  проходит  в  каком-то
тревожном, беспредметном, смутном ожидании. Елена все мечтает о чем-то,  все
хочет что-то сделать, все ищет какого-то героя; мечты ее не  приходят  и  не
могут прийти в ясность именно потому, что это мечты,  а  не  мысли;  она  не
критикует  нашей  жизни,  не  всматривается  в  ее  недостатки,   а   просто
отворачивается от нее  и  хочет  выдумать  себе  жизнь.  Так  нельзя,  Елена
Николаевна! Что жизнь в дурных своих проявлениях вам не нравится, это делает
вам величайшую честь, это показывает, что вы умеете мыслить  и  чувствовать;
но жить и действовать вы решительно не умеете. Если не нравится жизнь,  надо
или исправить ее, или умереть, или уехать. Чтобы исправить жизнь,  для  себя
лично, надо вглядеться в ее недостатки и отдать себе  самый  ясный  отчет  в
том, что именно особенно не  нравится;  чтобы  умереть,  надо  обратиться  к
оружию или к яду; чтобы уехать куда бы то ни  было,  надо  взять  паспорт  и
запастись деньгами. Но не мечтать, ни в каком случав не мечтать! Это  совсем
не практично; это растравляет раны, вместо того  чтобы  залечивать  их;  это
губит силы, вместо того  чтобы  обновлять  и  укреплять  человека.  Мечты  -
принадлежность и утешение слабого, больного, задавленного существа,  а  вам,
Елена Николаевна, нечего бога гневить, можно и  другим  делом  заняться.  Вы
пользуетесь некоторою независимостью в доме ваших родителей, вас не бьют, не
гнут в дугу, не выдают насильно замуж; этих условий слишком мало  для  того,
чтобы наслаждаться, но их слишком достаточно для того, чтобы  действовать  и
бороться;  мечтать  было  позволительно  в  былые  годы   вашей   крепостной
горничной, точно так же как ей позволительно было пить запоем, но  теперь  и
ей это будет не к лицу. Я не осуждаю Елену в том, что она мечтает; я бы.  не
осудил человека, схватившего  сильнейший  простудный  кашель,  я  бы  сказал
только, что он болен; точно так же я говорю и доказываю самой Елене, что она
больна и что она ошибается, если считает себя  здоровою.  В  этом  отношении
ошибается вместе с нею сам Тургенев; он  глазами  психически  больной  Елены
смотрит на действующие лица своего романа; оттого он вместе  с  Еленой  ищет
героев; оттого он вместе  с  нею  бракует  Шубина  и  Берсенева;  оттого  он
выписывает из Болгарии невозможного и ни на что не нужного Инсарова. Елена и
вместе  с  нею  Тургенев  не  удовлетворяются  обыкновенными,  человеческими
размерами личностей; все это мелко, все  это  обыкновенно,  все  это  пошло;
давай им эффекта, колоссальности, героизма. "Жить скверно", говорят Тургенев
и Елена. - Согласен. "Жить скверно потому, что люди скверны". - Не согласен!
Отношения между людьми ненормальны - это так, а люди ни в чем  не  виноваты,
потому что переделать отношения, затвердевшие от десятивековой  исторической
жизни, и переделать их тогда, когда еще очень немногие начали  сознавать  их
неудобства, -  это,  воля  ваша,  мудрено.  Если  несется  шестерня  бешеных
лошадей, то я никак не решусь  называть  мелкими  трусами  всех  тех  людей,
которые  будут  уклоняться  в  сторону  и   давать   им   дорогу.   Инстинкт
самосохранения и трусость - две вещи разные. Ставить самоотвержение в  число
необходимых добродетелей, обязательных для всякого  человека,  может  только
мечтательная девушка, Елена Николаевна Стахова, д