эстетическом,  так  и  во
всяком  другом  отношении;  с  другой  стороны,  каждый  из  трех  названных
романистов  имеет  свою  характерную  особенность;  в  Гончарове,  например,
развита та сторона, которая слаба в Тургеневе и Писемском; в Писемском  есть
такие достоинства, которых вы не найдете ни в  Тургеневе,  ни  в  Гончарове;
Тургенев заденет в вас такие струны, которых не шевельнет  ни  Гончаров,  ни
Писемский; стало быть, публика наша, читая их вместе и находя всех троих  по
своему вкусу, поступает  очень  основательно;  она  для  своего  умственного
продовольствия распоряжается точно так же благоразумно, как опытная хозяйка,
заказывающая хороший  обед  и  инстинктивно  устроивающая  так,  чтобы  одно
кушанье дополнялось другим, чтобы питательные  вещества,  не  находящиеся  в
мясе, приносились в соусе и приправе и чтобы таким  образом  организм  вынес
из-за стола возможно большее количество обновляющего материала.
     Чтобы открыть характерные особенности каждого из наших трех романистов,
надо поговорить довольно подробно о каждом из них в отдельности. Я  начну  с
Гончарова; он написал  меньше  Писемского  и  Тургенева;  его  романы  менее
замечательны  для  характеристики  русской  жизни,  и  потому  с  ним  легче
справиться;  покончивши  с  ним,  я  остановлю  все  внимание  читателей  на
параллели между Писемским и Тургеневым.

II

     Гончаров написал только два капитальные романа: "Обыкновенную  историю"
и "Обломова". Первый из этих романов сразу поставил его в ряды первоклассных
русских литераторов, и его "Очерки кругосветного плавания" {6}  и  "Обломов"
были встречены  журналами  и  публикою  с  такою  радостью,  с  какою  редко
встречаются на Руси литературные произведения. Мне  кажется,  причины  этого
замечательного явления заключаются преимущественно в том,  что  Гончаров  по
плечу всякому читателю, т. е. для всякого ясен и понятен. Он везде стоит  на
почве чистой современной практичности, и притом практичности не западной, не
европейской,   а   той   практичности,   которою   отличаются   образованные
петербургские  чиновники,  читающие  помещики,  рассуждающие  о  современных
предметах барыни и т. п. Прочтите Гончарова от начала до  конца,  и  вы,  по
всей вероятности, ничем не увлечетесь, ни над чем не замечтаетесь, ни о  чем
горячо не заспорите с автором, не назовете его  ни  обскурантом,  ни  рьяным
прогрессистом и, закрывая последнюю страницу,  скажете  очень  хладнокровно,
что г. Гончаров -  очень  умный  и  основательно  рассуждающий  господин.  У
Гончарова нет никакого конька, никакой любимой идеи; утопия всякого рода ему
совершенно враждебна; ко всякому увлечению он относится с легким и  вежливым
оттенком иронии; он - скептик, не доводящий своего скептицизма до крайности;
он - практик и материалист, способный ужиться с фантазером и идеалистом;  он
- эгоист, не решающийся взять на себя крайних выводов своего  миросозерцания
и выражающий свой эгоизм в тепловатом отношении к общим идеям или даже,  где
возможно, в  _игнорировании_  человеческих  и  гражданских  интересов.  Этот
эгоизм проглядывает во всех его произведениях; кто читал "Фрегат Палладу"  и
"Обломова", тот не найдет  удивительным  мое  мнение.  Постоянно  спокойный,
ничем не увлекающийся, романист наш развязно подходит к запутанным  вопросам
общественной  и  частной  жизни  своих  героев  и  героинь;  бесстрастно   и
беспристрастно осматривает он положение, отдавая себе и читателю самый ясный
и подробный отчет в мелких его особенностях, становясь поочередно  на  точку
зрения каждого из действующих лиц, не сочувствуя особенно  сильно  никому  и
понимая по-своему всех. Он обсуживает положение и свойства своих действующих
лиц,  но  всегда  воздерживается  от  окончательного  приговора.  Прочитавши
"Обыкновенную историю", читатель не может сказать, чтобы автор  сочувствовал
старшему Адуеву, и не может также сказать, чтобы он  находил  его  неправым;
сочувствия к младшему Адуеву также  не  видно  ни  в  ту  минуту,  когда  он
составляет совершенную противоположность с своим дядей,  ни  в  тот  момент,
когда он становится на него похожим. Вследствие этого,  оканчивая  последнюю
страницу романа, читатель чувствует  себя  неудовлетворенным.  "Обыкновенная
история" производит такое впечатление, какое  могла  бы  произвести  отлично
нарисованная, но неясно освещенная картина; мы чувствуем, что автор романа -
человек умный, наблюдательный и способный осмысливать свои наблюдения;  этот
человек говорит с нами о явлениях  нашей  жизни,  описывает  их  подробно  и
наглядно, изображает влияние этих явлений на молодое существо,  знакомящееся
с жизнью, но изображает чисто внешним образом,  перечисляя  только  симптомы
перемен, происходящих в его герое.
     Очень  естественно,  что  читатель,   заинтересованный   настолько   же
личностью рассказчика, насколько  нитью  самого  рассказа,  ждет  на  каждой
странице, чтобы автор в постановке  образов  или  в  лирическом  отступлении
выразил бы свои воззрения, сказал бы: я считаю это хорошим, а то дурным,  по
таким-то причинам. Мне могут возразить на это, что  объективность  -  высшее
достоинство эпического поэта; я отвечу, что это одна из тех наследованных от
прошедшего фраз, которыми пробавляются, за  неимением  лучшего,  эстетика  и
критика, - одна из тех фраз, в которых многие сведущие, но робкие люди видят
предел, "егоже не прейдеши". Во-первых, эпическая поэзия в чистом виде своем
теперь невозможна; попробуйте рассказывать события без  основной  мысли,  не
группируя их так, чтобы  читатель  мог  видеть  просвечивающую  идею,  -  вы
собьетесь на Дюма-отца, Феваля и компанию, и ни  один  развитой  человек  не
раскроет вашей книги и не скажет вам спасибо за ваше эпическое  спокойствие.
Рассказывать что-нибудь без особенной цели даже своим знакомым - свойственно
только праздному болтуну или дряхлеющему старцу, а рассказывать для процесса
рассказывания всей читающей публике - просто  недобросовестно  и  невежливо;
надо помнить, что публика за рассказы платит деньги и на  чтение  их  тратит
время. Зачем же так бесцеремонно обращаться с достоянием ближнего? Я этим не
хочу  сказать,  чтобы  необходимо  было   читать   публике   нравоучения   и
наставления. Боже упаси! Это еще скучнее! Но  дело  в  том,  что,  собираясь
рассказывать что-нибудь, писатель должен же сам иметь  в  голове  понятие  о
том, что он будет сообщать другим. Если ему  приходится  описывать  явление,
зависящее от другого явления, то должен же он объяснить одно другим, вывести
одно из другого, показать, что такая-то причина должна привести и приводит к
такому-то  следствию.  Следовательно,  рассказчик  должен   раскрыть   перед
читателем свой процесс мысли. Кроме того, читателю невольно придет в  голову
вопрос: да с какой стати г. NN рассказывает  мне  эти  события?  что,  кроме
желания получить авторский гонорар, побудило его написать несколько страниц,
вывести на сцену десятка  полтора  лиц  и  следить  за  ними  в  продолжение
нескольких лет их жизни? - Ответа на эти естественные вопросы надо искать  в
самом  произведении;  если  произведение  вылилось  из  души,  то  писатель,
конечно, в этом произведении говорит о том, что, так или  иначе,  интересует
его лично, что затрогивает его за живое, что  он  горячо  любит  или  горячо
ненавидит. Если предмет его рассказа для него равнодушен, то  как  объяснить
себе то, что он обратил на него внимание, стал над  ним  задумываться,  стал
уяснять его самому себе и, наконец, довел его до такой степени  наглядности,
что он и для других людей стал заметен, понятен и осязателен? А если  ничего
этого не было, если писатель не вдумывался, не  уяснял  себе  и  т.  д.,  то
рассказ выйдет бледный и  скучный;  его  действующие  лица  будут  тени  или
марионетки, но никак не живые люди; таковы  действительно  бывают  рассказы,
писанные на заказ, без внутреннего желания, без живого участия к предмету.
     Для того чтобы печатные строки казались нам речами и  поступками  живых
людей, необходимо, чтобы в этих печатных строках сказалась живая душа  того,
кто их писал; только в этом соприкосновении между  мыслью  автора  и  мыслью
читателя и заключается обаятельное действие поэзии; живопись говорит  глазу,
музыка - уху, а поэзия (творчество) - чисто одному мозгу; вы  видите  глазом
черные значки на белом поле и при помощи этих значков узнаете то, что  думал
человек, которого вы,  может  быть,  никогда  в  глаза  не  видали;  на  вас
действует чисто сила мысли,  а  мысль  и  чувство  всегда  бывают  _личные_,
следовательно, что же останется от поэтического  произведения,  если  вы  из
него вытравите личность автора? Вполне  объективная  картина  -  фотография;
вполне объективный рассказ - показание  свидетеля,  записанное  стенографом;
вполне объективная музыка - шарманка;  добиться  этой  объективности  значит
уничтожить в поэзии всякий патетический элемент и вместе с тем убить поэзию,
убить искусство, даже науку, даже всякое движение мысли.
     Личность автора для меня интересна, как всякая человеческая личность и,
кроме   того,   как   личность,   чувствующая    потребность    высказаться,
следовательно,   воспринявшая   в   себя   ряд   известных   впечатлений   и
переработавшая  их  силою  собственной  мысли.   Личности   же   вымышленных
действующих лиц я только терплю и допускаю как  выражение  личности  автора,
как форму, в которую ему заблагорассудилось вложить  свою  идею.  Если  я  с
идеею согласен, если я ей  сочувствую,  а  выведенные  личности  оказываются
бледными и неестественными, то я скажу, что автор - неопытный музыкант,  что
чувство в нем есть, а технического уменья мало; заметивши этот недостаток, я
все-таки  буду,  может  быть,  некоторые  отрывки  читать  с  удовольствием,
вероятно те отрывки, в которых сила внутреннего  убеждения  и  воодушевления
укрепляет неопытные руки виртуоза и заставляет его  на  несколько  мгновений
победить трудности техники. "Ничего, со временем будет прок, явится  навык",
- можно будет сказать, закрывая книгу, написанную таким  образом,  т.  е.  с
неподдельною теплотою, но без достаточного знания жизни; читатель  с  добрым
чувством расстанется с таким писателем и  с  радостью  встретится  с  ним  в
другой  раз.  Но  если   в   рассказе,   великолепно   обставленном   живыми
подробностями, не видно идеи и чувства, не видно личности творца,  то  общее
впечатление будет совершенно неудовлетворительно. Вам покажется,  что  перед
вами  играет  на  фортепиано  какой-нибудь  заезжий  искусник,  выделывающий
удивительные штуки пальцами, исполняющий с  быстротою  молнии  невообразимые
трели и рулады, возбуждающий ваше  искреннее  изумление  беглостью  рук,  но
ничем не дающий вам почувствовать, что он -  человек.  Тут  уж  нет  никакой
надежды; тут года не принесут пользы; приобрести фактические  знания  можно,
усвоить технику какого угодно искусства тоже небольшая трудность, но  откуда
же взять свежести чувства, самодеятельной энергии мысли, той  электрической,
непонятной силы, которая берется в нас бог весть откуда и  уходит  с  годами
бог весть куда?
     Словом, только  личное  воодушевление  автора  греет  и  раскаляет  его
произведение; где этого личного воодушевления не заметно,  там,  как  бы  ни
были верно подмечены и искусно сгруппированы подробности, -  там,  повторяю,
нет истинной силы, нет истинно обаятельного влияния поэзии,  нет  сочувствия
между поэтом и читателем.

III

     Между  публикою  и  любимым  писателем  почти  всегда   устанавливаются
известные отношения, основанные на сочувствии и доверии.  Любя  произведения
какого-нибудь  NN,  невольно  составляешь  себе  понятие  о  его   личности,
допускаешь в ней те или  другие  свойства  и  решительно  отвергаешь  разные
темные  пятна.   Иногда   случается   разочароваться,   и   часто   подобное
разочарование бывает так же тяжело, как разочарование в  близком  и  дорогом
человеке. Гончаров - писатель,  любимый  публикою;  в  этом  не  может  быть
никакого сомнения,  а  между  тем,  странное  дело,  между  ним  и  публикою
положительно нет подобных отношений;  его  человеческой  личности  никто  не
знает по его произведениям; даже  в  дружеских  письмах,  составивших  собою
"Фрегат Палладу", не сказались его убеждения и стремления; выразилось только
то  настроение,  под  влиянием  которого  написаны  письма;  настроение  это
переходит от  спокойно  ленивого  к  спокойно  веселому,  и  больше  нам  не
представляется  никаких  данных  для  обсуждения  личного  характера  нашего
художника. Во всяком случае, если два большие романа, которых  сюжеты  взяты
из современной жизни, не выражают ясно  даже  отношений  автора  к  идеям  и
явлениям этой жизни, - это значит, что в этих романах  есть  умышленная  или
нечаянная недоговоренность и что эти романы  продуманы  и  состроены,  а  не
прочувствованы и созданы. Беглый взгляд на остов  "Обыкновенной  истории"  и
"Обломова" подтвердит эту мысль. "Обыкновенная история" говорит нам: вот что
делается из молодого человека под влиянием нашей  петербургской  жизни.  Ну,
что же такое? спрашивает читатель. Что, она его формирует или  портит?  Что,
она сама хороша или  дурна?  -  На  второй  вопрос  Гончаров  отвечает  так:
петербургская жизнь вот какая, и описывает наружность этой жизни,  тщательно
избегая каких бы то ни было отношений к  этой  наружности.  Положим,  у  вас
спрашивают, хороша ли такая-то женщина? Вы отвечаете: - нос у  нее  такой-то
длины и такой-то ширины, рот такой-то величины, зубов столько-то,  такого-то
цвета глаза, столько-то линий в  длину  и  столько-то  в  разрезе,  цвет  их
такой-то и т. д. Согласитесь, что из подобного беспристрастного описания  не
вынесешь сколько-нибудь целостного понятия о характере физиономии, каким  бы
увлекательным языком ни были записаны эти статистические данные.  Точно  так
же описание петербургского житья-бытья у Гончарова выходит  неярким  потому,
что автор решительно не хочет выразить  своего  мнения,  своего  взгляда  на
вещи.
     На вопрос о том, формирует или портит  эта  жизнь  молодого  Александра
Адуева, Гончаров ничего не отвечает. Он нам рассказывает в конце романа, что
Александр  приобрел  лысину,  почтенную  полноту  и   житейскую   опытность,
охладившую  его  мечтательность;  тем  дело  и  кончается.  Читатель  вправе
сказать: г. Гончаров, я  сам  очень  хорошо  знаю,  что  у  человека  лет  в
пятьдесят вылезают волосы, что сидячая жизнь увеличивает  в  нас  количество
жира и что с годами мы становимся опытнее. Вы описали  все  это  чрезвычайно
подробно, верно и наглядно, но вы не сказали нам ничего нового и  скрыли  от
нас внутренний смысл ваших сцен и картин. Действительно, крупные, типические
черты нашей жизни  почти  умышленно  сглажены  писателем  и,  следовательно,
ускользают от  читателя;  зато  отделка  подробностей  тонка,  красива,  как
брюссельские кружева,  и,  по  правде  сказать,  почти  так  же  бесполезна.
Александр приходит в соприкосновение с миром чиновников -  об  этом  сказано
вскользь, и потом сообщен результат, что он привык к канцелярской  работе  и
стал  получать  порядочное  жалованье.  Александр  вступает  в  сношения   с
журналами, - об этом тоже упоминается мимоходом, и только  для  того,  чтобы
отметить приращение его годового дохода.  Две  такие  важные  стороны  нашей
жизни,  как  бюрократия  и  периодическая   литература,   не   удостоиваются
внимательного рассмотрения,  а  между  тем  приводятся  от  слова  до  слова
длиннейшие  разговоры  между  Петром   Ивановичем   и   Александром,   между
Александром и Наденькою, Александром и Тафаевою и т. п. Это  -  ошибка,  как
перед изображением самой жизни, так даже и  перед  личностью  самого  героя.
Положим, старшие родственники и любимые женщины имеют  значительное  влияние
на формирование характера и убеждений; но ведь все-таки  формирует-то  самая
жизнь, столкновение с ее дрязгами, с ее  серыми,  трудовыми  сторонами;  нам
любопытно видеть, как живут герои Гончарова, а он нам  показывает,  как  они
резонерствуют о жизни или мечтают о ней, сидя рядом с  героинями  где-нибудь
под кустом сирени, в тенистой беседке. Это очень хорошо  и  трогательно,  но
это не жизнь, а разве - крошечный уголок жизни. Конечно,  таланту  Гончарова
должно отдать полную  дань  удивления:  он  умеет  удерживать  нас  на  этом
крошечном уголке в продолжение целых сотен  страниц,  не  давая  нам  ни  на
минуту почувствовать скуку или утомление; он  чарует  нас  простотою  своего
языка и свежею полнотою своих картин;  но  если  вы,  по  прочтении  романа,
захотите отдать себе отчет  в  том,  что  вы  вместе,  с  автором  пережили,
передумали и перечувствовали, то у вас  в  итоге  получится  очень  немного.
Гончаров открывает вам целый мир, но мир микроскопический; как вы приняли от
глаза микроскоп, так этот мир исчез, и капля воды, на которую  вы  смотрели,
представляется вам снова простою каплею. Если бы эта сила анализа,  невольно
подумаете вы, была направлена не на мелочи, а на жизнь во всей ее широте, во
всем ее пестром разнообразии, - какие бы чудеса она могла произвести! -  Эта
мысль ошибочна; кто останавливается на анализе мелочей, тот, стало  быть,  и
неспособен идти дальше и подниматься выше.  Гончаров  останется  на  анализе
мелочей потому, что у него нет побудительной  причины  перейти  к  чему-либо
другому; он холоден, его не волнуют и не возмущают крупные нелепости  жизни;
микроскопический анализ удовлетворяет его потребности мыслить и творить;  на
этом поприще он пожинает  обильные  лавры,  -  стало  быть,  о  чем  же  еще
хлопотать, к чему еще стремиться? Словом, г. Гончаров как художник -  то  же
самое, что г.  Срезневский  как  ученый;  {7}  первый  творит  для  процесса
творчества, не  заботясь  о  степени  важности  тех  предметов,  которые  он
воспевает, не спрашивая себя о том, высекает ли он своим резцом великолепную
статую или вытачивает красивую безделушку  для  письменного  стола  богатого
барина;  второй  точно  так  же  исследует  для  процесса  исследования,  не
спрашивая себя о том, стоит ли  игра  свечей  и  выйдет  ли  из  его  трудов
какой-нибудь осязательный результат. Обе эти личности, представители  одного
типа, выработались  под  влиянием  известных  условий,  сжились  с  ними  и,
почислив  вопросы  жизни  решенными   вполне   удовлетворительно,   обратили
деятельность свою на шлифование подробностей, не имеющих даже  относительной
важности. "Как, - спросит с негодованием  мой  читатель,  -  и  "Обломов"  -
шлифование  подробностей?"  Да,  отвечу  я  с  подобающею   скромностью.   -
"Обломов",  как  нравоописательный  роман,  не  что  иное,  как   шлифование
подробностей. Тип Обломова не создан Гончаровым;  это  повторение  Бельтова,
Рудина и Бешметева; {8} но Бельтов, Рудин и Бешметев  приведены  в  связь  с
коренными свойствами  и  особенностями  нашей  зачинающейся  цивилизации,  а
Обломов  поставлен  в  зависимость  от   своего   неправильно   сложившегося
темперамента. Бельтов и Рудин сломлены и помяты  жизнью,  а  Обломов  просто
ленив, потому что ленив. Влияние общества на личность героя здесь, как  и  в
"Обыкновенной истории", скрыто от глаз читателя;  автор  понимает,  что  оно
должно существовать, но он держит его где-то за кулисами, и из-за этих кулис
его герой выходит совершенно готовым  и  начинает  рассуждать  и  ходить  по
сцене. Если читатель возразит мне, что "Сон Обломова" объясняет нам  процесс
его развития, то я на это отвечу, что "Сон" говорит  только  о  младенческих
годах нашего героя. Никакой характер не оказывается  сложившимся  в  десяти-
или двенадцатилетнем мальчике; тем более  не  мог  сложиться  в  такие  годы
характер Обломова, которого и в тридцать пять лет можно было  ворочать  куда
угодно; стало быть, зачем же автор,  заговоривши  о  воспитании  и  развитии
своего  героя,  не  дал  нам  сцен  из  его   гимна