зической,   студенческой,
чиновнической жизни? Ведь это, воля ваша, было бы не только плодотворнее, но
даже интереснее многих сцен между Обломовым и Захаром. Ведь любопытно знать,
что именно формирует у нас Обломовых, гораздо любопытнее,  чем  смотреть  на
то, как уже сформированные Обломовы, т. е. люди,  на  которых  надо  махнуть
рукою, валяются на диване и плюют в  потолок.  Но,  как  везде,  интересный,
живой вопрос обойден, а подробностей - гибель.
     Изображая личность  Обломова,  Гончаров  мог  еще  ограничиться  тесною
сферою, не выходить за пределы кабинета и спальни и занимать своего читателя
пересказыванием того, что говорили между собою Илья Ильич и  Захар.  Но  вот
наш художник хочет противопоставить своему ленивому герою  лицо  деятельное,
весело и дельно смотрящее  на  жизнь  и  энергически  расправляющееся  с  ее
дрязгами и невзгодами. Является Андрей Иванович Штольц, о котором  даже  сам
автор возвещает не без торжественности, говоря, что  это  человек  будущего,
что много Штольцев кроется под русскими  именами,  что  люди  такого  закала
будут делать дело как следует. О, думаете вы, вот тут-то  Гончаров  выскажет
то,  что  у  него  на  душе,  тут-то  он  воспользуется   всеми   собранными
материалами, чтобы дать плоть и кровь этому  человеку  будущего,  тут-то  он
приведет  своего  любимого  героя  в  столкновение  с  разными  сторонами  и
типическими особенностями нашей жизни. Вы продолжаете читать с  возрастающим
нетерпением и убеждаетесь в том, что Штольц ведет себя точно так же, как все
гончаровские  герои,  т.  е.  много  говорит,  хорошо   округляет   периоды,
самодовольно развертывает  перед  слушателем  свои  убеждения  и  ничего  не
делает: о его деятельности, которая  составляет  сущность  его  характера  и
замечательнейшее ее  достоинство,  автор  рассказывает  нам  в  самых  общих
выражениях. Штольц представлен вне жизни; а Штольц без жизни все равно,  что
рыба без воды. Он выведен из своего естественного положения,  и  потому  сам
бледен и неестествен до крайности. Так как он на наших глазах не  действует,
то ему, чтобы зарекомендовать себя читателю,  поневоле  приходится  говорить
самому о себе: "Я, дескать, человек деятельный, верьте мне на слово"; автору
точно так же приходится обращаться к вере читателя и говорить ему: "Штольц у
меня человек деятельный; деятельности вы  его  не  увидите,  но  он,  право,
постоянно занят". Читатель, расположенный к скептицизму, подумает  при  этом
так:  "если  романист  приписывает  одному  из  своих  героев   какое-нибудь
качество, а между тем это качество не выражается  в  его  действиях,  то  я,
читатель, имею право заключить, что у автора не хватило сил вложить в образы
то, что он выразил в отвлеченной  фразе.  Деятельный  Щтольц  принадлежит  к
разряду лиц, подобных добродетельному  становому  г.  Львова  и  знаменитому
чиновнику его сиятельства графа Соллогуба". {9} Читатель-скептик не ошибется
в своем предположении.
     Впрочем, то обстоятельство, что Гончаров взялся  за  сооружение  своего
Штольца,  и  то  обстоятельство,  что  это  сооружение  вышло  до  крайности
неудачным,  так  характерны,  что  об  них   стоит   поговорить   подробнее.
Действующие  лица  романов  Гончарова  постоянно  вращаются  в  безразличной
атмосфере, живут в тех комнатах, в  которые  не  проникает  русский  дух,  и
становятся друг к другу в такие отношения, которые зависят  от  особенностей
их личного характера, а не от условий места и времени. Декорации у Гончарова
русские; для обстановки он выводит русского лакея, русскую кухарку, но это -
аксессуары, которые могут быть устранены, не нарушая завязки романа; главные
действующие лица созданы головою автора, а не  навеяны  впечатлениями  живой
действительности. Задавшись своей идеею, набросав  ее  в  общих  чертах,  г.
Гончаров потом уже с натуры подрисовывает подробности, и все вместе  выходит
очень удовлетворительно и  на  первый  взгляд  кажется  романом,  взятым  из
русской жизни и воспроизводящим  русские  типы.  Но  это  только  на  первый
взгляд.  Отделайтесь  только  от  обаяния  великолепного  языка,   отбросьте
аксессуары, не относящиеся к делу, обратите все ваше внимание на те  фигуры,
в которых сосредоточивается смысл романа, и вы увидите, что в них нет ничего
русского и, кроме того, ничего типичного. Если мы поступим таким  образом  с
"Обыкновенной историей", то увидим, что смысл романа лежит в двух фигурах, в
дяде  и  в  племяннике,  и  что  из  этих  двух  фигур  -  одна  неверна   и
неестественна, а другая совершенно пассивна и бесцветна.
     Петр Иванович Адуев, дядя, - не верен с головы  до  ног.  Это  какой-то
английский джентльмен, пробивший  себе  дорогу  в  люди  силою  своего  ума,
составивший себе карьеру и состояние и при этом нисколько не загрязнившийся.
В нашем отечестве дорога к почестям и деньгам усеяна всякого рода  терниями.
Кто хочет преуспеть на том поприще, по которому путешествовал Петр Иванович,
тот не много сохранит в себе гонора и  фанаберии;  под  старость  непременно
дойдет до положения Фамусова, а ведь между Фамусовым и Петром  Ивановичем  -
огромная разница. Петра Ивановича, видимо, уважает г. Гончаров, а к Фамусову
он, по всей вероятности, отнесся бы с добродетельным презрением. Это видимое
различие между  Фамусовым  и  Петром  Ивановичем  не  может  быть  объяснено
различием времени. Скажите по совести, неужели мы так много  ушли  вперед  с
тех пор, как была написана комедия Грибоедова? Неужели  вы  до  сих  пор  не
встречаете между вашими знакомыми Фамусова,  Молчалива  и  Скалозуба?  Формы
стали действительно поприличнее, но что же это за утешение!  Неужели  же  г.
Гончаров, выводя своего героя, обманулся внешнею благопристойностью формы  и
не умел заглянуть поглубже и распознать под гладкими фразами Петра Ивановича
родовых свойств фамусовского типа? Вряд ли такой острый аналитик мог  впасть
в грубую ошибку, в которой может уличить его всякий школьник.  Мне  кажется,
дело в том, что в самом Фамусове автор "Обыкновенной истории" осудил  бы  не
сущность, а внешнее неблагообразие. Потихоньку  вести  свои  дела,  заводить
связи и поддерживать их  из  чистого  расчета,  заниматься  таким  делом,  к
которому не лежит сердце и которого не оправдывает ум, оставлять под  спудом
в практике те идеи, которые исповедуешь в теории,  смотреть  с  скептическою
улыбкою на порывы молодежи, стремящейся обратить слово в  дело,  -  все  эти
вещи можно назвать благоразумием, лишь бы они  не  представлялись  в  полной
наготе, без прикрас и смягчений. Своему герою г. Гончаров приписывает именно
это  благоразумие,  утаивая  и  сглаживая  те  серенькие  стороны,   которые
неизбежно связаны с этим благоразумием. Но утаить и  сгладить  эту  обратную
сторону медали можно было только с тем условием, чтобы показывать  читателям
одну сторону дела. Если бы  г.  Гончаров  вздумал  выдержать  очерченный  им
характер, приведя его в столкновение со всеми фазами  русской  жизни,  тогда
ему  пришлось  бы  все  эти  фазы  выдумать   самому,   и   тогда   вопиющая
неестественность бросилась бы в глаза каждому читателю.  На  этом  основании
надо было пройти молчанием  все  отношения  Петра  Ивановича  к  тому  миру,
который лежит за пределами его кабинета и спальни. На этом основании  нельзя
было сказать ни слова о том,  как  Петр  Иванович  вышел  в  люди;  даже  те
средства и пути, которыми его племянник приобрел себе независимое положение,
покрыты мраком неизвестности. Петр Иванович как чиновник,  как  подчиненный,
как  начальник,  как  светский  человек  -  не   существует   для   читателя
"Обыкновенной истории", и не существует именно потому, что автору предстояло
решить грозную дилемму: или выдумать от себя всю русскую жизнь и  превратить
Петербург в Аркадию, или бросить  грязную  тень  на  своего  героя,  как  на
человека, подкупленного этою жизнью и отстаивающего ее нелепости ради  своих
личных выгод. Чтобы не насиловать явлений жизни, чтобы не становиться к  ним
в ложные отношения и чтобы не закидать  грязью  своего  героя,  г.  Гончаров
заблагорассудил в "Обыкновенной истории" совершенно отвернуться  от  явлений
жизни. Отнестись к ним с тем суровым отрицанием, с которым относились к  ним
все честные деятели  русской  мысли,  открыто  заявить  свое  non-conformity
{Несогласие (англ.). - Ред.} г. Гончаров не решился. Почему? -  Отвечать  на
этот вопрос не мое дело; пусть ответит  на  него  сам  романист.  Во  всяком
случае в "Обыкновенной истории" он  исполнил  удивительный  tour  de  force,
{Ловкая штука; затруднительное предприятие (франц.). - Ред.} и исполнил  его
с беспримерною ловкостью; он написал большой  роман,  не  говоря  ни  одного
слова о крупных явлениях нашей жизни; он  вывел  две  невозможные  фигуры  и
уверил всех в том, что это действительно существующие люди; он стал в первый
ряд  русских  литераторов,  не  откликаясь  ни  одним  звуком  на   вопросы,
поставленные историческою жизнью народа, пропуская мимо ушей то, что носится
в воздухе и составляет живую связь между живыми деятелями. Исполнить  такого
рода tour de force, и притом исполнить его на глазах Белинского, удалось  г.
Гончарову только благодаря удивительному совершенству  техники,  невыразимой
обаятельности  языка,  беспримерной  тщательности  в   отделке   мелочей   и
подробностей. Герои г. Гончарова ведут между собою  такие  живые  разговоры,
что,  прислушиваясь  к  ним,  невольно  забываешь  неверность  их   типа   и
невозможность их существования. А между тем эта неверность и  невозможность,
не заявленные положительно в нашей критике, заявляются в  ней  отрицательно.
Рудина,  Лаврецкого,  Калиновича,   Бешметева   наши   критики   берут   как
представителей типов, как живых людей, служащих образчиками русской  натуры,
а героев г. Гончарова никто не берет таким образом, потому что, повторяю,  в
них нет ничего русского и нет никакой натуры.
     Оба Адуевы, дядя и племянник, не обратились и никогда  не  обратятся  в
полунарицательные имена, подобные Онегину,  Фамусову,  Молчалину,  Ноздреву,
Манилову и т. п.  Что  сказать  о  личности  Александра  Федоровича  Адуева,
племянника? Только и скажешь, что у него нет личности, а между  тем  даже  и
безличность или бесхарактерность  не  может  быть  поставлена  в  число  его
свойств. Он молод, приезжает в Петербург с большими надеждами  и  с  сильною
дозою мечтательности; петербургская жизнь понемногу разбивает его надежды  и
заставляет его быть скромнее и смотреть под ноги, вместо того чтобы носиться
в пространствах эфира. Он влюбляется -  ему  изменяет  любимая  девушка;  он
напускает на себя хандру  -  и  понемногу  от  нее  вылечивается;  потом  он
влюбляется в другую, и на этот раз  уже  сам  изменяет  своей  Дульцинее;  с
годами он становится рассудительнее; при этом он постоянно  спорит  с  своим
дядею и мало-помалу начинает сходиться с ним  во  взгляде  на  жизнь;  роман
кончается тем, что оба Адуевы сходятся между собою совершенно в  понятиях  и
наклонностях. - "Это канва романа, -  скажете  вы,  -  это  -  общие  черты,
контуры, которые можно раскрасить как угодно". Это правда; и эти контуры так
и  остались  нераскрашенными;  бледность  и  недоделанность  их   опять-таки
замаскированы тщательностью внешней отделки. Например, Александр едет к  той
девушке, которую он любит; он чувствует сильное нетерпение,  и  г.  Гончаров
чрезвычайно  подробно  рассказывает,  в  каких  именно   внешних   признаках
проявлялось это нетерпение, как сидел его герой, как он переменял положение,
какое впечатление производили на него окрестные виды; потом эта девушка  ему
изменила, предпочла другого - и г. Гончаров опять-таки  с  дагерротипическою
верностью воспроизводит внешние выражения отчаяния, а  потом  апатии  своего
героя. Он пишет  вообще  историю  болезни,  а  не  характеристику  больного;
поэтому если бы роман г. Гончарова попался в  руки  какому-нибудь  разумному
жителю луны, то этот господин мог бы составить себе довольно верное  понятие
о том, как говорят, любят, живут, наслаждаются и страдают на земле животные,
называемые людьми. Но мы, к сожалению, все это знаем по  горькому  опыту,  и
потому те общие черты, которые наш романист  разработывает  с  замечательным
искусством, представляют для нас мало существенного интереса. Мы знаем, что,
отправляясь на  свидание  с  любимою  женщиною,  молодой  человек  чувствует
усиленное биение  сердца;  как  подробно  ни  описывайте  этот  симптом,  вы
охарактеризуете только известное физиологическое отправление, а не  очертите
личной физиономии. Описывать подобные моменты все равно, что описывать,  как
человек жует, или храпит во сне, или сморкается. Дело  другое,  если  герой,
отправляясь на свидание, перебирает в голове такие идеи, которые  составляют
его  типовое  или  личное  свойство;  тогда  его  мысли  стоит  отметить   и
воспроизвести. Но г.  Гончаров  думает  иначе;  он  с  зеркальною  верностью
отражает  все  или,  вернее,  все  то,  что  находит  удобоотражаемым,   все
бесцветное, т. е. именно все то, чего не следовало и не стоило отражать.
     Условия удобоотражаемости изменяются с годами; что  было  неудобно  лет
десять тому назад, то сделалось удобным и  общепринятым  теперь.  Вследствие
этих изменений в воздухе времени изменилось и направление г. Гончарова.  Его
"Обыкновенная история", за исключением последних страниц, которые как-то  не
вяжутся с целым и как будто приклеены чужою рукою, говорит  довольно  прямо,
хоть и очень осторожно: "Эх, молодые люди,  протестанты  жизни,  бросьте  вы
ваши стремления в даль, к усовершенствованиям, к лучшему  порядку  вещей!  -
все это пустяки, фантазерство! -  Наденьте  вицмундиры,  вооружитесь  хорошо
очиненными  перьями,  покорностью  и  терпением,  молчите,  когда   вас   не
спрашивают, говорите, когда прикажут и что прикажут,  скрипите  перьями,  не
спрашивая, о чем и для чего вы пишете, - и тогда, поверьте  мне,  все  будут
вами довольны, и вы  сами  будете  довольны  всем  и  всеми".  Эти  мысли  и
воззрения в свое время были как нельзя более кстати,  их  надо  было  только
выразить с некоторою  осторожностью,  чтобы  не  прослыть  за  последователя
почтеннейшего Булгарина; а, как мы видели,  дипломатической  осторожности  в
"Обыкновенной  истории"  действительно  гораздо   больше,   чем   мысли,   и
несравненно  больше,  чем  чувства.  Но  времена  переменились,  и  пришлось
настраивать лиру на новый лад; все заговорили о прогрессе, о  разуме,  и  г.
Гончаров также заблагорассудил дать нашему обществу урок, наставить  его  на
путь истины и указать ему на светлое будущее.  "Россияне!  -  говорит  он  в
своем "Обломове", - все вы спите, все вы равнодушны к судьбе родины, все  вы
до такой степени одурели  от  сна  и  заплыли  жиром,  что  мне,  романисту,
приходится в укор вам брать своего положительного героя из  немцев,  подобно
тому как предки ваши, новгородские славяне, из немцев призвали себе великого
князя, собирателя русской земли". - И  россияне,  с  свойственною  им  одним
добродушною  наивностью,  умиляются  над  гениальным  произведением   своего
романиста,  всматриваются  в  утрированную  донельзя   фигуру   Обломова   и
восклицают с добродетельным раскаянием: "Да, да! вот  наша  язва,  вот  наше
общее страдание, вот корень наших зол - обломовщина, обломовщина!.. Все мы -
Обломовы! все мы ничего не делаем! А дело ждет", и т. д.
     Добрые люди! напрасно вы так на себя  ропщете;  да  что  же  вы  будете
делать? Какая это  вам  пригрезилась  работа?  Это,  должно  быть,  одно  из
следствий вашего продолжительного сна; перевернитесь на другой бок и  усните
опять. Вы можете быть или Обломовыми, или Молчаливыми, Фамусовыми и  Петрами
Ивановичами; первые - байбаки, тряпки; вторые -  положительные  деятели;  но
всякий порядочный человек скорее согласится быть Обломовым,  чем  Фамусовым.
Г. Гончаров, как автор "Обломова", {Как  автор  "Обыкновенной  истории",  г.
Гончаров думает совсем не то; там он думает, что все хорошо  и  все  хороши;
стоит только приглядеться да втянуться.} думает иначе; он думает,  что  дело
ждет, а работники спят, так что приходится нанимать их за границею; спят они
не потому, что их измучила работа,  не  потому,  что  их  истомила  жажда  и
пропекли жгучие лучи солнца,  а  потому,  что  -  негодящий  народ,  лентяи,
увальни,  жиром  заплыли!  Вот  уж  это  дешевая  клевета,   пустая   фраза,
разведенная на целый огромный  роман.  Г.  Гончаров,  как  Паншин  в  романе
Тургенева "Дворянское гнездо", думает, что стоит только захотеть, так сейчас
и посыпятся в рот жареные рябчики,  и  l'idee  du  cadastre  {Идея  кадастра
(франц.). - Ред.}  будет  популяризирована;  вот  поэтому  его  "Обломов"  и
относится к тогдашнему пробуждению деятельности  как  замечание  начальника,
высказанное подчиненному: "Что же вы, дескать, любезный мой, спите? ведь так
нельзя! Вы видите, я сам не жалею сил". Г. Гончаров,  очевидно,  думал  этою
мыслию попасть в ноту, и действительно многим показалось, что он попал, а на
поверку выходит, что пенье было фальшивое, да и подтягивал-то он не тенором,
а фистулою. Дело в том, что Обломов похож на Бельтова, Рудина  и  Бешметева,
только гораздо резче обрисован; вот многим, если не всем, и  покажись  в  то
время, что г. Гончаров говорит то же самое, что Тургенев и Писемский;  а  г.
Гончаров говорил другое, только с свойственною ему  осторожностью.  Бельтов,
Рудин и Бешметев доходят до  своей  дрянности  вследствие  обстоятельств,  а
Обломов - вследствие своей натуры. Бельтов, Рудин и Бешметев - люди, измятые
и исковерканные жизнью, а Обломов - человек  ненормального  телосложения.  В
первом случае  виноваты  условия  жизни,  во  втором  -  организация  самого
человека. По мнению Тургенева, Писемского и др., наше общество  нуждается  в
реформах; по мнению г. Гончарова, мы все - больные, нуждающиеся в лекарствах
и в советах врача. Согласитесь, что это  не  совсем  то  же  самое.  Вот  из
этого-то взгляда и вытекла попытка г.  Гончарова  соорудить  нелепую  фигуру
Штольца. Положительных деятелей нет; это факт, который решается признать наш
романист;  но  почему  их  нет?  -  спрашивает  он.  Дать  на  этот   вопрос
удовлетворительный ответ он боится, потому что  такой  ответ  может  повести
ужасно далеко, по русской пословице! "язык  до  Киева  доведет".  Вот  он  и
отвечает: "Деятелей нет, потому что мы страдаем обломовщиною". Это не ответ,
это повторение вопроса в другой  форме,  а  между  тем  фраза  облетела  всю
Россию, "обломовщина" вошла в язык, и даже талантливый критик "Современника"
посвятил целую критическую статью на разбор вопроса, что такое обломовщина?
     Далее, г. Гончаров рассуждает так: если мы страдаем припадками болезни,
то,  чтобы  изобразить  положительного  деятеля,  стоит  только  представить
здорового человека; в нас недостает  энергии,  стало  быть,  если  приписать
энергию  какому-нибудь  джентльмену,  если  заставить  его  ходить  большими
шагами, говорить рептительно и громко, решать, не задумываясь, теоретические
вопросы, - великая задача будет решена; ключ найден,  рецепт  положительного
деятеля составлен: остается только послать в аптеку,  чтобы  там  подписали:
"Ordinavit nobis doctor vitae russicae I. Gontcharow". {Предписал  нам  врач
русской жизни И. Гончаров (лат.). - Ред.} А ну, как  в  аптеке  не  найдется
материалов? Что,  если  провизор  усмехнется,  прочитав  рецепт,  и  ответит
ученому доктору, что таких специй в целом свете нет и что  такие  химические
соединения невозможны ни под какою широтою? Что тогда? Ничего. Доктор  умоет
руки, скажет, что больной непременно выздоровел бы, если бы можно было найти
птичье молоко, о котором толкует его рецепт. В действительности  больной  не
поправится, но зато доктор будет прав: он не задумался, он решил вопрос; его
ли вина, что вопрос  может  быть  решен  только  в  теории  или,  вернее,  в
фантазии?