знут
реки, пойдут метели, и уж тут подлинно горе будет бедняжке фиалке;  придется
пуще прежнего _рыдать от стужи_  (стр.  107).  Не  мешает  заметить,  что  у
Беранже нет ни серебристого ковра, ни  берез,  обшитых  бахромкой  инея,  ни
бедняжки, ни рыданий, ни даже апреля. Все дело происходит в начале марта; от
весенних лучей солнца над снегом  поднимается  пар,  фиалки  только  немного
зябнут, и поэт предостерегает их, говоря, что разрыхленный снег может  опять
скрепиться морозом. Г. Костомаров по привычке усилил все  это  и,  вероятно,
приноровил свой перевод к русскому климату, перенеся действие на апрель.
     Перейдем к Гейне. О внешности перевода говорить нечего; он нисколько не
лучше всех остальных, а степень его совершенства я  оценил  уже  достаточно,
говоря о Гюго. Любопытно теперь посмотреть,  как  гг.  переводчики  _поняли_
Гейне; этого поэта нужно знать, чтоб переводить его; иначе внутренний  смысл
выдохнется, и там, где у  Гейне  выражено  миросозерцание,  там  в  переводе
окажется только претензия  на  оригинальную  выходку,  лишенную  внутреннего
содержания. Наша публика, незнакомая  с  немецким  языком,  положительно  не
знает  Гейне,  и  в  этом  виноваты  переводчики.   Почти   все   лирические
стихотворения Гейне переведены, но почти никто не переводил его по циклам, В
книге  "Neue  Gedichte"  {"Новые  стихотворения".  -  Ред.}  есть  несколько
лирических романов, из которых каждый  назван  именем  женщины.  "Анжелика",
"Катарина", "Серафима", "Эмма" и  т.  д.  состоят,  как  известно,  из  ряда
лирических стихотворений, в которых изображены различные моменты в  развитии
чувства мужчины к женщине. Наши поэты переводили из  этих  Циклов  отдельные
стихотворения, а физиономия Гейне выражается именно в их совокупности, в  их
связи между собою. Публика наша любит Гейне, но положительно не  знает  его.
Переводы гг. Берга и Костомарова могут только повредить этому  делу,  потому
что поэтическая  личность  Гейне  ими  не  понята  положительно.  Во  всяком
сколько-нибудь характеристическом стихотворении  Гейне  самая  замечательная
черта или вовсе опущена, или извращена самым бесчеловечным образом. Судя  по
переводам г. Костомарова, можно предположить, что  он  был  бы  поставлен  в
крайнее затруднение, если бы его попросили  написать  критическую  статью  о
Гейне; а тяжело, должно быть, переводить поэта,  которого  не  знаешь  и  не
понимаешь. За примерами этого непонимания дело не станет.  Переведена  между
прочим "Песня океанид"; вот сюжет этого стихотворения, как я его понимаю. На
берегу Северного моря сидит мужчина и хвалится перед морскими чайками  своим
блаженством. Тогда океаниды, вслушавшись в  его  слова,  начинают  петь  ему
песню следующего содержания:
     "Глупый ты, глупый человек, хвастун нелепый! Гнетет тебя тоска! Погибли
твои надежды, живые  дети  сердца,  и,  увы!  сердце  твое,  подобно  Ниобе,
каменеет от горя. В голове у тебя наступает ночь, и сверкают  в  ней  молнии
безумия, и ты с горя хвастаешь! О, глупый ты  человек,  глупый  хвастун.  Ты
упрям, как твой предок, великий титан, укравший у  богов  небесный  огонь  и
давший его людям. Измученный коршуном, к скале прикованный, он грозил Олимпу
и не покорялся и стонал, так что мы это слышали в глубине моря  и  пришли  к
нему утешать его песнью. Глупый, глупый ты человек, хвастливый глупец!  ведь
ты еще бессильнее. Ты бы сделал благоразумно, если бы стал уважать  богов  и
терпеливо перенес тяжесть страдания, и нес бы ее терпеливо  так  долго,  так
долго, пока сам Атлас потеряет терпенье и сбросит с  плечей  тяжелый  мир  в
вечную ночь".
     А вот перевод Костомарова:

                  Дурак ты, дурак ты, хвастливый безумец!
                  Жалко тебя нам!
                  Там погибают твои золотые надежды -
                  Сердца шутливые дети!
                  И ах! твое сердце, подобно Ниобе,
                  Окаменеет от скорби великой,
                  И в голове твоей темная ночь поселится,
                  И молнии бешенства будут одни лишь блистать в ней.
                  Расхвастался ты перед горем-бедою! и т. д.

     На это место перевода стоит обратить внимание. Не говоря уже  о  грубом
незнании немецкого языка, выражающемся в том, что  г.  Костомаров  переводит
"Kummergequalter {Измученный горем. - Ред.}  -  "жаль  мне  тебя",  "_dahin_
gemordet" {Убиты, погибли. - Ред.} -  "_там_  погибают",  настоящие  времена
глаголов - будущими (versteinert -  окаменеет,  zucken  -  будут  блистать),
наконец, оборот: "du prahlst _vor_ Schmerzen" {Ты хвастаешь с горя. -  Ред.}
- словами: "расхвастался ты _перед_ горем", не говоря  уже  обо  всем  этом,
любопытно посмотреть, как понята вся идея стихотворения.
     Что хотел сказать Гейне, или, вернее, что сказалось в  его  поэтическом
образе? - То, что человек с разбитым  сердцем,  с  лопнувшими  надеждами,  с
уничтоженными верованиями находит удовольствие в том, чтобы упорно  говорить
о своем счастье, с цинизмом хвастать им перед другими,  давая  им,  впрочем,
заметить  свою  неискренность,  и  громким,  резким,  ожесточенным   хохотом
заглушать голос тихой грусти или судорожные вопли  страдания.  Этот  человек
становится лицом к лицу с природою, смотрит на волнующееся  море,  на  серое
небо и в виду их  беспредельности  начинает  смутно  чувствовать  мелочность
своей неискренности, начинает понимать, что та несокрушимая сила, которою он
хвастался перед людьми, даже не успокоивала страдания, а только  закрашивала
рану. Страдалец перестает рисоваться, фанфарон делается на минуту  искренним
человеком, и ожесточенный смех разрешается тихими,  теплыми  слезами  ноющей
грусти, Кто читал Гейне внимательно, да кто при  этом  знает  немецкий  язык
лучше 'г. Костомарова, тот припомнит, что борьба между искреннею  грустью  и
натянутым смехом не только составляет колорит его произведений, но во многих
из них обращает на  себя  его  собственное  внимание  и  делается  предметом
поэтической обработки. Г. Костомаров  этого  не  знает  и  потому  принимает
"Песню океанид" за какое-то пророчество о  будущих  страданиях  и,  кажется,
вместо глубокой мысли  видит  во  всей  пьесе  только  причудливое  творение
фантазии. В стихотворении "Горные голоса" ошибка  переводчика  еще  наивнее.
Гейне представляет, что эхо отвечает на слова  путника,  расспрашивающего  о
своей судьбе. Оно отвечает, повторяя его  последние  слова,  и  эти  ответы,
случайно нося на себе характер грустного предзнаменования, наводят уныние на
путника. В этом поэтическом образе лежит глубокая ирония,  но  в  нее  нужно
вдуматься. Все, в чем есть доля  мистицизма,  все,  что  основано  на  одном
веровании и не проверено критикою мысли, - все это  случайно,  и  между  тем
всему этому слабое человечество придает суеверное значение,  отказываясь  во
имя бредни от живых надежд и свежих радостей жизни. Вот  смысл  слов  Гейне.
Что г. Костомаров не понял этой затаенной иронии - это еще не  беда,  но  он
даже не понял, что этот горный голос - эхо, или  забыл,  что  эхо  повторяет
последние  слова.  Путник  в  переводе  говорит:  "или  с  темной,  холодной
могилой". Эхо повторяет: с могилой.
     В третьем куплете путник говорит: "пусть с любовью могилу встречают", а
эхо отвечает: "там счастье". Что же это такое? ведь  это  значит  переводить
стихотворение, не прочтя его или не умея прочесть. Этак немудрено  выпустить
десять книжек, подобных  разбираемой,  немудрено  перевести  всего  Гейне  и
Беранже, но что же в них толку? Такие книги сбивают публику с толку,  портят
эстетическое чувство или отбивают охоту от чтения. В личностях Гюго, Беранже
и Гейне мы видим поэта фантазии,  поэта  чувства  и  поэта  мысли.  Создание
фантазии  искажено  произвольными  прибавками,  опущениями  и  выдумками,  в
которых нет ни" исторического значения, ни  эстетического  такта.  Выражение
чувства   превратилось   в   грубую   карикатуру,   в   которой   нет   даже
психологического правдоподобия.  Проявление  творческой  мысли  и  разумного
миросозерцания не понято и искажено; где у  Гейне  ирония,  там  в  переводе
наивное оригинальничанье, которое само не понимает своего  значения;  где  у
Гейне истинное сдержанное чувство, там в переводе  искаженное  и  водянистое
подражание непонятому оригиналу.


ПРИМЕЧАНИЯ

     "Сборник стихотворений иностранных поэтов"
     "Поэты всех времен и народов"

     Обе рецензии  впервые  были  опубликованы  в  журнале  "Русское  слово"
(первая - 1860, кн. 12; вторая - 1862, кн. 5). В первое прижизненное издание
сочинений не включались. Позднее перепечатывались в шеститомном  издании  Ф.
Павленкова под общим заглавием: "Вольные  русские  переводчики".  Здесь  обе
рецензии воспроизводятся по тексту журнала;  ввиду  тесной  их  тематической
связи мы помещаем здесь первую рецензию непосредственно перед рецензией 1862
г.
     В рукописном отделе Государственной  публичной  библиотеки  им.  M.  E.
Салтыкова-Щедрина в Ленинграде хранится  беловой  автограф  первой  рецензии
(архив "Русского слова"). В рукописи имеются отдельные места, не вошедшие  в
печатный текст. {Автограф исследован Л. Э. Варустиным; им же произведено для
данного издания сличение печатного текста с рукописью.}
     После слов: "У Берга ничего этого не видно" и перед новым предложением:
"Из Андерсена можно было выбрать" (см. данн. изд.,  стр.  340)  в  автографе
следовал  разбор  переводов  стихотворения  Андерсена,  сделанных  Бергом  и
Шамиссо: "(У Берга ничего этого не видно:) ледяные цветы заменены  фиалками,
морозный  яркий  день  цветущею  обстановкою  весны,  пестрый  сад  придуман
самостоятельно.  Далее,  зачем  мальчик,   стоящий   перед   окном,   назван
счастливым? Зачем он манит цветочки-глазки в сад и  откуда  взялись  голоски
кругом? Переводчик умел при передаче совершенно  изменить  колорит;  у  него
мальчик зовет девушку на свидание, и девушке  желательно  пойти  к  нему;  у
Шамиссо,  которому  мы  позволим  себе  больше  верить,  нежели  г.   Бергу,
изображена та минута, когда красота женщины только что начинает  действовать
на эстетическое  чувство  юноши.  Даже  в  неизмененном  виде  стихотворение
Андерсена не заслуживает особенного внимания; переводить его не стоило бы  в
сборнике, имеющем целью познакомить русских читателей с  физиономией  лучших
иностранных поэтов, но по крайней мере оно не компрометирует автора;  в  нем
виден ум, игривость и свежесть, что же касается до переделки  г.  Берга,  то
некоторые строки ее целиком годятся на  конфектный  билетик,  а  все  вместе
выходит до невозможности бедно и сладко".
     Несколько ниже (см. стр. 340), после слов: "Если бы совершенно откинуть
переводы из датских поэтов, от этого нисколько не потерял бы сборник", перед
новым абзацем, посвященным разбору переводов из Шамиссо, в  рукописи  дается
разбор переводов с итальянского:
     "Переводы из итальянских поэтов сделаны с большим выбором  и  исполнены
лучше, хотя порою встречаются уродливые и смешные погрешности. Например:  "А
вкруг _печаль рычит_, струятся  слезы,  кровь"  (стр.  139).  В  отрывке  из
трагедии "Arnoldo da Brescia" г. Костомаров  принимает  Рим  за  женщину  и,
следуя своему оригиналу, называет вечный город блудницею, говорит  ему:  "ты
опьянела от  крови  жертв  своих",  "ты  попрала  белую  одежду";  оно  и  в
итальянском выходит напыщенно, но там по крайней мере _Roma_ женского  рода.
Нельзя же при переводе не обращать  никакого  внимания  на  грамматику  того
языка, на который переводишь. По-русски тирада:

                  Я осудил тебя, блудница Рим! Ты опьянела
                  От крови жертв своих, ведешь разврат
                  Со всеми сильными земли...

     просто смешна и  бессмысленна.  Здесь  г.  Костомаров  слишком  усердно
поддержался подлинника, но  с  ним  это  бывает  редко.  Большею  частью  он
действует смелее, отбрасывает то, что ему не нравится, и прибавляет свое для
большей картинности или для удобнейшего приискания рифм".
     В автографе есть и другие, более мелкие отличия  от  печатного  текста.
Например, вместо: "Такие книги сбивают публику с толку" (см.  стр.  347),  в
рукописи сказано  сильнее:  "Такие  книги  надо  преследовать!  Они  сбивают
публику с толку".
     В рукописи рецензия имеет следующий  конец,  отсутствующий  в  печатном
тексте: "Что же еще прибавить? В книге нет живого места, и потому довольно"
     В рецензиях нашли яркое выражение те высокие требования как в  идейном,
так и в  художественном  отношении,  которые  предъявлял  Писарев  к  выбору
переводимых произведений иностранной литературы, его  внимание  к  принципам
художественного  перевода.  Важное  место  занимает   здесь   характеристика
творчества Гейне, к оценке которого он неоднократно обращался (см. об этом в
прим. к статье "Генрих Гейне",  данн.  изд.,  т.  IV).  Кроме  того,  вторая
рецензия интересна и как политический документ. Один из авторов  разбираемых
здесь переводов - Вс. Костомаров - приобрел позорную известность  как  агент
III отделения своей предательской ролью в политических  процессах  60-х  гг.
Сфабрикованное   им   письмо    фигурировало    на    процессе    известного
революционно-демократического деятеля  поэта  M.  Л.  Михайлова  в  качестве
"вещественного  доказательства"  виновности   Михайлова.   Позднее   он   же
сфабриковал подложную записку  от  лица  Чернышевского,  использованную  при
расправе   царского   суда    над    великим    революционным    демократом.
Язвительно-убийственные намеки Писарева на доносительскую "деятельность"  В.
Костомарова и имеют в виду разоблачить гнусную роль В. Костомарова в деле М.
Л. Михайлова.

     1 "Весельчак" - юмористический журнальчик, выходивший  в  Петербурге  в
1858-1859 гг.
     2  Писарев,  очевидно,  имеет  в  виду  Арсеньева  Илью  Александровича
(1820-1887)  -  бездарного  продажного  журналиста,  агента  III  отделения,
сотрудника булгаринской "Северной пчелы", а затем  организованной  министром
внутренних дел П. А.  Валуевым  газеты  "Северная  почта";  под  псевдонимом
Заочный сотрудничал в "Русском  вестнике"  М.  Каткова,  а  затем  в  газете
"Северная почта" видный чиновник министерства внутренних дел В. К.  Ржевский
(1811-1885). Таким образом это место в рецензии Писарева представляет меткий
выпад по адресу бюрократически-рептильной журналистики.



    Дмитрий Иванович Писарев.
    Русский Дон-Кихот


     Сочинения в четырех томах. Том 1. Статьи и рецензии 1859-1862
     М., Государственное издательство художественной литературы, 1955
     OCR Бычков М.Н.


     (Сочинения И. В. Киреевского, I и II т. Москва. 1861 год)

I

     Ничто не  может  быть  бесцветнее  и  неопределеннее  общих  выражений:
обскурант, прогрессист,  либерал,  консерватор,  славянофил,  западник;  эти
выражения  нисколько  не  характеризуют  того  человека,  к   которому   они
прикладываются; они надевают непрошенный мундир на его умственную личность и
вместо живого человека, мыслящего и чувствующего по-своему,  показывают  нам
неподвижную  вывеску   замкнутого   круга   убеждений.   Чем   даровитее   и
замечательнее  рассматриваемая  личность,  тем  пошлее  кажутся  мне   общие
эпитеты, прилагаемые к ней такими критиками, которые не хотят или  не  умеют
вдуматься в ее личные особенности, проследить ее индивидуальное развитие  и,
таким образом, вместо голого термина дать оживленную характеристику.
     Если бы подойти к сочинениям И. В. Киреевского так, как подошел  к  ним
критик "Современника", то с ним порешить было бы очень нетрудно.  Причислить
его к самым мрачным и вредным обскурантам вовсе не мудрено; за цитатами дело
не станет; из его сочинений можно выписать десятки таких страниц, от которых
покоробит самого невзыскательного читателя;  ну,  стало  быть,  и  толковать
нечего; привел полдюжины самых пахучих  выписок,  поглумился  над  каждою  в
отдельности и над всеми в совокупности, поспорил для виду с  автором,  давая
ему чувствовать все превосходство своей логики и своих  воззрений,  завершил
рецензию общим прогрессивным заключением, и дело  готово  -  статья  идет  в
типографию.
     Скоро сказка  сказывается,  да  не  скоро  дело  делается.  Напасть  на
Киреевского не трудно, да толку-то в этом  мало.  Бороться  с  ним  незачем,
потому  что  его  деятельность  уже  принадлежит  прошедшему;  если  же   мы
останавливаемся на  нем  как  на  совершившемся  факте,  то  мы  должны  или
объяснить его по мере сил, или сознаться в том, что мы объяснять не умеем; а
поработать   над   объяснением   личности   Киреевского   как    любопытного
психологического факта - право стоит. Друзья и  единомышленники  Киреевского
скажут конечно, что его  следует  изучать  как  мыслителя,  что  его  должно
уважать как двигателя русского самосознания, что принесенная им польза будет
оценена  последующими  поколениями.   С   подобными   мнениями   согласиться
невозможно: Киреевский был плохой мыслитель, - он боялся  мысли;  Киреевский
никуда не подвинул русское самосознание, он даже не затронул его; его статьи
никогда не производили впечатления; их  читали  мало,  и  теперь  их  совсем
забыли, несмотря на то, что последняя из них была написана  всего  лет  семь
тому  назад;  пользы  Киреевский  не  принес  никакой,  и  если  последующие
поколения по какому-нибудь чуду запомнят его имя, то они пожалеют  только  о
печальных  заблуждениях  этого  даровитого  человека.  Если  бы  Киреевскому
удалось составить себе обширный круг читателей и приобрести себе значение  в
литературе, то влияние его  идей  составило  бы  самый  яркий  антагонизм  с
пропагандою Белинского. Всякому  честному  деятелю  литературы  пришлось  бы
воевать с ним всеми силами своего пера; против него поднялись бы  все  люди,
сколько-нибудь  дорожащие  мыслию;  за  него  стали  бы  только  люди  очень
ограниченные или очень недобросовестные. А сам Киреевский был человек  очень
неглупый и в высшей степени добросовестный - отчего же он  хотел  остановить
разум на пути его развития? Отчего он  порывался  поворотить  его  назад,  к
младенческим его годам? Вот в этих-то пунктах и заключается  психологический
интерес тех вопросов, на которые  наводит  чтение  сочинений  Киреевского  и
приложенных к ним материалов для его биографии.

II

     И. В. Киреевский родился в 1806 году и вырос в деревне своих родителей.
Отец его умер, когда ему было шесть лет, а мать его, через  пять  лет  после
смерти своего мужа, вышла замуж за Елагина. Молодой Киреевский привязался  к
своему вотчиму и вырос  под  его  влиянием.  Доброе  согласие  его  с  своим
семейством продолжалось во время всей его жизни; ему не пришлось  относиться
критически к личностям своих родственников, и поэтому  он  не  испытал  того
тяжелого  разочарования,  которое  переживают  почти  все  люди,  начинающие
мыслить. Вероятно, детство Киреевского оставило в  его  душе  самое  светлое
воспоминание; до конца жизни он дорожил теми лицами, которые  управляли  его
первоначальным воспитанием; его совершенно удовлетворяли  их  педагогические
приемы, их  воззрения  на  жизнь,  их  отношения  к  разным  практическим  и
теоретическим вопросам; одобряя их понятия, Киреевский сам  успокоивался  на
них и не чувствовал необходимости стремиться к чему-нибудь более  разумному;
спокойно и приятно проведенное детство вместе с неизгладимыми воспоминаниями
оставило в его уме такой густой осадок допотопных идей,  которого  не  могли
сдвинуть с  места  ни  житейские  волнения,  ни  теоретические  размышления.
Любознательность Киреевского была очень велика - он  много  читал,  серьезно
задумывался  над  прочитанным,  но  как  только  вычитанные  идеи   начинали
разрушать образы,  населявшие  его  детство,  так  он  отстранял  их  прочь,
чистосердечно  называя  их   заблуждениями   и   не   считая   даже   нужным
останавливаться на вопросе - точно ли это заблуждения. Киреевский