ушателя. Посмотрим на него поближе.  Если  вы  поставите  себе
целью такую деятельность, к которой стремится ваша  природа,  то  вы  дадите
себе только лишний труд: вы бы сами пошли по тому пути,  на  который  навело
вас размышление;  непосредственный  инстинкт  натолкнул  бы  вас  на  прямую
дорогу, и натолкнул бы, может быть, скорее и вернее, нежели навел тщательный
анализ; если же, боже упаси, вы поставите себе цель, несовместную  с  вашими
наклонностями, тогда вы себе испортите жизнь; вы потратите  всю  энергию  на
борьбу с собой; если  не  победите  себя,  то  останетесь  недовольны;  если
победите себя, то вы сделаетесь автоматом, чисто рассудочным, сухим и  вялым
человеком. Старайтесь жить полною жизнью, не дрессируйте, не  ломайте  себя,
не давите оригинальности и самобытности в угоду заведенному порядку и  вкусу
толпы - и, живя таким образом, не спрашивайте о цели; цель сама найдется,  и
жизнь решит вопросы прежде, нежели вы их предложите.
     Вас  затрудняет,  может  быть,   один   вопрос:   как   согласить   эти
эгоистические начала с любовью к человечеству? Об  этом  нечего  заботиться.
Человек  от  природы  существо  очень  доброе,  и  если  не   окислять   его
противоречиями и дрессировкой, если  не  требовать  от  него  неестественных
нравственных фокусов, то в нем естественно разовьются самые любовные чувства
к окружающим людям,  и  он  будет  помогать  им  в  беде  ради  собственного
удовольствия, а не из сознания  долга,  т.  е.  по  доброй  воле,  а  не  по
нравственному принуждению. Вы подумаете может быть, что я  указываю  вам  на
etat de la nature, {Естественное состояние (франц.). - Ред.} и обратите  мое
внимание на то, что дикари, живущие в первобытной простоте нравов, далеко не
отличаются добродушием и доводят эгоизм до полнейшей животности.  На  это  я
отвечу, что дикари живут  при  таких  условиях,  которые  мешают  свободному
развитию характера: во-первых, они подчинены влиянию внешней природы,  между
тем как мы успели  уже  от  него  избавиться;  во-вторых,  они  верят  в  те
призраки, о которых я говорил выше; в-третьих, они более или менее стремятся
к условному идеалу,  и  идеал  у  них  один,  потому  что  вся  деятельность
ограничивается охотою и войною; присутствие  этого  идеала  оказывает  самое
стеснительное влияние  на  живые  силы  личности.  Из  всего  этого  следует
заключение, что развитие неделимого можно  сделать  независимым  от  внешних
стеснений только на  высокой  степени  общественного  развития;  эмансипация
личности и уважение к  ее  самостоятельности  является  последним  продуктом
позднейшей цивилизации. Дальше этой цели мы еще ничего не видим  в  процессе
исторического развития, и эта цель еще так далека, что говорить о ней значит
почти  мечтать.  Набросанные  мною  мысли,  вылившиеся  из   глубины   души,
составляют основу целого миросозерцания; вывести все последствия  этих  идей
не трудно, и я надеюсь, что читатель, если захочет,  будет  в  состоянии  по
начертанному плану воссоздать в воображении все здание.  К  сожалению,  наша
критика не высказала до сих пор этих идей  и  относилась  к  эгоизму  как  к
пороку, а в фокусах и подвигах самопожертвования видела высокую добродетель.
До  сих  пор,  касаясь  философии  жизни,  она  считает  идеал   совершенною
необходимостью и в стремлении к идеалу, в сознании долга видит  самые  живые
стороны человеческой личности и деятельности. Стремление к  наслаждению  она
называет свойством чисто животным, но допускает  однако,  что  из  этого  же
источника   может   развиться   благородное   и   высокое    стремление    к
самосовершенствованию.  Система  глубоко  вкоренилась  в  нашу  нравственную
философию и хозяйничает в области человеческих мыслей и чувств,  не  обращая
никакого внимания на самого хозяина. Теоретикам нет дела до того, что есть в
наличности; они говорят: так должно быть,  поворачивают  все  вверх  дном  и
утешаются тем, что внесли симметрию и систему в живой мир явлений. Кто  хоть
понаслышке  знаком  с  философиею  истории  Гегеля,  тот  знает,  до   каких
поразительных крайностей может довести  даже  очень  умного  человека  мания
всюду соваться с законами и  всюду  вносить  симметрию.  Если  вы  читали  в
"Отечественных записках" прошлого года прекрасную статью г. Вагнера "Природа
и Мильн-Эдвардс", {34} то вы могли убедиться в том, что в сфере естественных
наук  рьяное  систематизирование  ведет  к  поразительным   и   осязательным
нелепостям. Внесенная в  область  человеческой  нравственности,  система  не
ведет к таким явным нелепостям только потому, что мы  привыкли  смотреть  на
вещи ее глазами; мы живем и развиваемся под влиянием  искусственной  системы
нравственности; эта система давит нас с колыбели,  и  потому  мы  совершенно
привыкаем  к  этому  давлению;  мы  разделяем  этот  гнет  системы  со  всем
образованным миром и потому, не видя пределов  своей  клетки,  считаем  себя
нравственно свободными. Но, оставаясь для нас незаметным, это  умственное  и
нравственное рабство медленным  ядом  отравляет  нашу  жизнь;  мы  умышленно
раздваиваем свое существо, наблюдаем за собою, как за опасным врагом, хитрим
перед собою и ловим себя  в  хитрости,  боремся  с  собою,  побеждаем  себя,
находим в себе животные инстинкты и ополчаемся на них силою мысли;  вся  эта
глупая комедия  кончается  тем,  что  перед  смертью  мы,  подобно  римскому
императору Августу, можем спросить у окружающих людей: "Хорошо ли  я  сыграл
свою роль?" Нечего сказать! Приятное  и  достойное  препровождение  времени!
Поневоле вспомнишь слова Нестора: "Никто же их не  биша,  сами  ся  мучиху".
{35}

IX

     Материализм сражается только против теории; в практической жизни мы все
материалисты и все идем в  разлад  с  нашими  теориями;  вся  разница  между
идеалистом и материалистом в  практической  жизни  заключается  в  том,  что
первому идеал служит вечным  упреком  и  постоянным  кошмаром,  а  последний
чувствует себя свободным и правым, когда никому не делает фактического  зла.
Предположим, что вы в теории крайний идеалист,  вы  садитесь  за  письменный
стол и ищете начатую вами работу; вы осматриваетесь кругом, шарите по разным
углам, и если ваша тетрадь или книга не попадется вам на глаза или под руки,
то вы заключаете, что ее нет, и отправляетесь искать в другое место, хотя бы
ваше сознание говорило вам, что вы положили ее именно  на  письменный  стол.
Если вы берете в рот глоток чаю и он оказывается без сахару, то вы сейчас же
исправите вашу оплошность, хотя бы вы были твердо уверены в том, что сделали
дело как следует и положили столько сахару, сколько кладете обыкновенно.  Вы
видите  таким  образом,  что  самое  твердое   убеждение   разрушается   при
столкновении с очевидностью и что свидетельству  ваших  чувств  вы  невольно
придаете гораздо  больше  значения,  нежели  соображениям  вашего  рассудка.
Проведите это начало во все сферы мышления, начиная от низших до  высших,  и
вы получите полнейший материализм: я знаю только то, что вижу или  вообще  в
чем могу убедиться свидетельством моих чувств. Я сам могу поехать в Африку и
увидать ее природу и потому принимаю на  веру  рассказы  путешественников  о
тропической растительности; я сам могу проверить труд историка, сличивши его
с подлинными документами, и потому  допускаю  результаты  его  исследований;
поэт не дает мне никаких средств убедиться в  вещественности  выведенных  им
фигур и положений, и потому я говорю смело, что они не  существуют,  хотя  и
могли бы существовать. Когда я вижу предмет, то не нуждаюсь в диалектических
доказательствах его существования;  _очевидность  есть  лучшее  ручательство
действительности_. Когда мне говорят о предмете, которого я  не  вижу  и  не
могу никогда увидать или ощупать чувствами, то я говорю и думаю, что он  для
меня  не  существует.   _Невозможность   очевидного   проявления   исключает
действительность существования_.
     Вот каноника материализма, и философы всех времен и народов сберегли бы
много труда и времени  и  во  многих  случаях  избавили  бы  своих  усердных
почитателей от бесплодных усилий понять несуществующее, если бы не  выходили
в  своих  исследованиях  из  круга  предметов,  доступных  непосредственному
наблюдению.
     В истории человечества было несколько  светлых  голов,  указывавших  на
границы   познавания,   но   мечтательные   стремления   в    несуществующую
беспредельность  обыкновенно   одерживали   верх   над   холодною   критикою
скептического ума и вели  к  новым  надеждам  и  к  новым  разочарованиям  и
заблуждениям. За греческими атомистами следовали Сократ и  Платон;  рядом  с
эпикуреизмом жил ново платонизм; за Бэконом  и  Локке,  за  энциклопедистами
XVIII  века  последовали  Фихте  и  Гегель;  легко  может  быть,  что  после
Фейербаха, Фохта и Молешотта возникнет опять какая-нибудь система идеализма,
которая на мгновение удовлетворит массу больше, нежели  может  удовлетворить
ее трезвое  миросозерцание  материалистов.  Но  что  касается  до  настоящей
минуты, то нет сомнения, что одолевает материализм; все научные исследования
основаны на наблюдении, и логическое развитие основной  идеи,  развитие,  не
опирающееся на факты, встречает себе упорное недоверие  в  ученом  мире.  Не
последовательности выводов требуем мы  теперь,  а  действительной  верности,
строгой точности,  отсутствия  личного  произвола  в  группировке  и  выборе
фактов. Естественные науки и  история,  опирающаяся  на  тщательную  критику
источников, решительно вытесняют умозрительную философию;  мы  хотим  знать,
что есть, а не догадываться о том, что  может  быть.  Германия  -  отечество
умозрительной философии, классическая страна новейшего идеализма -  породила
поколение современных эмпириков и выдвинула вперед целую  школу  мыслителей,
подобных Фейербаху и Молешотту. Филология стала сближаться в своих выводах с
естественными науками и избавляется мало-помалу от мистического  взгляда  на
человека вообще и на язык в особенности. Известный молодой ученый Штейнталь,
комментировавший Вильгельма Гумбольдта в замечательной брошюре  "Языкознание
В.  Гумбольдта  и  философия  Гегеля",  откровенно  сознается  в  том,   что
умозрительная философия сама по себе существовать не может, что  она  должна
слиться с опытом и из него черпать все  свои  силы;  он  понимает  философию
только как осмысление всякого знания и вне области видимых единичных явлений
не видит возможности знания и мышления.
     Не забудьте, что это голос из противоположного лагеря, голое со стороны
гуманистов, {36}  -  людей,  не  привыкших  обращаться  с  микроскопом  и  с
анатомическим ножом и по самому  роду  своих  занятий  расположенных  искать
высших причин и двигательных сил; если эти люди сходятся  в  своих  идеях  с
натуралистами, то это доказывает, что доводы последних  действительно  имеют
за  себя  неотразимую   силу   истины.   Признание   Штейнталя   далеко   не
представляется нам единичным фактом, исключением  из  общего  правила.  Вот,
например, что говорит Гайм в своем предисловии к лекциям о философии  Гегеля
("Гегель и его время", стр. 9): "Есть души, которые  никак  не  в  состоянии
обойтись без так называемых Бэконом idola theatri {"Призраки театра" (лат.);
по Бэкону - заблуждения, возникающие под влиянием ложных теорий. -  Ред.}  и
потому постоянно будут  страшиться  скачка  через  широкий  ров,  отделяющий
метафизическое от  чисто  исторически-человеческого.  К  числу  таких  людей
принадлежат те, которые точку опоры ищут не в самих себе, но над собой и вне
себя". Далее (стр. И): "Господствующее в  наше  время  удаление  от  занятий
философиею и все более и более возрастающая  самостоятельность  исторической
науки и естествоведения  должны  пользоваться,  как  всякий  согласится,  по
крайней мере теми же правами, как и всякий другой факт".
     Из этих слов Штейнталя и Гайма можно, кажется, вывести заключение,  что
умозрительная философия упала в  общественном  мнении  ученого  мира  и  что
падение это признано даже теми  людьми,  которые  ex  officio,  как  ученики
Гегеля и люди, занимающиеся философиею, должны были отстаивать ее  права  на
существование. Посмотрим теперь  в  беглом  очерке,  как  отнеслась  к  этим
современным явлениям и вопросам наша критика и ученая литература.

X

     Прилично писать о философии для нас дело новое;  семинарская  философия
существует уже давно, но  она,  к  счастью,  не  находит  себе  читателей  и
ценителей вне пределов известной касты.  Мертвая  доктрина  г.  Новицкого  и
составителя "Философского лексикона" {37} ни для кого не может быть  опасна.
Она не от мира сего, и мир ее не поймет.  Эти  дряхлые  явления  могут  быть
смело пропущены критикою и оставлены без всякого  внимания  публикой.  Можно
сказать, что г. Антонович в своей  рецензии  "Философского  лексикона"  {38}
("Современник", 1861, февраль) сражается с  ветряными  мельницами;  было  бы
гораздо проще предложить читателям две-три выписки  из  этого  произведения;
читатели сразу поняли бы, в  чем  дело,  и,  вероятно,  потеряли  бы  всякое
желание платить деньги за философский  лексикон  такого  сорта;  бороться  с
идеями "Философского лексикона" недостойно развитого человека, да  и  просто
не стоит, потому что эти идеи ни для кого не опасны уже  по  той  допотопной
форме, в которую они облечены; нужно было  просто  предохранить  публику  от
бесполезных расходов, а эта цель могла быть  достигнута  с  гораздо  меньшею
тратою труда и времени. Вполне сочувствуя свежему  и  здоровому  направлению
мысли, высказавшемуся в статье  г.  Антоновича,  я  позволяю  себе  выразить
сожаление о том, что эти свежие силы  потратились  на  опровержение  чепухи,
которая никого даже, не введет в соблазн, которую, наверное,  не  возьмет  в
руки ни один читатель "Современника".
     В последние четыре года у  нас  стали  появляться  статьи  философского
содержания, до некоторой степени доступные читающей публике; в них  толкуют,
правда, об общем идеале, в них  есть  много  "туманных  мест  и  бесполезной
диалектики, но по крайней мере они не призывают небесных громов на головы не
соглашающихся с  ними  мыслителей  и  спорят  с  ними  умеренным  тоном,  не
употребляя старославянских выражений, не  приходя  в  священный  ужас  и  не
обнаруживая благочестивого негодования. Статьи г. Лаврова {39} о  гегелизме,
о  механической  теории  мира,  о  современных  германских  теистах  и   др.
обнаружили в авторе  обширную  начитанность  и  основательное  знакомство  с
внешнею историею философских систем. Эти два  качества,  довольно  редкие  в
пишущих людях нашего времени, доставили г. Лаврову  журнальную  известность.
Добраться до слабых сторон г. Лаврова наша критика не могла, потому  что  ей
самой крепко приходятся по душе неопределенность  выводов  и  диалектические
тонкости. Между тем слабая  сторона  этого  писателя  заключалась  именно  в
отсутствии субъективности, в отсутствии определенных и  цельных  философских
убеждений. Эта слабая сторона могла укрыться от глаз общества  тогда,  когда
г. Лавров писал исторические очерки  по  философии  и  занимался  изложением
чужих систем; в подобном  труде  неопределенность  личных  убеждений  автора
может прослыть за историческое беспристрастие, за объективность и обратиться
в положительное  достоинство  в  глазах  читателя.  Но  в  нынешнем  году  в
январской книжке "Отечественных записок" напечатаны три публичные лекции  г.
Лаврова под общим заглавием: "Три беседы о современном значении  философии".
{40} Уже это заглавие должно было  подать  надежду  на  то,  что  г.  Лавров
выскажет _свои_ понятия о философии и  открыто  примкнет  к  одной  из  двух
партий, составляющих великий раскол в современном философском  мире,  т.  е.
или заявит невозможность умозрительной философии, или станет  отстаивать  ее
права на существование. Заглавия каждой отдельной беседы подавали еще  более
заманчивые надежды; в них г. Лавров обещал объяснить, что такое философия  в
знании, что такое философия в искусстве  и  что  такое  философия  в  жизни.
Читающее общество было вправе ожидать от этих  бесед,  что  они  уяснят  ему
современное движение в области философских наук и что  они  выдвинут  вперед
целое  миросозерцание,  выработанное  или  по  крайней  мере  переработанное
самодеятельным  умом  современно  развитого  русского  человека.   Судя   по
предыдущим работам г. Лаврова,  общество  могло  заключить,  что  у  него  в
распоряжении находится много материалов и что в его беседах  оно  получит  в
популярной   форме   существеннейшие   результаты   его   долговременных   и
добросовестных занятий.
     Вышло  совсем  не  то.  Беседы  не  коснулись   современного   значения
философии, совершенно обошли  вопросы,  поднятые  в  этой  области  новейшею
школою мыслителей, и не представили никакого  определенного  миросозерцания.
Г. Лавров с особенным старанием скрыл свою  личность  так,  что  вы  до  нее
решительно  не  доберетесь.  Не  решаясь  высказать  ни  одного   ясного   и
определенного суждения, г. Лавров не  выходит  из  общих  мест  элементарной
логики, психологии и эстетики, которую преподают в гимназиях  под  названием
теории словесности. Мысли вытекают одна из другой; между  ними  есть  связь,
есть логическая последовательность, но для чего они текут,  что  вызвало  их
течение  и  к  чему  оно,  наконец,  приводит,  -  это  остается  совершенно
непонятным. Да что же такое, наконец,  философия?  Неужели  это  медицинская
гимнастика мысли, шевеление "мозгами", как говорит купец у Островского, {41}
которое   начинается   по   нашей   прихоти   и   прекращается   по   нашему
благоусмотрению, не приведя ни к чему, не решив ни одного вопроса, не разбив
ни одного заблуждения, не заронив в голову  живой  идеи,  не  отозвавшись  в
груди усиленным биением сердца? Да полно, философия ли это?.. Так разве ж не
философия двигала массы, разве не она разбивала дряхлые кумиры и расшатывала
устарелые  формы  гражданской  и  общественной  жизни?  А   XVIII   век?   А
энциклопедисты?.. Нет, воля ваша, то, что г. Лавров называет философиею,  то
отрешено от почвы, лишено плоти и  крови,  доведено  до  игры  слов,  -  это
схоластика, праздная игра ума, в которую можно играть с одинаковым успехом в
Англии и в Алжире, в  Небесной  империи  и  в  современной  Италии.  Где  же
современное   значение   подобной   философии?   Где   ее    оправдание    в
действительности? Где ее права на  существование?  -  Г.  Лавров  предлагает
вопрос: что такое _я_? бьется над этим вопросом в продолжение целой страницы
и кончает тем, что находит вопрос о нашем _я_ научно не разрешимым. Зачем же
было его поднимать?  Какая  естественная,  жизненная  потребность  влечет  к
разрешению вопроса: что такое _я_? К  каким  результатам  в  области  мысли,
частной или гражданской жизни может привести решение этого  вопроса?  Искать
разрешения  подобного  вопроса  все  равно,  что  искать  квадратуры  круга.
Философский камень, жизненный элексир и perреtuum  mobile  {Вечное  движение
(лат.).  -  Ред.}  -  чрезвычайно  полезные  вещи  в   сравнении   с   этими
гимнастическими фокусами мысли. Этих вещей никто не добудет, но  по  крайней
мере кто стремится к ним, тот стремится к осязательным благам и идет  к  ним
путем опыта, так что  может  на  этом  пути  сделать  случайно  какое-нибудь
неожиданное и полезное открытие. Самый  вопрос  о  том,  что  такое  _я_,  и
попытки  г.  Лаврова  осветить  этот  вопрос  с  разных   сторон   останутся
непонятными  для  человека,  одаренного  простым  здравым   смыслом   и   не
посвященного в  мистерии  философских  школ;  это  обстоятельство,  как  мне
кажется, служит самым разительным доказательством незаконности или,  вернее,
полнейшей   бесполезности   подобных   умственных    упражнений.    Отгонять
непросвещенную чернь (profanum vulgus) от храма науки  -  не  в  духе  нашей
эпохи;