т себе приюта на страницах этого журнала; риск велик! Кто ее знает, эту
идею? Вдруг окажется  вздором,  не  примется  в  обществе;  начнут  над  нею
смеяться; нет, лучше не рисковать; лучше идти себе битою  дорогою,  печатать
новости задним числом, хвалить то, что уже все признали хорошим,  и  бранить
то, в чем еще сомневается большинство. Внешним образом эта  черта  характера
"Отечественных записок" выразилась в том, что, сколько мне помнится, ни один
литератор не начинал своей карьеры в  "Отечественных  записках".  Когда  имя
делалось известным, г. Краевский допускал его на Олимп;  талантливый  юноша,
не печатавший до того времени нигде, не мог прямо попасть  в  "Отечественные
записки", хотя бы он был семи пядей во лбу. Это было очень  благоразумно  со
стороны г. Краевского. Когда нет творчества,  не  надо  творить;  когда  нет
собственной критической способности,  надо  поневоле  полагаться  на  мнение
других;  "нечем  петь,  когда  голоса  нет",  говорит   русская   пословица.
Откровенное сознание собственной несостоятельности - дело очень  похвальное,
хотя, конечно, было бы еще похвальнее совсем не браться  за  такое  дело,  в
котором не смыслишь ни аза. Итак, робость и неясность  отношений  составляют
букет "Отечественных записок". Причина этих свойств  заключается  отчасти  в
дипломатической осторожности, отчасти в слабости мысли.  Ширина  и  смелость
взгляда, неумолимая последовательность логики, ясность и простота в  решении
вопросов свойственны только живому уму, а его нет в редакции  "Отечественных
записок". Посредственность не любит быстрого поступательного  движения;  оно
ее  утомляет;  довольствоваться  наличным   умственным   капиталом,   старою
философскою системою, шлифовать и полировать уголки, любоваться  деталями  -
вот ее дело, вот сфера  ее  муравьиной  деятельности.  А  тут  вдруг  придет
какой-нибудь нахал, все переворочает, все переломает, нашумит, напылит,  так
что после его вторжения хозяин не может узнать своего  уютного  кабинета,  в
котором все  было  так  аккуратно,  так  невозмутимо-спокойно,  так  тихо  и
безмятежно. Собирается он с силами,  чтобы  после  нашествия  нового  Аттилы
привести в прежний порядок свою  крошечную  системку,  в  которой  ему  было
тепло, в которой он чувствовал себя безопасным, как улитка в раковине,  и  к
которой он даже, может быть, успел приохотить кружок почтительных и  кротких
прозелитов. Хлопочет он о том, чтобы истребить следы разрушительного набега,
да что-то  не  ладится;  прозелиты  ошеломлены;  одних  прельстила  смелость
вражеского натиска, других она удивила, третьих привела в негодование, но во
всяком случае все они  уже  не  те  невинные,  непосредственные,  нетронутые
слушатели, какие были  прежде.  Да  и  система  не  доставляет  добродушному
хозяину прежнего умственного комфорта.  Молча  перенести  дерзкое  нападение
невозможно: самолюбие мешает, да и опасно;  мальчишки  -  народ  заносчивый,
зазнаются, примут молчание за признак слабости; надо спорить,  да  и  притом
как спорить! Состязаться с человеком одной школы с вами приятно;  говоря'  с
ним, вы можете сослаться на положения учителя,  и,  лишь  бы  статья  вашего
общего кодекса была подведена верно, ваш противник согласится с вами и  даже
будет смотреть на вас с сугубым уважением, как на человека, которому  полнее
доступна неизреченная мудрость. Но спорить с человеком другой  школы  совсем
не то; вы сошлетесь на авторитет, а он вам скажет, что знать его  не  хочет;
вы скажете: "Это говорит Гегель!", а он ответит: "А мне что за дело!" -  Вам
придется доказывать основные  положения,  шевелить  такие  стропила  учения,
которые вы считали незыблемыми и  неприкосновенными,  придется  переделывать
сызнова дело учителя, и  притом  при  таких  условиях,  которые  значительно
усложняют задачу. Когда жил и действовал учитель, тогда люди его времени еще
не могли приготовить  против  его  учения  разрушительных  доводов,  по  той
простой причине, что учение было ново,  свежо,  способно  развиваться  и  не
похоже на жреческую символистику; когда жил этот предполагаемый учитель,  он
уловил последнее слово своего времени и развил его в систему; теперь настали
другие времена;  выработалось  другое*  последнее  слово,  и  можно  сказать
наверное, что если бы учитель жил в наше время, то и учение его вышло бы  не
такое, каким он его сделал.  В  наше  время  Гегель,  наверное,  не  был  бы
гегельянцем, потому что только узкие и вялые умы живут  в  области  преданий
тогда, когда можно выйти в область действительно живых идей и интересов.
     Итак,   умственная   посредственность   всегда   отличается   пассивным
консерватизмом и противопоставляет натиску новых  идей  тупое  сопротивление
инерции.  Бывает  и  прозелитическая  посредственность;  иные  нищие   духом
стремятся, очертя голову, вслед за увлекающим их талантом; слепой фанатизм и
дешевый скептицизм одинаково часто встречаются в людях  ограниченных;  но  в
нашем обществе дешевый  скептицизм,  кажется,  преобладает,  потому  что  мы
вообще страстностью не отличаемся. Вот  эту-то  тупую  оппозицию  инерции  и
беспричинного скептицизма вы встретите  на  каждой  странице  "Отечественных
записок".
     Слова  "оппозиция"  и  "скептицизм"   требуют   некоторого   пояснения.
Оппозиция есть гарантия личности против посягательств большинства или  силы;
осмысленная оппозиция возбуждает к себе искреннее сочувствие  и  заслуживает
полное уважение со стороны всякого благородного человека; но что вы скажете,
например, об оппозиции помещицы Коробочки, не желающей продать мертвые  души
на том основании, что  она  не  знает  городских  цен?  Ведь  источник  этой
оппозиции  заключается  в  неспособности  понять  предмет,  в  неумении  или
нежелании сделать малейшее усилие мысли. Оппозиция многих  староверов  очень
напоминает  оппозицию  Коробочки.  Ему  толкуют  об  удобстве   какой-нибудь
земледельческой машины, - он слушает из пятого в  десятое  и  потом  наотрез
отказывается сделать нововведение.  Вы  добиваетесь  причины  его  упорства,
считаете вашего собеседника фанатиком наследованного от отцов экономического
порядка вещей, строите в голове целую теорию об исторической памяти  русской
народности, а между тем ваш дубиноголовый противник  способен  ответить  вам
только словами Лазаря Елизарыча: "Для того, что  не  для  чего!.."  {66}  Он
упирается, потому что не ясно понимает, а не понимает и  не  хочет  понимать
оттого, что не привык  работать  мыслью,  -  а  на  старости  лет  привыкать
мудрено!
     Скептицизм велик  и  законен  как  следствие  разлагающей  деятельности
мысли, как  результат  тщательного  анализа;  но  скептическое  отношение  к
предмету мало известному обличает только нежелание вглядеться в него и ближе
с ним ознакомиться; такой скептицизм  вытекает  часто  из  очень  мелкого  и
мутного источника. Возьмем пример. Положим, что моя статья возбудит  к  себе
недоверие в двух читателях: один прочтет ее внимательно и, положим,  заметит
в ней противоречия, тон  страстного  раздражения,  натяжки  в  выводах;  это
наведет его на мысль, что статья написана пристрастно, он  отнесется  к  ней
скептически.  Такого  рода  скептицизм  вполне  уважителен;  он  основан  на
знакомстве с  предметом;  ошибка  тут  возможна,  но  не  неизбежна.  Другой
читатель  перелистует  статью,  увидит,  что  дело  идет  об  "Отечественных
записках",  и  скажет:  "Это  брань  журналистов,   старающихся   переманить
подписчиков.  Вздор!  не  стоит  читать!"  -  Это  уже  дешевый  скептицизм,
хватающий вершки, судящий по внешности, не желающий или не умеющий приложить
анализа к самому предмету. У человека, способного к такому скептицизму, есть
в голове несколько десятков готовых суждений, и он подводит под  них  разные
случаи жизни, нимало не заботясь о их действительной физиономии. Развиваться
такой человек не способен; вращаясь в безвыходном кругу готовых  суждений  и
выветрившихся фраз, он не видит действительного мира и не  дает  себе  труда
взглянуть на него  просто  и  серьезно.  Эта  оппозиция  и  этот  скептицизм
выражаются в самых разнообразных формах. "Отечественные записки" выражают их
тем, что не высказывают никогда определенного мнения; в них  вы  не  найдете
такого слова, из которого можно было бы вывести  осязательное,  практическое
заключение. У них есть два молчалинские таланта: умеренность и аккуратность,
которую они называют серьезностью. До "степеней известных"  они  уже  дошли.
Разве двадцать три года существования журнала, и притом от  1838    1861
года, не "степени известные"?

XIV

     Букет "Отечественных записок" я  нашел;  их  цвет  -  бесцветность;  их
тактика состоит в том, чтобы говорить, ничего  не  высказывая,  числиться  в
рядах прогрессистов, не разделяя с ними  трудов  и  опасностей,  отуманивать
своих читателей книжною  ученостью  и  отводить  им  глаза  от  живых  идей,
вопросов и  интересов.  Почему  они  молчалинствуют  -  по  расчету  или  по
умственной убогости, - решить не берусь; может быть, по тому  и  по  другому
вместе.  Посмотрим  лучше,  какая  общая  тактика  журнала  выдерживается  в
различных отделах. Первая полемическая статья, встречающаяся в  августовской
книжке, принадлежит перу г. Альбертини; с нее я и начну. {67}
     Г.  Альбертини  вступается  за  Кавура,  стыдит  г.  Чернышевского  его
незнанием и советует ему побольше читать и учиться. О Кавуре  г.  Альбертини
спорит, нимало не обобщая вопроса; он полагает, что  нападки  "Современника"
направлены, против личности, а не против типа,  против  отдельных  поступков
Кавура, а не против  целого  направления  его  политики.  F.  Альбертини  не
понимает или не хочет понимать, что г. Чернышевский восстает  против  Кавура
за то, что, находясь  по  своему  положению  во  главе  современной  Италии,
сардинский министр сдерживал  воодушевление  народа  (боясь,  чтобы  оно  не
хватило через край),  вместо  того  чтобы  поддерживать  его  и  давать  ему
направление. Кавура осуждают за то, что он был более пиемонтским  подданным,
чем  гражданином  свободной  Италии.  Если  вы,  г.   Альбертини,   способны
возвыситься до синтетического взгляда на личность Кавура, тогда  доказывайте
нам противное; мы вас послушаем. Но если вы любите изучать факты, не обладая
способностью обобщения, тогда вам нельзя спорить с Чернышевским; да он и  не
станет с вами спорить. Замашка останавливаться на голом факте,  на  заглавии
обнаруживается также в том месте, где г. Альбертини говорит о Пальмерстоне и
Брайте. Г. Чернышевский в "Полемических красотах" говорит, что для  удобства
и для краткости называет один тип прогрессистов -  Пальмерстоном,  другой  -
Брайтом. Предупредив таким образом читателя, он говорит: "Пальмерстон только
тогда непоколебим,  когда  опирается  на  Брайта,  и  теряет  власть,  когда
отталкивает от себя Брайта". Ясно, что это надо  понимать  так:  "Английское
правительство, выставляющее на своем знамени девиз прогресса,  только  тогда
непоколебимо, когда опирается на  ту  часть  народа,  которая  действительно
воодушевлена прогрессивными стремлениями". Против этой мысли должен был воз-
ражать г. Альбертини, если он с нею не согласен. Но он сделал совсем не  то.
Он совершенно утаил от своих читателей тот смысл,  который  г.  Чернышевский
придал именам Пальмерстона и Брайта; он берет слова г. Чернышевского au pied
de la lettre {Буквально (франц.). -  Ред.}  и  начинает  объяснять  различие
между Пальмерстоном  и  Брайтом,  невозможность  их  соединения  и  грубость
ошибки, сделанной критиком  "Современника".  Вся  тирада  эта,  пущенная  не
против  г.  Чернышевского,  а  против  какого-то  воображаемого  противника,
завершается так: "О таких вещах, об азбуке  современной  политики,  совестно
толковать порядочным людям, а вы  меня  хотите  уверить,  будто  Пальмерстон
тогда и силен, когда слушается Брайта. Как вам не совестно?" Кто не понимает
мысли  своего  противника,  когда  она  выражена  ясно,   тот   обнаруживает
слабоумие. Кто не хочет понимать и умышленно искажает мысль противника,  тот
поступает  бесчестно  и  унижается  до   степени   литературного   фокусника
("Отечественные записки" сказали бы даже: "мазурика"). Которое из этих  двух
объяснений благоволит принять г. Альбертини, не знаю, но думаю, что третьего
не сумеют приискать ни сам он, ни литературные его. сподвижники. Совестно-то
будет, должно быть, не г. Чернышевскому.
     Далее следует статья того же г. Альбертини об Токвиле, 68 как  значится
в заглавии, но героем статьи является все тот же г.  Чернышевский.  Из  этой
статьи я выпишу несколько умилительных мест и ничего не скажу об общей идее,
потому что общей идеи нет. Автор силится доказать, что Токвиль -  прекрасный
человек, а Чернышевский - нахал и невежда; но, прочтя его  статью,  читатель
не выносит никакого понятия о французском публицисте,  и  даже  обвинение  в
сумбурности,  неосновательно  взведенное  на  него   г.   Чернышевским,   не
оказывается снятым. Избави бог от защитников, подобных  г.  Альбертини!  Они
способны затемнить самое чистое дело и  запутать  самый  простой  вопрос.  В
некоторых местах, казня своего лютого врага, г.  Альбертини  возвышается  до
пафоса иронии. "Неужели, - восклицает он, - после  этого  (т.  е.  обругавши
Кавура и Токвиля)  вы  (Чернышевский)  осмелитесь  еще  требовать  от  нашей
молодежи, чтоб она серьезно училась? Полноте! Вы гордитесь, кажется, что вас
читают с удовольствием. Знаете ли, кто читает вас с истинным  удовольствием?
Все господа Якубовичи,  да  Кондыревы  (безграмотные  переводчики  Токвиля).
Оттого-то они и перевели так  безобразно  Токвиля,  что  вас  они  читают  с
удовольствием и позаимствовались  от  вас  тем  пренебрежением  к  науке,  к
серьезной мысли и к серьезному труду,  которого  проповедник  всегда  найдет
себе приверженных адептов. Отчего же вы так несправедливы к  своему  адепту,
г. Якубовичу? Отчего же вы его обвиняете в  бессмыслице?  Если  бы  вы  были
последовательны, вы его должны были бы погладить по головке за  то,  что  он
так дико перевел писателя, по-вашему, сумбурного".
     Когда г. Альбертини говорит хладнокровно,  тогда  ему  почти  не  нужна
логика; рассказывать события можно в  хронологическом  порядке;  рассуждения
можно  заимствовать  из  плохих  немецких  газет;   отсутствие   собственных
приговоров  можно  выдавать  читателям  за   осторожность   и   серьезность.
Недостаток логической связи и последовательности может пройти  незамеченным,
тем  более,  что  русская  публика  читает   невнимательно   и   с   обзором
политических-событий знакомится не столько по ежемесячным журналам,  сколько
по ежедневным газетам. Но в полемике с  г.  Чернышевским  вопрос  становится
иначе. О Чернышевском за границей не пишут, стало быть, о нем надо  говорить
свое. Кроме  того,  сонливое  спокойствие,  или,  что  то  же,  историческое
беспристрастие, хранившееся в груди г.  Альбертини,  когда  он  рассуждал  о
Кавуре, Росселе и Пальмерстоне, исчезло;  г.  Чернышевский  задел  самолюбие
нашего публициста,  и  г.  Альбертини  начал  свое  знаменитое:  "quo  usque
tandem". {Доколе  (начало  знаменитой  обличительной  речи  Цицерона  против
Катилины). - Ред.} Тут понадобилась хоть бы внешняя  связь  -  и  логика  г.
Альбертини (именно его  собственная,  исключительная  логика)  обозначилась.
Проскользнула вместе  с  индивидуальною  логикою  и  нравственная  исповедь.
Спохватитесь во-время, г. Альбертини! Вы  расточаете  перед  нами  сокровища
вашей рыцарской литературной честности!
     Вы находите: 1.) что г. Чернышевский должен  был  похвалить  работу  г.
Якубовича, потому что г. Якубович - его адепт,  и  2)  что  г.  Чернышевский
должен был обрадоваться безобразному переводу  Токвиля,  потому  что  он  не
соглашается с его идеями. Вы упрекаете Чернышевского в  непоследовательности
за то, что он не поступает таким образом; значит, вы на его месте  поступили
бы так, как советуете ему поступить;  таким  образом,  вы  даете  нам  право
воспроизвести две следующие статьи вашего нравственного кодекса:  1)  должно
хвалить своих адептов, хотя бы они  говорили  вздор  и  делали  гадости;  2)
должно ругать  наповал  своих  противников,  чернить  их  всеми  правдами  и
неправдами и радоваться, если чернит их кто-либо другой. Эти  статьи  вашего
кодекса дают нам ключ к пониманию  вашей  выходки  против  Чернышевского  по
поводу Брайта и Пальмерстона; ясно, что она сделана не по наивности.
     Понятным делается также следующее место: "Мы могли  бы  трактовать  его
(Чернышевского), как трактовали некогда г.  Благосветлова,  как  обыкновенно
трактуют балаганных паяцев; которых  все  дело  -  выкинуть  штуку  половче,
показистее". И Чернышевский и Благосветлов известны  как  ваши  литературные
противники, ergo: {Следовательно (лат.). - Ред.} надо ругать. Дайте срок, г.
Альбертини.  Напишите  еще  две-три  статьи,  подобные   разбираемой   нами,
провритесь еще раза три так, как проврались теперь, и ваша  брань  сделается
так  же  почетною,  а  похвала  так  же  позорною,  как  брань   и   похвала
юродствующего редактора "Домашней беседы". Вот еще одна выписка,  в  которой
проведено  то  же  нравственное  воззрение.  "Люди  "Современника"  находят;
следовательно, что авторитет Токвиля может помешать воспринятою и усвоению в
нашем обществе  их  собственных  идей  о  тех  самых  предметах,  о  которых
рассуждает Токвиль; вот отчего и понадобилось им  сокрушить  его  авторитет.
Иначе зачем бы  им  было  собирать  грозу  против  Токвиля,  доказывать  его
сумбурность, убеждать своих читателей не читать Токвиля?"  -  Г.  Альбертини
хотел бросить в Чернышевского большим комом грязи и сам по  локоть  выпачкал
себе руки; всего смешнее то, что он сам этого не замечает и  что  другие  со
стороны должны говорить ему: "Посмотрите на себя! что вы с собою сделали? на
что вы похожи?" Ведь по-вашему выходит, что назвать белое  белым,  а  черное
черным можно только в том случае, если это  доставляет  вам  прямую  выгоду,
если у  вас  в  этом  деле  свои  расчеты.  Представитель  серьезной  науки,
служитель идеи, поборник истины, что вы говорите! Ведь после этого  честному
человеку  нельзя  спорить  с  вами,  потому  что  вы  в  отвлеченном   споре
преследуете только ваши выгоды и в собеседнике вашем предполагаете такие  же
тенденции. Вы говорите возмутительные вещи, и на вас нельзя сердиться только
потому, что вы сами не понимаете веса своих слов. Вы несведущи, как ребенок,
но как развращенный ребенок; вы говорите громко то, что  многие  думают  про
себя; но то, что вы говорите, - все-таки  дурно.  Вашею  непосредственностью
уничтожается  вменяемость   преступления,   но   публике   остается   только
недоумевать, как  это  бессознательно  лепечущий  младенец  может  писать  и
печатать серьезные статьи? Впрочем, в наш век удивительных  изобретений  все
возможно. Есть молотильная машина, швейная машина, скоропечатная машина. Кто
знает, может быть г. Краевский прославится изобретением машины, доставляющей
за умеренную плату журнальные статьи произвольного объема и  направления!  О
г. Альбертини довольно.  Его,  вероятно,  достаточно  поняли  мои  читатели.
Перехожу к г. Бестужеву-Рюмину.

XV

     Статья  г.  Бестужева-Рюмина   {69}   направлена   против   статьи   г.
Чернышевского   "О   причинах   падения   Рима".    Бестактность    редакции
"Отечественных записок" обнаруживается вполне  в  помещении  этой  статьи  в
августовской книжке. Статья г. Чернышевского напечатана в мае. Спрашивается,
отчего г. Бестужев-Рюмин ждал два месяца и пустил свою статью  именно  после
июльских  "Полемических   красот"?   Вот   единственный   возможный   ответ:
"Отечественные   записки"   верни   тому   принципу,   который   с   детскою
откровенностью высказал г. Альбертини. Г. Чернышевский вдвойне враг их:  как
член редакции "Современника" и как автор  "Полемических  красот";