это негуманно, да и опасно; г.  Лавров  этого,  конечно,  не  желает,
потому что сам открывает _публичные_ лекции; если же все вообще, а  не  одни
избранные, должны и желают учиться и размышлять, то не  мешало  бы  выкинуть
вон из науки то, что понимается  немногими  и  не  может  никогда  сделаться
общедоступным. Ведь странно было  бы  называть  гениальнейшим  произведением
Гете вторую часть "Фауста", которую никто не понимает; точно так же  странно
назвать мировою истиною или мировым вопросом такую идею  или  такой  вопрос,
которые смутно понимает  незначительное  меньшинство  односторонне  развитых
людей. А как не назвать  односторонним  и  уродливым  развитие  таких  умов,
которые на всю жизнь погружаются в отвлеченность, ворочают  формы,  лишенные
содержания, и умышленно отворачиваются  от  привлекательной  пестроты  живых
явлений, от практической  деятельности  других  людей,  от  интересов  своей
страны, от радостей и страданий окружающего мира?  Деятельность  этих  людей
указывает просто на какую-то несоразмерность  в  развитии  отдельных  частей
организма; в голове сосредоточивается  вся  жизненная  сила,  и  движение  в
мозгу, удовлетворяющее самому себе и  в  себе  самом  находящее  свою  цель,
заменяет  этим  неделимым  тот  разнообразный  и  сложный  процесс,  который
называется жизнью. Давать такому явлению силу закона  так  же  странно,  как
видеть в аскете или в скопце высшую фазу развития человека.
     Отвлеченности могут быть интересны и  понятны  только  для  ненормально
развитого,  очень  незначительного  меньшинства.  Поэтому  ополчаться  всеми
силами против отвлеченности в науке мы имеем полное право по двум  причинам:
во-первых, во имя целостности человеческой личности, во-вторых, во имя  того
здорового принципа, который, постепенно проникая  в  общественное  сознание,
нечувствительно  сглаживает   грани   сословий   и   разбивает   кастическую
замкнутость и исключительность. Умственный аристократизм -  явление  опасное
именно потому, что он  действует  незаметно  и  не  высказывается  в  резких
формах. Монополия знаний и гуманного развития представляет, конечно, одну из
самых вредных монополий. Что за  наука,  которая  по  самой  сущности  своей
недоступна  массе?  Что  за   искусство,   которого   произведениями   могут
наслаждаться только немногие специалисты? Ведь надо же помнить, что не  люди
существуют для науки и  искусства,  а  что  наука  и  искусство  вытекли  из
естественной  потребности  человека  наслаждаться  жизнью  и   украшать   ее
всевозможными средствами. Если наука  и  искусство  мешают  жить,  если  они
разъединяют людей, если они кладут основание кастам, так и бог с ними, мы их
знать не хотим; но  это  неправда:  истинная  наука  ведет  к  осязательному
знанию, а то, что осязательно,  что  можно  рассмотреть  глазами  и  ощупать
руками, то поймет и  десятилетний  ребенок,  и  простой  мужик,  и  светский
человек, и ученый специалист.
     Итак, с  какой  стороны  ни  посмотришь  на  диалектику  и  отвлеченную
философию, она всячески покажется бесполезною тратою сил и  переливанием  из
пустого в порожнее. Если разбирать публичные лекции г.  Лаврова,  то  нужно,
мне кажется, говоря о первых двух  беседах,  не  следить  шаг  за  шагом  за
автором, не опровергать его отдельные положения, не ловить  его  на  частных
противоречиях, а просто  в  нескольких  крупных  чертах  показать  полнейшую
бесполезность всего предпринятого им  труда.  Г.  Антонович  ("Современник",
1861, апрель) написал обширную рецензию первых двух лекций  г.  Лаврова,  42
провел в этой рецензии свежий и современный взгляд на философию, но, сколько
мне кажется, пустился в совершенно ненужные частности и тонкости.  Восставая
против диалектики, он сражается с нею диалектическим оружием; он  доказывает
логическую  непоследовательность  тогда,   когда   следовало   бы   доказать
практическую бесполезность. Дело не в  том,  верно  ли  решаются  вопросы  о
сущности вещей и о том, что такое я, а в том - нужно ли решать эти  вопросы.
Г. Антонович спорит с г. Лавровым, как адепт одной школы с  адептом  другой;
было бы, мне кажется, проще и полезнее для публики, если бы он стал на точку
зрения совершенного профана  и  спросил  бы:  а  какими  знаниями  и  идеями
обогатит меня ваша хваленая философия? Один этот вопрос был бы, мне кажется,
серьезнее и  радикальнее  всего  длинного  ряда  доказательств,  которые  г.
Антонович выводит против г. Лаврова.
     Обратив все внимание свое  на  одну  личность  русского  мыслителя,  г.
Антонович упускает из виду умозрительную философию вообще, между тем как  ее
давно  бы  следовало  отпеть  и  похоронить.  -  Г.  Лавров  сделал  попытку
поговорить с нашим обществом об умозрительной  философии;  этот  факт  можно
обсудить с двух сторон. Можно спросить, во-первых, уместна ли  эта  попытка?
и, во-вторых, удачно ли она выполнена? Первый вопрос  имеет  общий  интерес;
обсуживая его, мы толкуем о нуждах нашего общества и рассматриваем  характер
нашей эпохи. Второй вопрос относится чисто к личности  г.  Лаврова  и  имеет
совершенно частный и, сравнительно с первым, узкий интерес. - Между  тем  г.
Антонович усиленно работает над вторым вопросом  и  не  решает  первого;  мы
узнаем от него, что г. Лавров - эклектик, и не узнаем того,  годится  ли  на
что-нибудь для нашего времени и для нашего общества умозрительная  философия
вообще. - Словом, статья г. Антоновича наполнена прекрасными частностями, но
этих частностей так много, что в них тонет общая идея, а  именно  эту  общую
идею и следовало выставить как можно резче. Замечу  еще,  что  г.  Антонович
напрасно ограничился разбором двух первых бесед г. Лаврова; третья беседа (о
философии в жизни) отличается от двух первых большим количеством внутреннего
содержания. Философские убеждения г. Лаврова высказываются, наконец, в более
определенной форме и ведут к реальным выводам в сфере практической жизни. Об
этой беседе стоит сказать несколько слов.
     Г. Лавров говорит, во-первых, что цель жизни находится вне ее процесса,
который "_в каждое мгновение есть только переходное случайное выражение  для
того, что не может воплотиться вполне, что составляет высшее,  существенное,
относительно неизменное в человеке, - для его нравственного идеала_".
     Во-вторых, г. Лавров говорит, что самый грубый и элементарный взгляд на
жизнь есть тот, при котором мы  стремимся  только  к  наслаждению;  "_первое
правило: ищи то, чем наслаждаемся, - доступно животному наравне с человеком,
дикому наравне с образованным человеком, ребенку наравне с мужем. Последнее:
пренебрегай всем, кроме  высшего  блага,  есть  изречение,  от  которого  не
откажется самый строгий аскет; а, как известно, истинные  аскеты  -  большая
редкость между людьми_".
     Замечу мимоходом, что уроды  тоже  составляют  большую  редкость  между
людьми; их сохраняют даже в спирту!
     В-третьих, г. Лавров говорит, что "_человечность есть совокупление всех
главных  отраслей  деятельности  в  жизни  одной  личности.  Но   она   есть
совокупление, а не смешение. Каждая деятельность, ставя  свой  вопрос,  свою
цель, свой идеал,  резко  отличается  от  другой,  и  одно  из  главных  зол
человечества  заключается  в  недостаточном  различении  этих  вопросов,   в
перенесении идеалов из одной области деятельности в другую_".
     А ведь если бы вовсе не было идеалов, тогда и  переносить  нечего  было
бы, и путаницы никакой  не  могло  бы  быть.  Так  зачем  же  ставить  идеал
необходимым условием развития?
     Приведенные выписки показывают ясно, что г. Лавров склоняется к  такому
миросозерцанию, которое существенно отличается от мыслей,  высказанных  мною
на предыдущих страницах. Я все основываю  на  непосредственном  чувстве;  г.
Лавров строит все на  размышлении  и  на  системе;  я  требую  от  философии
осязательных результатов;  г.  Лавров  довольствуется  бесцельным  движением
мысля  в  сфере  формальной  логики.  Я  считаю  очевидность   полнейшим   и
единственным  ручательством  действительности;  г.  Лавров  придает   важное
значение диалектическим  доказательствам,  спрашивает  о  сущности  вещей  и
говорит,  что  она  непостижима,  следовательно,   предполагает,   что   она
существует как-то независимо от явления. В  области  нравственной  философии
взгляды наши почти диаметрально противоположны. Г. Лавров требует  идеала  и
цели жизни вне ее процесса; я вижу в жизни только процесс и устраняю цель  и
идеал; г. Лавров останавливается перед аскетом с особенным уважением; я  даю
себе право пожалеть об аскете, как пожалел бы о слепом,  о  безруком  или  о
сумасшедшем. Г. Лавров видит в человечности какой-то сложный продукт  разных
нравственных специй и ингредиентов;  я  полагаю,  что  полнейшее  проявление
человечности возможно только  в  цельной  личности,  развившейся  совершенно
безыскусственно и самостоятельно, не сдавленной служением разным идеалам, не
потратившей сил на борьбу с собою.
     Я говорил, что, по моему мнению, критику лучше всего высказывать _свой_
взгляд на вещи, делиться с читателями _своим_ личным впечатлением; я  так  и
сделал в отношении к г. Лаврову. Я поставил  рядом  с  его  воззрениями  мои
воззрения и предоставляю читателям полнейшую свободу выбрать те  или  другие
или отвергнуть и те и другие. Я не старался убеждать в верности моих мыслей,
не задавал себе задачи во что бы то ни стало поставить читателя на мою точку
зрения. Умственная и  нравственная  пропаганда  есть  до  некоторой  степени
посягательство на чужую свободу.  Мне  бы  хотелось  не  заставить  читателя
согласиться со мною, а вызвать самодеятельность его мысли и подать ему повод
к самостоятельному обсуждению  затронутых  мною  вопросов.  В  моей  статье,
наверное, встретится много ошибок, много поверхностных взглядов;  но  это  в
сущности нисколько не мешает делу; если мои ошибки заметит сам читатель, это
будет  уже  самодеятельное  движение  мысли;  если  они  будут  указаны  ему
каким-нибудь рецензентом, это опять-таки будет очень полезно;  du  choc  des
opinions  jaillit  la  verite,  {Из  столкновения  мнений  рождается  истина
(франц.). - Ред.} - говорят французы, и  читатель,  присутствуя  при  споре,
будет сам рассуждать и вдумываться. Смею льстить себя одной  надеждой:  если
бы статья моя вызвала какое-нибудь опровержение, то спор стал бы вертеться в
кругу действительных и жизненных явлений и не перешел  бы  в  схоластическое
_словопрение_. Я обсуживал явления  нашей  критики,  руководствуясь  голосом
простого здравого смысла, и  надеюсь,  что  если  мне  будут  возражать,  то
возражения эти будут вытекать из того же источника и не будут сопровождаться
непонятными для публики ссылками на авторитеты Канта, Гегеля и других.
     Говоря о нашей философской литературе, я упомянул только о  статьях  г.
Лаврова и считаю совершенно лишним обсуживать гг. Страхова и Эдельсона;  эти
явления так бледны и чахлы, что об них не стоит упоминать, да  и  сказать-то
нечего. Утомление и скука - вот  все,  что  можно  вынести  из  чтения  этих
произведений; и возражать нечему и поспорить не с чем, так все  элементарно,
утомительно  ровно  и  невозмутимо  спокойно.  Г.  Страхов  считает   нужным
доказывать, что между человеком и камнем большая разница, а г. Эдельсон ни с
того ни с сего начинает восторгаться идеею организма, {43}  а  потом,  также
без видимой причины, начинает предостерегать ученых от  излишнего  увлечения
этою идеею.
     Вскую   шаташася   языцы?   {Зачем   волновались   народы   (фраза   из
старославянского перевода Псалтыри). - Ред.}

XI

     В майской  книжке  "Русского  слова"  я  высказал  несколько  мыслей  о
безжизненности нашей критики и изложил те идеи,  которыми  я  руководствуюсь
при разборе этих чахлых и бесцветных явлений. С  тех  пор,  в  течение  трех
месяцев,  в  которых  журнальная   полемика   разгорелась   особенно   ярко,
критический отдел большей  части  периодических  изданий  украсился  многими
любопытными  статьями;  эти  статьи  подают   повод   к   размышлению;   они
подтверждают  высказанные   мною   замечания,   которые   могли   показаться
голословными читателям моей первой статьи; поэтому я намерен воспользоваться
ими как материалом и, обсуживая их, договорить  то,  что  было  недосказано,
яснее и обстоятельнее изложить то, чего  я  прежде  коснулся  слегка.  Я  не
восстаю против полемики, не зажимаю ушей от свиста, не проклинаю  свистунов;
и Ульрих фон Гуттен был свистун, и Вольтер был свистун, и даже Гете вместе с
Шиллером свистнули на всю Германию, издавши совокупными силами свой альманах
"Die Xenien"; {"Ксении". {44} - Ред.} у нас на Руси свистал часто  и  резко,
стихами и прозою,  Пушкин;  свистал  Брамбеус,  которому,  вопреки  громовой
статье г. Дудышкина: "Сенковский - дилетант русской словесности", {45} я  не
могу отказать ни в уме, ни в огромном таланте. А  разве  во  многих  статьях
Белинского не прорываются  резкие,  свистящие  звуки?  Припомните,  господа,
ближайших литературных друзей Белинского,  людей,  которым  он  в  дружеских
письмах выражал самое теплее сочувствие и уважение: вы увидите,  что  многие
из них свистали, да и до сих пор свищут тем богатырским посвистом,  {46}  от
которого у многих звонит в ушах и который без промаха бьет в цель,  несмотря
на расстояние.
     Оправдывать свистунов - напрасный труд: их оправдало чутье общества; на
их стороне большинство  голосов,  и  каждое  нападение  из  противоположного
лагеря обрушивается на голову самих  же  нападающих,  так  называемых  людей
серьезных,  деятелей  мысли,  кабинетных  тружеников,  русских   Гегелей   и
Шопенгауэров,  профессоров,  сунувшихся  в  журналистику,  или  литературных
промышленников, прикрывающих свою умственную нищету притворным сочувствием к
вечным  интересам  науки.  "Русский  вестник"  и   "Отечественные   записки"
убиваются  над  развратом  русской  мысли  и   заживо   оплакивают   русскую
литературу; их книжки - бюллетени сердобольного врача,  писанные  у  постели
больного,   умирающего   от   последствий   беспорядочной   жизни.   Главные
_благонамеренные_  органы  нашей  журналистики  составляют  консилиум,  ищут
лекарства, щупают пульс и с ужасом сообщают друг  другу  о  быстрых  успехах
болезни; за ними выдвигается группа постных  журналов  и  газет,  советующих
больному познать тщету и суетную гордыню дольнего мира сего, воспарить духом
к  высотам  сионстим  и,  отложив  надежду  и  попечение  о   выздоровлении,
приготовиться к мирной, христианской кончине живота. А в это  время  больной
мечется в бреду, лепечет в лихорадочном полусне бессвязные слова, "извергает
хулы", называет громкие имена всех веков и народов: Кавур, Россель,  Платон,
Страхов, Пальмерстон, Аскоченский... Что за сумбур! И все-то он ругает,  над
всем-то он смеется, все-то ему  нипочем.  "Белая  горячка",  говорят  врачи.
"Delirium tremens!", {Белая горячка  (лат.).  -  Ред.}  важно  повторяет  г.
Леонтьев. "Дьявольское наваждение", шепчет, отплевываясь, Аскоченский.  "Как
ему не умереть! Он отрицает общие авторитеты, все, чем красна и  тепла  наша
жизнь", говорит печально г. Н. Ко.
     Кто же, наконец, играет роль больного? Кто  же,  как  не  "Современник"
вместе с "Русским словом"? Кто же, кроме этих двух отверженных,  осмеливался
относиться скептически к деятельности Росселя и  Кавура?  {47}  Кто  находил
сухими и бесполезными ученые труды гг. Буслаева  и  Срезневского?  {48}  Кто
советовал  сдать  в  архив  стройные,   красивые,   величественные   системы
идеализма,  {49}  внутри  которых  темно,  сыро  и  холодно,  как  в  старом
готическом соборе? Кто дерзнул обвинить Гизо в историческом  мистицизме,  г.
Лаврова - в неясности формы и неопределенности направления, г. Буслаева -  в
наивности и староверстве, г. Юркевича - в отсталости и в любомудрии,  Н.  И.
Пирогова  -  в  патриархальности  педагогических   приемов,   "Отечественные
записки" - в вялости тона и в отсутствии направления, "Русский вестник" -  в
мещанском пристрастии к золотой середине?..  {50}  Можно  было  бы  исписать
десять страниц и все-таки не перечислить всех преступлений, в  которых  были
уличены в течение 1861 года "Русское слово" и "Современник".  Каждая  статья
составляла crime des autorites, {Преступление против начальства (франц.).  -
Ред.} сшибая  с  пьедестала  какой-нибудь  кумир,  которому  кричали  другие
журналы: "Выдыбай, боже!" Человек в нормальном положении, в здравом  уме  не
мог бы найти в  себе  столько  продерзости.  Статья  Чернышевского  о  Гизо,
"Полемические  красоты",  политические  статьи  Благосветлова,  "Схоластика"
Писарева и его статья о Молешотте, рецензия стихотворений Сковороды и  ответ
Крестовского г. Костомарову, "Дневник Темного человека" и "Свисток"  {51}  -
все это бред больного, последнее напряжение сил, за которым будет  и  должна
следовать реакция, агония. - Аминь! - речет "Домашняя беседа", и,  к  своему
крайнему удивлению, благонамеренные врачи русской журналистики в первый  раз
в жизни вторят  г.  Аскоченскому.  Но  позвольте,  господа  врачи,  doctores
augustissimi, {Высокочтимые ученые мужи (лат.). - Ред.} я не понимаю  вашего
огорчения. Отчего же вы так взволнованы? Здоровый человек, владеющий  полным
рассудком, не станет беспокоиться попусту, скликать пожарную команду,  когда
у соседа топится овин и когда не предвидится  ни  малейшей  опасности.  Надо
предположить одно из двух:  или  действительно  свистуны  сильны  в  области
литературы, или благонамеренные люди сами больны и, по расстройству  нервов,
вздрагивают от малейшего шума. Каждая выходка "Современника"  или  "Русского
слова" осуждается синедрионом так называемых  солидных  журналов;  осуждение
обыкновенно занимает больше  места,  чем  самая  выходка;  стало  быть,  эти
выходки действительно  опасны,  или  же,  извините,  вам  больше  не  о  чем
говорить, и вы ловите случай, раздуваете скандал для того,  чтобы  наполнить
книжку, и, следовательно, поступаете сами как неудавшиеся фельетонисты.
     Разберем оба предположения. Кому  и  чему  могут  быть  опасны  выходки
свистунов? Вероятно, только идеям или  же  таким  личностям,  которые  перед
лицом  всего  образованного  мира  служат  представителями  той  или  другой
тенденции. Ведь вы, господа врачи,  вступаетесь  не  за  Козляинова,  не  за
Вергейма, {52} а за  Кавура,  за  Росселя,  за  историю,  за  философию,  за
серьезную науку. Всем этим лицам и идеям вы своим заступничеством оказываете
очень плохую услугу. Прикосновения критики боится только то, что гнило, что,
как египетская мумия, распадается в прах от движения  воздуха.  Живая  идея,
как свежий  цветок  от  дождя,  крепнет  и  разрастается,  выдерживая  пробу
скептицизма. Перед заклинанием трезвого анализа исчезают только призраки;  а
существующие  предметы,  подвергнутые   этому   испытанию,   доказывают   им
действительность своего существования. Если у вас есть  такие  предметы,  до
которых никогда не касалась критика,  то  вы  бы  хорошо  сделали,  если  бы
порядком встряхнули их, чтобы убедиться в том, что вы храните действительное
сокровище, а не истлевший хлам. Если же вы для себя уже сделали  этот  опыт,
то позвольте же и другим сделать то же для себя.  Вы,  положим,  убеждены  в
том, что умозрительная философия есть  мать  всех  добродетелей  и  источник
всякого благосостояния. А вот для меня, например, это  положение  составляет
еще недоказанную теорему. Что же, мне вам на  слово  прикажете  верить?  Или
прикажете до тех пор не писать ничего,  пока  не  выработаю  себе  абсолютно
верного, незыблемого убеждения, пока не превращу в аксиомы все  теоремы?  На
второй мой вопрос вы ответите утвердительно, а я вам докажу сейчас, что этот
утвердительный ответ - нелепость. Каждое поколение разрушает  миросозерцание
предыдущего  поколения;  что  казалось  неопровержимым  вчера,  то   валится
сегодня;  абсолютные,  вечные   истины