-- Что,  давно  не видели голых мужчин? -- наконец спросил я. Полковник
как-то неопределенно хмыкнул и сказал старшине:
   -- Уже осмотрели?  Дайте ему одежду. Успеет намерзнуться в карцере,  --
и,  обращаясь ко  мне, продолжил: -- Я -- начальник  следственного изолятора
КГБ СССР  Петренко Александр  Митрофанович.  У меня  разговор  с вами  будет
простой: чуть что -- сразу в  карцер.  А там холодно. И  горячая пища только
через день. Сразу "мамочка" запищите.
   Тут вмешался Галкин, вроде бы извиняясь за грубый тон Петренко:
   -- Прошу  вас,  Анатолий  Борисович,  иметь в виду,  что  администрация
тюрьмы не имеет к нам никакого отношения. Ни  они нам  не подчиняются, ни мы
им.
   Я  одевался,  слушал  их  и  чувствовал,  что  присутствие  духа  вновь
возвращается ко мне. Агрессивность Петренко, примитивное распределение ролей
между ним и Галкиным на "злого" и "доброго" начальников напомнили мне, что я
среди врагов и расслабляться не следует.
   Петренко между тем не унимался:
   -- Как это у вас так выходит? Хлеб  русский едите,  образование за счет
русского народа получаете, а потом изменяете Родине? Я  за  вас, за всю вашу
нацию четыре года на фронте воевал!
   Что  ж, спасибо гражданину Петренко.  Последние его  слова окончательно
вернули меня  к реальности, еще раз  напомнили, с кем я имею дело.  Теперь я
уже говорил совершенно спокойно.
   -- Мой отец тоже  воевал на фронте четыре года. Может,  он делал это за
вашего сына и за вашу нацию?
   -- Интересно, где это воевал ваш отец?
   -- В артиллерии.
   -- В артиллерии?! -- он казался искренне удивленным. -- Я тоже служил в
артиллерии,  но  таких, как ваш  отец,  там  что-то не видел. А  на каких он
воевал фронтах?
   Я  чуть  не  рассмеялся,  вспомнив  вдруг  рассказ   О`Генри  о   воре,
подружившемся  на  почве общих болезней с  хозяином  квартиры,  в которую он
забрался.
   Если  вначале Петренко с  Галкиным  разыгрывали определенные  роли,  то
теперь  полковник снял маску: он был естественным и в своем антисемитизме, и
в  понятном  желании  ветерана  поговорить о войне. Но  мне беседовать с ним
больше  не хотелось. Я предпочел восстановить прежнюю дистанцию между нами и
сказал:
   -- По-моему, нам с вами разговаривать не о чем.
   -- Ах, и разговаривать не хотите! Умный очень! Что ж, поговорим с вашим
отцом, когда он придет ко мне. А вы запомните: чуть что -- в карцер!
   Петренко ушел, а вслед за ним и Галкин.
   --  Мы с  вами  еще встретимся на  допросе, --  сообщил он на  прощание
тоном, каким утешают друга, обещая ему, что разлука будет недолгой.
   Около часа просидел  я  в этом кабинете с двумя старшинами. Оформлялись
какие-то бумаги, велись телефонные разговоры, кто-то входил, кто-то выходил,
но все это почти не задевало моего  сознания. У меня вновь возникло ощущение
нереальности  происходящего,  и  в  глубине души  теплилась тайная  надежда:
вот-вот я проснусь и выяснится, что все это было лишь ночным кошмаром.
   Наконец  меня уводят. Мы идем по тесным  коридорам, которые кажутся мне
непомерно  длинными,  останавливаемся иногда  у  каких-то дверей в  ожидании
сигнала  идти дальше, затем целую вечность поднимаемся по таким же длинным и
узким  лестницам.  До  какого  этажа  мы  добрались  -- не  знаю,  но  такое
впечатление, что  до седьмого или восьмого.  В огромном  кабинете, куда меня
ввели,  сидит  Галкин. Над  ним  на стене  -- герб  СССР,  показавшийся  мне
гигантским хищным ракопауком из фантастической повести Стругацких. Я сижу за
маленьким столиком в противоположном от Галкина  конце кабинета. На  столике
передо  мной  два  кодекса:  уголовный  и  уголовно-процессуальный.   Галкин
предлагает мне ознакомиться с теми статьями УПК, где говорится о моих правах
и  обязанностях. Я читаю, но мало что воспринимаю. Юридическая терминология:
"подозреваемый",  "обвиняемый", "право  на  защиту",  "доказательная  сила",
"улики",  "вещественные  доказательства",  "умысел"   и  тому   подобное  --
производит на  меня угнетающее впечатление. Она принадлежит новому миру, где
мне теперь придется жить, но  в котором,  как  я понимаю,  я никогда не буду
чувствовать  себя  так  уверенно,  как  мой  собеседник. Быстро перелистываю
страницы УПК, так и не прочитав толком предложенные мне статьи.
   --  Теперь ознакомьтесь  со статьей шестьдесят четвертой  УК РСФСР,  по
которой вы обвиняетесь, -- сказал Галкин.
   Во вторую книгу предусмотрительно вложена  закладка  на соответствующей
странице. Хотя эту-то статью я за последние дни выучил буквально наизусть.
   --  Итак,  вы  обвиняетесь...  впрочем,  пока  еще  подозреваетесь,  но
обвинение будет вам  предъявлено,  как  и  предусмотрено законом,  в течение
десяти дней, в измене Родине в форме помощи капиталистическим государствам в
проведении враждебной деятельности против СССР.  Что  вы можете  сообщить по
существу предъявленного вам обвинения?
   --  Никаких  преступлений я не  совершал. Моя общественная деятельность
как активиста еврейского эмиграционного движения и члена Хельсинкской группы
была направлена исключительно на информирование международной общественности
и  соответствующих  советских  организаций  о  грубых  нарушениях советскими
властями прав граждан, добивающихся  выезда  из СССР, и находилась в  полном
соответствии... -- я произносил все это почти автоматически, не задумываясь.
В  последние дни мне часто приходилось отвечать на вопросы о смысле, целях и
характере  моей  деятельности   --   правда,  иностранных   корреспондентов,
интервьюировавших меня в ожидании скорой развязки. То были репетиции, сейчас
-- премьера. Впрочем, меня довольно быстро и грубо прервали.
   Галкин неожиданно  сбросил личину добродушного дядюшки, заговорил вдруг
громко, резко, срываясь на крик.
   --  Это вам не пресс-конференция! -- привстав,  стукнул  он  кулаком по
столу. -- Больше на них вам выступать не  придется. Достаточно, поклеветали!
Пришло время держать ответ перед народом. Если передавали информацию, то так
и  говорите -- где, когда и  кому.  Вы, кажется, еще не  уяснили себе своего
положения. Прочитайте внимательно ... часть статьи.
   Какую именно часть -- я не  расслышал, он произнес незнакомое мне слово
--  очевидно, какой-то  специальный юридический  термин. Я догадался, что он
имеет в виду, но все же почему-то переспросил:
   -- Какую часть статьи ?
   Видимо,  мой  голос  дрогнул, ибо Галкин  зло  рассмеялся.  Быстрота, с
которой  он  перешел  от  приветливых, доброжелательных  улыбок к  злобному,
поистине сатанинскому смеху, была просто поразительной.
   -- Прочитайте часть о наказании. Вам грозит смертная казнь. Расстрел!
   Впервые после моего ареста прозвучало это слово. В первый раз я услышал
его, и сердце мое заныло,  сжалось; во  рту пересохло. Казалось бы, я должен
был  ожидать  этого. Но все последние дни,  обсуждая  вероятность ареста  по
шестьдесят  четвертой статье, мы почему-то вообще  не говорили о возможности
"вышки" -- вероятно, каждый из нас понимал, что такой вариант существует, но
подсознательно  гнал  от себя страшную мысль. В наших  беседах и даже в моем
последнем   письме   Авитали,  которое  я   успел   отдать   Роберту   Тоту,
корреспонденту  "Лос-Анджелес Тайме"  и моему другу,  за  день  до ареста, я
говорил лишь  о вероятности осуждения на десять лет. Не знаю, заметил ли мою
реакцию Галкин, но продолжал он с явным воодушевлением:
   --  Да,  да,  расстрел!  И спасти  себя  можете  лишь вы сами и  только
чистосердечным раскаянием.  На  ваших американских  друзей можете больше  не
рассчитывать.
   Галкин  говорил еще  долго,  все так  же агрессивно  и  напористо, но я
практически  перестал его слушать, убеждая себя: "Ты ведь был к этому готов.
Ничего  неожиданного  не произошло". Я  чувствовал  легкую дрожь в  руках  и
сжимал их между колен, чтобы Галкин не заметил этого.
   А тот продолжал на самых высоких тонах:
   -- Вас уговаривали, предупреждали,  а  вы  продолжали  свою  преступную
деятельность! Но уж теперь ни Израиль, ни Америка вам не помогут! -- и долго
еще выкрикивал что-то в том же духе.
   Кричали на  меня  в КГБ в  первый  и, как выяснилось потом, в последний
раз.
   То  был,  видимо,  пресловутый  "час  истины"  -- этим  термином  в КГБ
называют  первый  допрос  захваченного  "преступника",  когда  ему  пытаются
продемонстрировать, как резко  изменилось его положение, надеясь  тем  самым
ошеломить человека и вырвать из него нужные слова:  "Да, виноват, каюсь"; на
этом фундаменте и будет строиться вся последующая обработка.
   Но в  чем бы ни была цель Галкина, на меня  его крики произвели в конце
концов благотворное,  отрезвляющее  действие  --  так  же, как раньше тирада
Петренко о том, что он воевал за моего отца. Момент слабости прошел; я видел
перед собой врага, который  пытается  оторвать меня от  всего,  что мне  так
дорого, и вновь обессмыслить мою жизнь.
   Тут Галкин совершил свою последнюю ошибку -- упомянул Наташу:
   -- Вас ждет жена. Вы  хотите увидеть ее?  Это теперь зависит  только от
вас.
   Я  сразу же  представил  себе, как  Авиталь  где-то в Женеве или Париже
вместе со своим братом слушает сообщение о моем аресте. Я вспомнил последний
разговор с  Израилем, свое  огорчение  оттого,  что не  поговорил  с  ней --
Авиталь и  Миша,  узнав  о статье  в "Известиях", срочно  вылетели в  Европу
спасать меня, --  и  еще раз порадовался, что успел передать для нее письмо.
Вспомнил -- и успокоился.
   -- Требую записать мое заявление в протокол, -- сказал я Галкину.
   -- Какое еще заявление?
   -- Которое я сделал вначале.
   -- Это не заявление, а клевета. Такого мы записывать не будем.
   -- Тогда нам больше не о чем говорить.
   Тут  опять последовала длинная тирада, из которой я  уловил лишь  одно:
ему  меня очень  жаль. Я так устал, что мечтал только о том, чтобы добраться
до постели.  Галкин  наконец вызвал  по телефону охрану  --  отвести меня  в
камеру.  На прощание  он повторил, что у меня будет время подумать, что  чем
скорее  я пойму свое  положение, тем лучше для меня,  и что  нам  с ним  еще
предстоит много раз встречаться.
   Снова  длинные  тесные коридоры  и  узкие крутые лестницы.  Как всякого
новоприбывшего, меня,  прежде чем  отправить  в камеру,  ведут  в баню.  Мне
холодно,  знобит,  но самому  регулировать  воду невозможно  -- нет крана. Я
стучу  надзирателю,  которого по официальной терминологии положено  называть
контролером,  прошу  сделать горячей... еще горячей...  еще... Вода начинает
обжигать тело, но озноб не проходит. "Может, я простудился?" -- думаю, и тут
же возникает  предательская мысль:  "Хорошо  бы заболеть недельки на две..."
Предательская -- потому, что она выдает мой потаенный страх.  Да, у меня уже
нет сомнений: я  боюсь. Мне хочется  поскорее  добраться  до  постели, чтобы
остаться со своим  малодушием наедине и побороть его за ночь, ведь завтра --
так представляется мне -- будет очередной допрос, и к этому времени я должен
полностью взять себя в руки.
   С матрацем, одеялом,  подушкой,  миской,  кружкой и ложкой -- всем моим
нынешним имуществом -- я вхожу в  камеру. Она голая, узкая и холодная, и мне
даже не  хочется ее разглядывать. Я быстро ложусь под одеяло и натягиваю его
на голову. Но  надзиратель, открыв кормушку, тут же напоминает мне, что я не
дома -- с  головой укрываться нельзя, несмотря  на то, что над тобой горит и
будет гореть всю ночь яркая лампочка. Приходится смириться и  с холодом, и с
таким ярким светом, что он проникает даже сквозь крепко смеженные веки.  То,
что глаза  можно накрыть сложенным  вчетверо  носовым  платком,  а  форточку
захлопнуть, мне  в тот  момент  даже не  приходит  в  голову.  Но  засыпаю я
неожиданно  быстро  и сплю  без  снов  до самого  утра,  когда  мне  впервые
предстоит проснуться от крика: "Подъем!" -- и вспомнить, что я в тюрьме.

   * * *

   Впоследствии, проведя  в  Лефортово  шестнадцать  месяцев,  досконально
изучив и саму тюрьму, и  царящий  в ней  распорядок,  чувствуя себя там "как
дома", я не раз вспоминал свои первые часы в заключении, первый допрос после
ареста и ломал голову: где же он проходил? Лефортовские коридоры и  лестницы
были вполне обычными,  вовсе  не  такими длинными  и  узкими,  какими  тогда
показались  мне; в  корпусе, где размещался следственный отдел, -- всего три
этажа, а  вовсе не семь-восемь; кабинеты, в которых я  бывал с тех пор, были
самых  обычных  размеров,  и  в  том  огромном,  галкинском,  мне больше  не
доводилось сиживать. Не встречал я больше и самого Галкина. Так что, если бы
не  его  подпись  под протоколом  допроса от  пятнадцатого  марта  семьдесят
седьмого  года,  где  записано,  что  я  "отказался  отвечать  по   существу
предъявленного  обвинения",  можно  было  бы  подумать,  что  все  это   мне
приснилось.


   2. ЛЕФОРТОВО
   Самое тяжкое в  тюремном дне  заключенного --  пробуждение, особенно  в
первые  недели,  когда  ты  еще  весь  в  прошлой  жизни,  когда  потаенная,
противоречащая  всякой  логике  надежда,  что  этот  кошмарный  сон  вот-вот
кончится, особенно сильна.
   Пробуждение в первый день  после ареста было для меня настоящей пыткой.
Проснулся я от каких-то стуков в коридоре и выкриков надзирателя -- и  сразу
все вспомнил. Я попытался снова уснуть -- в наивной надежде на то, что когда
вновь открою глаза -- увижу себя  в привычной обстановке  квартиры Слепаков.
Шум,  однако,  усиливался.  Наконец   хлопнула  дверца  моей   кормушки,   и
надзиратель скомандовал:
   -- Подъем!
   Я  сел на нарах. Сердце болело. Голова была  налита свинцовой тяжестью,
во  всем  теле -- слабость, как во время серьезной болезни.  В  камере стоял
ледяной холод: форточка была  открыта. Я  осмотрелся и увидел в углу унитаз.
Что ж, довольно  удобно -- не придется  далеко ходить. (Я еще не знал тогда,
что  "удобная" жизнь в  клозете растянется для меня  на много лет.)  Рядом с
унитазом  --  умывальник. Вдоль стен --  железные нары.  В центре  камеры --
деревянный столик и табуретка. На окне,  помимо решетки,  -- особые железные
жалюзи  --  "намордник",  --   практически  полностью  перекрывающие  доступ
дневного света.  Яркая электрическая лампа под потолком горит круглые сутки.
На стене -- свод правил поведения, прав и обязанностей заключенного.
   Хорошо бы закрыть форточку, но она высоко и мне до нее не дотянуться. Я
мерз,  но  почему-то не догадался поставить табуретку на нары,  забраться на
нее и  закрыть форточку.  А ведь  такие  примитивные  задачки на соображение
решают даже  обезьяны!  Гулял я  по  камере,  протискиваясь  между  нарами и
столиком; мне и в голову не  пришло попросту отодвинуть его к стене. Видимо,
подсознательно я не хотел менять  что-либо в этом мертвом  и  враждебном мне
мире, избегал оставлять в нем следы своего присутствия.
   Приносят завтрак -- черный хлеб, пшенную кашу и чай. Есть не хочется, и
я ни  к чему не  притрагиваюсь.  Я  жду. Жду немедленного развития  событий.
Новых  допросов, новых угроз.  Вялость воли, физическая слабость  -- но мозг
работает лихорадочно.  "Необходимо сосредоточиться, подготовиться к  будущим
допросам,  -- говорю я себе,  -- предусмотреть  возможные неожиданности", --
однако мысль своевольничает  и уносит  меня далеко  от тюрьмы. Вместо  того,
чтобы  трезво   проанализировать   события  и  факты,  я  погружаюсь  в  мир
воображения: представляю себе,  как  реагируют  на  мой арест в Израиле  и в
других  странах друзья, корреспонденты, политические деятели,  встречавшиеся
со мной или  с Наташей. Все они знают меня, в  курсе наших дел, им известно,
чем я в действительности занимался. Никто не поверит, что я был американским
шпионом.  Волна  протестов  прокатится по  всему миру.  У  Советов не  будет
выхода, и  они...  "Стоп! -- останавливаю я себя. -- Довольно фантазировать!
Надо  готовиться  к  длительной  тяжелой  борьбе,  которая, собственно,  уже
началась.  Сейчас  тебя  вызовут  на  очередной  допрос,  будут  запугивать.
Подготовься!"
   И все же  я не  могу  удержаться и строю  все новые  и  новые гипотезы.
Приходит в  голову  пример  Солженицына.  Его  тоже  привезли  в  Лефортово,
обвинили в  измене  Родине, а на  следующий  день выслали  из  СССР.  Сейчас
давление  на Советский Союз  должно быть еще  больше.  Месяц  как арестованы
Гинзбург  и  Орлов  --   мои  друзья  по   Хельсинкской  группе;  Белый  дом
протестовал. В  этой ситуации мой арест по обвинению  в  шпионаже --  прямой
вызов  Америке.  А  ведь  впереди  --  Белградская конференция,  продолжение
Хельсинкской. Так  что шуму будет  еще больше. У  Советов просто нет выхода.
Может быть, нас троих все же посадят в  самолет  и вышлют?.. Господи, что за
ерунда лезет в  голову!  "У тебя нет времени на  пустые  мечтания!  -- снова
убеждаю я себя. -- Соберись, сосредоточься!"
   Вдруг за дверью раздается металлический лязг. Прежде чем она откроется,
не менее  полуминуты  будут  отодвигаться засовы  и отпираться  замки. Этого
достаточно,  чтобы  успеть  перебрать  разные  варианты:  берут  на  допрос?
Высылают? Освобождают?
   Входит и представляется  мне  майор Степанов --  заместитель начальника
тюрьмы  по  политической  части.  Выглядит  он  простым  деревенским парнем,
забавно окает  на волжский  лад,  однако  его  простонародная речь  засорена
бюрократическими  штампами, цитатами из Ленина и даже  из Плеханова. В любой
другой момент этот тип меня безусловно заинтересовал бы, но  не сейчас. Чего
он от меня хочет? Ах да -- есть ли бытовые просьбы.
   -- Пусть мне вернут фотографию жены.
   -- Это будете решать со следствием.
   -- Но следователь сказал -- с вами.
   -- Не знаю, напишите заявление.
   -- Еще прошу книги из библиотеки, шахматы.
   -- Зачем вам шахматы, вы же один?
   -- В правилах указано, что шахматы должны быть в каждой камере, а число
людей не оговорено.
   До этого я долго вчитывался в висящую  на стене инструкцию, но мало что
воспринял, однако про шахматы  все же запомнил.  После долгих препирательств
Степанов со мной соглашается и уходит. Вскоре приносят шахматы. Я немедленно
расставляю фигуры:  уход в мир  шахматных баталий -- мое давнее и испытанное
средство  отвлечься  от забот. Кроме  того,  это  отличная  интеллектуальная
зарядка, которая мне сейчас необходима.
   Начинаю анализировать вариант  французской защиты, которую  я люблю еще
со школьных  лет.  Особенность ее в том, что черные  отвечают  на первый ход
белых ходом  королевской  пешки, но  не на два поля, как принято  в открытых
партиях, а  на  одно,  приглашая тем самым  противника  занять центр доски и
начать атаку. Однако, вызвав на себя первый огонь, черные оставляют за собой
возможность успешно контратаковать.
   И  все  же  поначалу сосредоточиться никак не удается. Мысль беспокойно
мечется, и я, опасаясь, что она опять вырвется  из-под  контроля моей  воли,
начинаю быстро  передвигать  фигуры,  как  будто  играю  блиц  сразу  за обе
стороны.  Доиграв почти до конца,  спохватываюсь, возвращаюсь к интересующей
меня дебютной позиции и вновь быстро перевожу партию в эндшпиль.
   Проходит десять  минут,  двадцать,  полчаса  -- и я  постепенно начинаю
успокаиваться, все  медленнее передвигаю фигуры, все больше задумываюсь  над
каждым ходом. Возникают какие-то  идеи, доводы, контрдоводы. Мысль перестает
лихорадочно метаться и переключается на неторопливый анализ происходящего на
доске.
   Опять залязгали  замки,  заскрежетали  засовы. На  какое-то мгновение я
снова утратил контроль над собой: допрос или освобождение?
   Вошел незнакомый офицер. Он принес постановление о передаче  моего дела
из ведения  УКГБ по  Москве  и Московской  области  в КГБ СССР.  Бумага была
подписана лично Андроповым.
   Я  попросил  у  офицера  разъяснений;  из  его  ответов  выяснилось,  в
частности,  что  Галкин  больше  не  является  моим следователем. Я  испытал
облегчение:  этот  хам  был  мне  глубоко неприятен.  Очень  скоро  я понял,
наскольк