рака дежурный офицер сообщил
мне,  что я  буду  работать  дневальным или,  по-лагерному, "шнырем".  В мои
обязанности входит мыть полы в бараке, когда  все  на работе, вытирать пыль,
раз в  неделю собирать грязное постельное белье  и относить его в прачечную,
разгребать снег у  входа и  тому  подобное. Эта работа гораздо легче, чем за
станком в цеху или в  кочегарке, и дают ее,  как  правило, "своим" людям. За
что же мне такая  честь? А  вдруг опять, как когда-то, администрация  отняла
эту синекуру у какого-нибудь  старика и  намерена  натравить на меня  других
зеков? Но нет,  на этот  раз место дневального  действительно было свободно.
Очередной стукач, занимавший его,  освободился по помиловке всего  несколько
дней  назад. Наверное,  КГБ и меня попытается  представить в  виде если и не
вставшего на путь исправления, то, во всяком случае, подающего надежды зека.
"Ну, что ж,  не место красит человека", -- решил я и приступил к своим новым
обязанностям.
   За  эти  годы  в  зоне  произошли  заметные  изменения.  Прежде  всего,
уменьшилось число полицаев: кто  умер, кто  освободился... Те, что остались,
были уже  совсем  развалинами,  и полагаться на них  как на  свою опору  КГБ
теперь  не  мог.  Многие  "сучьи"  посты  сейчас  занимала   так  называемая
"молодежь": неудачливые шпионы и нарушители границы, а иногда  и покаявшиеся
правозащитники. Органы теперь делали  ставку именно на эту категорию зеков и
пытались изолировать их от активных диссидентов.
   Власти, как  всегда,  проводили политику  кнута  и  пряника: запугивали
одних и что-то сулили другим, жестоко наказывали непокорных и демонстративно
поощряли податливых... Оказавшись в зоне, я узнал, что, как и в прошлый раз,
самые стойкие  заключенные были переведены  в  другие лагеря -- среди них, в
частности, мой  товарищ по московской Хельсинкской группе Анатолий Марченко,
-- или отправлены на отсидку в ПКТ и ШИЗО. При этом рекорды, установленные в
восемьдесят первом году Порешем, Мейлановым и мной, были давно побиты: не по
сто-сто  пятьдесят  суток,  а  по  целому  году не выходили из карцера  Иван
Ковалев,  Валерий Сендеров. КГБ упорно пытался  внушить  всем: сопротивление
бессмысленно.  В  то же время нескольких диссидентов,  согласившихся просить
помиловку,  с большой помпой освободили, и воодушевленная охранка продолжала
свою борьбу за душу каждого грешника...
   Тактика их несколько изменилась. Если раньше зекам говорили: "Заслужите
хорошим поведением наше расположение, а потом  подавайте на помиловку,  и мы
вас  поддержим",  --  то  теперь  они  подбивали людей  каяться  без  всяких
предварительных требований, а  когда дело было уже  на рассмотрении, ставили
заключенному,  с  нетерпением  ожидавшему  решения  своей  участи,  условие:
"Расскажите  о том-то, выполните такую-то нашу  просьбу..." И надо признать,
что такой подход приносил иногда плоды.
   Новички,  появившиеся  за  это  время  в  лагере,  были  сплошь  людьми
образованными,  многие  владели несколькими  иностранными языками, некоторые
имели два институтских диплома, и в подавляющем своем большинстве отличались
редкостным  индивидуализмом.   Провести  в   зоне   коллективную  голодовку,
забастовку или хотя бы  кампанию писем протеста в защиту узников ШИЗО теперь
стало совершенно невозможно. "Это  ничего не даст", "У меня нет  здоровья --
по карцерам сидеть", -- такими были их аргументы.
   Всех "непокаявшихся" убрать из лагеря не  удалось; впрочем, КГБ вряд ли
задавался  такой   целью;   оставляя  одного-двух  упрямцев,  он  с  помощью
осведомителей внимательно следил за тем, кто с кем общается.
   Одним  из новичков, с кем  я  сразу  же подружился,  был  Боря  Грезин.
Русский парень лет тридцати пяти, проживший всю  жизнь  в Латвии, он работал
электриком на  рыболовецком сейнере. Ходили они далеко,  к берегам  Испании,
Африки, Латинской Америки. Нет, Боря не пытался остаться за границей: ведь в
Риге его ждали жена и дочь. Преступление его  заключалось в другом: сходя на
берег в  иностранных  портах, он отправлял на западные радиостанции, ведущие
передачи на русском языке, свои стихи, в которых критиковал советский режим.
И хотя ни своего имени, ни обратного адреса  Грезин, понятно,  не  указывал,
КГБ его разоблачил, и Боря получил очень мягкий для ГУЛАГа срок -- пять лет.
   На воле диссидентство Грезина  было тайным, в лагере  стало явным. Всем
попыткам  "перевоспитать"  его  он  оказывал  пассивное,  но  весьма упорное
сопротивление. Но и таких пассивных упрямцев в зоне было раз-два и обчелся.
   Большого  успеха  органы   добились   в  создании  обстановки  всеобщей
подозрительности, царившей в лагере. Оперуполномоченный КГБ Захаров, амбал с
холодным взглядом  убийцы,  подолгу  беседовал  с  каждым  зеком наедине, на
глазах у всех  вызывал людей к себе в кабинет. Традиция не  иметь секретов с
охранкой и немедленно  рассказывать товарищам, о чем  на  таких встречах шла
речь, была  в  изрядной  степени  утеряна, и в  итоге заключенные  перестали
доверять друг другу. Эта  грустная картина  напомнила  мне  жизнь в  большой
зоне.
   Но и там, и здесь органы никогда  не  могут  быть уверенными в том, что
человек, как  бы  далеко  ни  зашел  он  в  своих компромиссах  с  ними,  не
воспользуется  любой возможностью  освободиться от  морального  бремени,  не
захочет  почувствовать  себя  хоть чуть-чуть  свободней. Именно поэтому  и в
большой зоне,  и  в  малых КГБ присматривает за своими  подопечными, как  за
несмышлеными детьми, за которыми  нужен глаз да глаз, ведь их постоянно надо
защищать от вредных влияний, которые оказывают книги, зарубежное радио, да и
просто -- другие люди. Естественно, что и пример человека, отказавшегося раз
и навсегда  иметь дело с охранкой, мог стать заразительным, и КГБ, возможно,
надеялся  дискредитировать  меня  в  глазах  остальных,  назначив на "сучью"
должность дневального.
   Многие из новичков почти ничего не слышали о моем деле или представляли
себе его довольно смутно. Однако то, что я с органами не общаюсь, знали все,
и это интересовало людей куда больше, чем обстоятельства моего "шпионажа"  в
пользу мирового сионизма. Поэтому  с первых же дней по зоне поползли  слухи,
источник которых был очевиден, что я начал с КГБ какие-то переговоры, первый
результат  которых -- мое назначение  дневальным; а Захаров, в свою очередь,
старался  вовсю,  чтобы  такое  предположение  выглядело  как  можно   более
правдоподобным. Начальство не  только дало  мне легкую работу, но и смотрело
сквозь  пальцы на то, что  я, справившись с ней,  читал книжки или  гулял, а
ведь меня могли  послать чистить снег  или придумать еще что-либо в таком же
роде.  Я не только не лишался ларька, но и впервые за все свои годы в ГУЛАГе
получил право "за добросовестный труд" делать там  покупки на дополнительные
два рубля в месяц. Два моих январских письма легко прошли цензуру и  улетели
в Москву, более того, и Осин, и его заместитель Букин упорно намекали и мне,
и другим, что мое дело  вот-вот будет пересмотрено.  Словом, в  самый разгар
суровой уральской зимы для  меня началась очередная оттепель... Вместе с тем
Осин  с  Букиным  призывали  меня  вести  себя  благоразумно и прежде  всего
прекратить антисоветские разговоры и публичные нападки на КГБ.
   --  Вы  же  не  ребенок, который забавляется тем, что дразнит взрослых!
Зачем ругать вслух КГБ? Никто  не требует от вас их любить,  но к чему  свои
чувства афишировать? Я вам точно обещаю,  КГБ не будет осложнять вам  жизнь,
если  вы  не  станете мешать им  работать,  -- говорил мне в демонстративном
порыве откровенности Букин, считая, видимо, что отказаться от такого щедрого
предложения мне будет нелегко.
   Я  и впрямь вел себя как мальчишка, размахивающий красной тряпкой перед
мордой  быка, во всяком  случае, именно на  это  животное  был  похож  майор
Захаров,  наливавшийся  злобой  каждый раз,  когда  ему  казалось,  что  его
дразнят.
   Надо  сказать,   что  Захаров,  в  отличие   от  других  известных  мне
кагебешников,  не  гнушался  самой  черной  оперативной  работы,  неожиданно
появляясь в цехах и  бараках, он крадучись, по-кошачьи, скользил вдоль стен,
наблюдая  за  тем,  кто что делает  и с  кем  разговаривает, а  когда  ловил
человека на провинности -- отошел, скажем, тот от станка во время работы или
лежал  на  нарах  до  отбоя --  вызывал  прапорщика  и  приказывал  наказать
согрешившего. За это опера называли за глаза "прапорщик Захаров", а я не мог
отказать себе  в удовольствии  именовать  его  так при нем же. Когда Захаров
посещал мою "вотчину", я, как дневальный, замечал его со своего места первым
и спешил из секции в секцию, предупреждая зазевавшихся зеков:
   -- У нас в гостях прапорщик Захаров!
   -- Зачем вы это делаете? -- спрашивал меня Осин.
   -- Так я понимаю  свои рабочие  обязанности:  заботиться о зеках, когда
они находятся в бараках, -- отвечал я.
   Однажды  Захаров   подошел   ко   мне  и,  играя  на  публику,  ласково
поинтересовался:
   -- Как ваше здоровье, Анатолий Борисович, как сердце?
   -- А  вам какое дело? --  грубо  ответил я.--  Вы же  специалист не  по
сердцу,  а  по  трансплантации мозгов.  Но  моя  голова  в  ваших услугах не
нуждается.
   Так  что  Букин был  прав:  в своих отношениях с КГБ я и сейчас, спустя
более  чем  десятилетие  после  знакомства  с  ним,  предпочитал  оставаться
мальчишкой,  ибо  никак  не мог  с  должной  серьезностью  воспринимать этих
взрослых  дядек, возомнивших  себя богами,  и,  принужденный  участвовать  в
трагедии,  поставленной  ими на бескрайних подмостках Советского  Союза,  не
считал  нужным  сдерживать  смех, когда отдельные ее эпизоды  были уж  очень
абсурдными.  КГБ  поручил  мне  привилегированную  роль  дневального,  чтобы
вставить мое имя в свои программки. Но моя "несыгранность" с  органами снова
портила  им  спектакль: я  категорически  не  желал вписываться  в актерский
ансамбль,  в подавляющем большинстве своем покорный  режиссерам.  И  все  же
труппа,   с  которой  они  работали,  была  далеко  не   однородной,  о  чем
постановщики стали вскоре догадываться.
   Уже через  несколько  дней после моего появления в зоне молодой зек  на
мгновение задержался возле  меня в уборной и  шепнул, что хочет поговорить с
глазу  на глаз.  Уединиться в зоне -- задача не  из легких,  и территория, и
помещения просматриваются насквозь, если не прапорщиками, то осведомителями.
Содержание разговора еще  можно  скрыть, но сам  факт беседы --  практически
невозможно. Парень же хотел встретиться со мной так, чтобы об этом  никто не
узнал.  И вот несколько дней подряд  по утрам, сразу  же после подъема, пока
еще  не рассвело, я  спешил в уборную  или к  врачу и по дороге ускользал на
несколько минут в тень  от прожекторных лучей.  За время этих кратких встреч
мой  новый  знакомый  поведал  мне  всю  историю   своей  карьеры  лагерного
осведомителя: как завербовали, почему согласился, какие получал задания, под
какой  кличкой  писал  отчеты,  в  каких  тайниках  оставлял  донесения  для
Захарова... Оказывается, он  решил быть  "двойником", и обо всем рассказывал
Анатолию Марченко, когда тот находился  в  зоне,  а теперь вот открылся мне.
Было заметно, что исповедь принесла парню большое облегчение.  Но оказалось,
что он только первая ласточка. Через месяц я регулярно получал информацию от
четырех сексотов, не говоря уже о нескольких колеблющихся из числа тех, кого
Захаров еще  продолжал уламывать. Среди них,  конечно, могли  быть  и  люди,
специально подосланные КГБ,  но скрывать мне было нечего, и провокаций  я не
боялся. Советы, которые я давал каждому  из них, повторяли слово в слово то,
что я всегда говорил во всеуслышание:
   --  Не  пытайтесь  перехитрить  КГБ, все  равно  рано  или  поздно  это
обернется против вас. Если есть силы --  рвите открыто. Если  нет -- сводите
свое сотрудничество с ними к минимуму. Не надейтесь, что, начав с вами игру,
они оставят вас в покое  после освобождения.  Это на всю жизнь. И чем дальше
вы зайдете в играх с ними, тем большую  цену вам потом  придется платить при
разрыве.
   Некоторые  из  этих людей предлагали заслать через них в КГБ нужную мне
информацию, но  хотя такая  идея и  выглядела соблазнительной, я  решительно
отказался,  ведь  этим я  оправдал  бы  связь "двойных  агентов" с охранкой,
поощрил бы  их  к ее продолжению,  что  в итоге  ничего  хорошего  им  бы не
принесло.
   У каждого из стукачей был  свой  пост: больница,  столовая, цех, барак,
кочегарка и,  соответственно, своя  функция в системе  кагебешной  агентуры.
Анализируя  поступавшую  ко  мне информацию,  я довольно скоро составил себе
представление  о  том, что  интересует Захарова --  это и  "темные  места" в
уголовном деле  того или иного  политзаключенного (ведь на следствии удается
выяснить далеко не все, а в зоне, в кругу товарищей, он, глядишь, о чем-то и
проговорится) ,  и  человеческие слабости каждого,  на  которых впоследствии
можно  будет сыграть, и перспектива  столкнуть между собой  людей с  разными
взглядами  на политические, национальные или религиозные вопросы,  и способы
связи с волей.
   По  последнему  пункту  особое беспокойство  Захарова,  как выяснилось,
вызывал пакет с информацией, подготовленный когда-то Марченко для  пересылки
и, по предположению опера, зарытый или спрятанный где-то в районе кочегарки.
Кагебешник  полагал,  что  Грезин, работавший  кочегаром, должен  знать, где
находится пакет, и рано или поздно покажет мне его содержимое.
   Боря,  которому  я рассказал  об  этом,  подтвердил,  что  пакет  такой
существовал, но, насколько ему  известно, уже давно вывезен из лагеря. Через
несколько месяцев, когда мы  с  Грезиным сидели в ПКТ, до  нас дошла весть о
форменном погроме, который  учинили в кочегарке солдаты. Они вскрывали полы,
ломали перегородки,  перерыли землю вокруг, но  ничего  не  нашли. Вся  зона
недоумевала: что они там ищут? А мы с Борей тихо злорадствовали.
   Но это было уже  где-то  в мае, когда сошел снег, а  сейчас, в феврале,
узнавая   из   своих   источников,   насколько   плотно   обложили   Грезина
осведомителями, я не мог не задуматься о том, какую роль играет во всем этом
человек,  с которым Боря  проводил  больше  всего времени,  его напарник  по
работе  в кочегарке  Витя Полиэктов, тот  самый единственный мой попутчик на
этапном перегоне Пермская тюрьма -- зона номер тридцать пять.
   Помню, как открылась дверь "тройника"  и передо мной возник совсем юный
паренек,   лет  двадцати,   с   открытым  детским  лицом;   его   робость  и
стеснительность  никак  не вязались  с мощной,  атлетической фигурой. Увидев
меня, он испуганно запротестовал, обращаясь к конвоиру:
   -- Но я должен быть один, я по семидесятой, я не уголовник!
   -- Не бойся, парень, я тоже политик, -- успокоил я вошедшего и протянул
ему, недоверчиво присматривавшемуся  ко мне, руку. --  Давай знакомиться.  Я
Анатолий Щаранский.
   --  Виктор  Полиэктов. Статья  семидесятая,  --  машинально ответил он,
пожимая мою  руку,  но тут же  воскликнул: -- Щаранский?!  Тот  самый шпион?
Э-э-э... Ну, про которого писали, что он шпион ЦРУ?
   В его голосе была смесь страха, любопытства и восхищения.
   -- Мало ли что пишут о нас в газетах! -- сказал я.
   -- Да нет, я все понимаю, --  стал поспешно  оправдываться  Витя, но  я
перебил его, и мы приступили к более обстоятельному знакомству.
   За двадцать часов  этапа парень успел рассказать мне в общих чертах всю
свою короткую биографию. Родом он был из  небольшого северного города, любил
слушать бит-музыку, читать книги по  философии и истории. Убогость советской
жизни удручала Виктора, и  можно сказать, что вырос он на передачах  "Голоса
Америки" и  "Би-би-си", из которых больше  всего любил музыкальные программы
для   молодежи.   Окончив  школу,   Витя  поехал  в  Ленинград  поступать  в
университет. Экзамены он завалил, зато познакомился с несколькими  ребятами,
тоже  приезжими,  и   так  же,   как  он,   недовольными   серостью   своего
существования.  С  ними-то  Полиэктов  и  стал  обсуждать  вопросы  создания
подпольной  организации  для борьбы с властью. Потом его забрали в армию, на
север.  Там  он  служил  на  радиоперехвате,  подслушивая  переговоры  между
различными  службами НАТО.  Но молодым  солдатам лень  было  заниматься этой
чепухой,  и  они  при  малейшей  возможности  переводили свои  приемники  на
западные радиостанции. Тех, кого ловили на месте преступления, наказывали --
лишали  званий,  сажали на гауптвахту, но  это мало  помогало.  Виктор начал
переписываться  со своими  новыми ленинградскими друзьями,  обсуждая с  ними
пути борьбы с советской властью,  и, естественно, очень скоро был  арестован
вместе с "сообщниками". Мальчики быстро покаялись и получили соответствующие
своему возрасту детские сроки. Виктору предстояло сидеть четыре года.
   -- Что меня ожидает в  первые дни? -- волновался он. -- К чему мне надо
готовиться?
   --  Дней  десять  ты будешь  на  карантине,  с  тобой наверняка  станет
беседовать оперуполномоченный КГБ...
   --  А  что, он  со всеми беседует? -- поспешно спросил  Витя  и залился
краской.
   "Это страх или что-то другое?" -- подумал я. То, что меня объединили со
свежепокаявшимся  на суде молоденьким, неопытным  зеком, было подозрительно,
но я всегда старался вести себя с людьми, исходя из презумпции невиновности.
   -- Да, проверяют "на вшивость"  каждого. Будут обещать помиловку  через
полсрока в обмен на сотрудничество и угрожать тяжелой жизнью в случае отказа
от него.
   -- А что значит сотрудничество? Чего они от меня потребуют?
   -- Стучать на своих товарищей.
   -- Ну нет! Этого я никогда не стану делать! -- и он  решительно замотал
головой.
   И все  же  было заметно -- парень боится.  Что же  произойдет, когда он
останется один на один с кагебешником?
   -- Я с ними вообще не общаюсь,  -- объяснил  я ему. -- Но каждый должен
сам определить свою позицию.  Поэтому  советую тебе  для  начала  честно ему
сказать: "Я хочу жить с вами в мире, но по моральным соображениям доносчиком
быть не могу". Конечно, в покое тебя не оставят, но пока что выйдешь в зону,
осмотришься, увидишь, кто как себя ведет,  и выберешь  то, что тебе придется
по сердцу. Однако учти: если один раз им уступишь, они с тебя уже не слезут.
Это на всю жизнь.
   -- Неужели на всю жизнь? -- испугался Витя и снова покраснел.
   ...Когда после двух месяцев, проведенных в больнице, я вновь оказался в
зоне,  Полиэктов к этому времени вполне  освоился в  новой для себя лагерной
жизни. Поставили его работать в паре с  Борей, и тот опекал "мальчонку", как
мы  с Грезиным его  называли. Не  раз мы сидели с Витей по вечерам за чашкой
чая и он  с жадностью вбирал в себя наш зековский опыт. При этом бросалось в
глаза, что очень часто периоды детского веселья сменялись у  него приступами
тяжелой тоски. Было ясно что на душе у парня неспокойно, что-то тяготит его,
мешает быть до конца искренним с нами. Когда же из "компетентных источников"
стало известно, что Грезин находится  в центре внимания КГБ, подозрения, что
у Вити есть что скрывать, усилились.
   Казалось бы -- ну и что?  Одним стукачом больше, одним меньше... Ведь я
уже  давно раз и  навсегда решил не ломать голову над этими вопросами, вести
себя  со  всеми  одинаково; пусть жизнь сама расставит все по местам.  Но уж
очень жаль было молодого парнишку, уж очень хотелось помочь  ему, вывести из
состояния тоски и потерянности.
   Для начала  мы  с Борей и  еще два-три человека, общавшихся с Виктором,
стали  регулярно  рассказывать  ему поучительные  истории  о  том, как легко
попасть в сети КГБ и как трудно из них выпутаться, о том, как опасно иметь с
охранкой  общие,  пусть  даже самые пустяковые, тайны,  о том,  как страдают
люди,  за которыми связь с органами тянется  до самого конца...  Витя  жадно
слушал, переспрашивал, интересовался всеми деталями, и еще бо