опросов не задам, -- сухо говорит он.
   Начинается   допрос  свидетелей.  Официально   этот  день   отвели  для
рассмотрения  обвинения в шпионаже, однако, как вскоре выясняется,  под этим
предлогом  решили выслушать всех тех  свидетелей,  в поведении или  качестве
подготовки которых власти были не вполне уверены.
   Первый, конечно,  -- Липавский.  Опять он не смотрит  на меня. Впрочем,
теперь ему это удается без особого  труда: он стоит ко  мне  боком,  лицом к
суду. На первые же вопросы: адрес, место работы -- он отвечает уклончиво:
   -- Живу в Москве, работаю по специальности.
   Судья на уточнении не  настаивает. "Неужели  Саня покушения боится?" --
думаю я. Через  много лет мне стало  известно, что незадолго до суда один из
наших общих знакомых встретил его в  сопровождении  телохранителей.  Похоже,
кагебешники запугали сами себя сказками о сионистском заговоре.
   Липавский достает из  кармана какую-то  бумажку  и, как  первоклассник,
читающий  стихотворение,  --  старательно,  с  выражением,  --  дает  те  же
показания, что и  пять  месяцев назад, только теперь они заметно короче. При
этом  он буквально ест  глазами  судью, отрываясь  от  этой трапезы лишь для
того, чтобы заглянуть в свои записки.
   --  Вы  были  завербованы ЦРУ и работали на  них, верно? --  спрашивает
судья.
   -- Да-а... -- врастяжку говорит Липавский, напряженно что-то соображая.
-- Рассказать, как меня вербовали?
   -- Нет, не надо. Скажите, а когда вы жили в одной комнате со Щаранским,
вы уже работали на ЦРУ?
   -- Ну да, конечно, давно работал! -- восклицает Липавский. В его голосе
такое облегчение,  что мне  становится  ясно:  он страшно боится неправильно
понять судью и дать ошибочный ответ.
   -- Так! -- удовлетворенно отмечает судья и зловеще смотрит  на меня. --
Скажите, товарищ Липавский, -- вновь обращается он к свидетелю, -- а кто был
ближайшим другом Щаранского среди дипломатов?
   -- Прессел.
   -- Он был связан с ЦРУ?
   --  Безусловно.  Я ему несколько  раз  жаловался на связных, которые не
забирали из тайников донесения, предупреждал, что  мне придется все шифровки
уничтожить. По реакции Прессела было ясно, что он знает, о чем идет речь.
   -- Что ж, картина ясна, -- удовлетворенно хмыкает судья и обращается  к
прокурору, предлагая задавать вопросы свидетелю.
   -- Было ли задание составить список отказников получено из-за границы?
   --  Да,  конечно. Я  сам присутствовал  на  встрече  с  представителями
Конгресса, когда они предложили Лернеру и Щаранскому найти что-нибудь новое.
Затем Лернер при  мне изложил Виталию  Рубину перед отъездом  того в Израиль
идею тотального давления на СССР.
   -- Так это была идея Лернера?
   --  Нет-нет!  Она  принадлежала  Щаранскому!  -- воскликнул  Липавский,
окончательно   похоронив  тем   самым   первоначальную   версию  "группового
преступления".  --  Потом  мы  получили  от  Рубина  три  письма  с заданием
изготовить список.
   -- Как Щаранский переправлял материалы на Запад?
   -- Через Прессела и Тога. Мне это известно со слов самого Щаранского.
   Прокурору этого недостаточно, ему нужно непосредственное свидетельство.
   -- А по телефону Щаранский передавал при вас данные об отказниках?
   Липавский растерян. После напряженного раздумья он решительно отвечает:
   -- Нет, что вы! Ведь эта работа делалась в глубокой тайне!
   Ну,  Саня,  это ты  ляпнул! Ведь  в обвинении сказано,  что я передавал
списки отказников и по  телефону, и хозяйки квартир, откуда мы говорили, это
подтвердили.  КГБ-то  нужны  прямые свидетельства  передачи  мною  на  Запад
секретной информации!
   -- У вас есть вопросы к свидетелю? -- обращается ко мне судья.
   -- Ходатайствую о вызове Липавского на открытое заседание.
   --  Мы  ваше ходатайство  рассмотрим, только имейте  в виду: там  мы не
позволим вам задавать вопросы, касающиеся обвинения в шпионаже.
   Я понимаю, что могу больше  Липавского не увидеть, и мне жаль  упустить
возможность  продемонстрировать,   как  топорно  работает  КГБ.   Поэтому  я
спрашиваю его:
   -- Когда были в Москве сотрудники Конгресса Попович и Доде?
   --  Я точной  даты  не помню,  -- подумав, отвечает он, глядя куда-то в
пространство между мной и судьей.
   -- А когда уехал Рубин?
   -- В семьдесят шестом году.
   -- В каком месяце?
   -- Не помню точно.
   --  А что  было  раньше -- визит Поповича  и  Додса  или отъезд Рубина?
Липавский пожимает плечами.
   --  Вам же свидетель сказал, что точно не помнит, -- вмешивается судья.
-- Он не обязан держать в голове все даты. Следующий вопрос!
   -- Даты он, конечно, зубрить не обязан, но я напомню ему: Рубин уехал в
июне, а  конгрессмены  приезжали осенью семьдесят  шестого. Однако Липавский
утверждает, что Доде и Попович подсказали идею, которую Лернер затем изложил
Рубину накануне  отъезда  того в  Израиль, -- то есть  следствие  на  четыре
месяца  опередило  причину!  Тут  я  вправе усомниться  не  только в  памяти
свидетеля...
   Липавский краснеет.  Он смотрит в свою  бумажку,  складывает  ее, снова
разворачивает -- и так несколько раз. Судья, похоже, тоже несколько смущен и
поспешно говорит:
   -- Еще вопросы!
   Мне, конечно, есть о чем спросить Липавского, чтобы разбить его версию,
но из  всех  моих  вопросов  станет ясно и  другое: что я лично не занимался
составлением списка отказников. А в этом случае сразу зайдет речь о том, кто
же все-таки их делал! Нет, такой поворот меня не устраивает.
   --  Остальные  вопросы  я  задам  свидетелю на  открытом заседании,  --
отвечаю я.
   Липавский, по указанию судьи,  остается  в зале,  заняв место во втором
ряду с краю.  Следующей приглашается Лена Запылаева. Она такая же грустная и
запуганная, как  и на  очной ставке,  так же печально смотрит на меня. Тихим
голосом  говорит  Лена  о  том,  что  печатала  списки  отказников,  которые
Липавский приносил ей от Бейлиной и от меня.
   Когда мне предложили  задавать ей вопросы, я  спросил только, обращался
ли я к ней когда-нибудь лично с подобной просьбой.
   -- Нет, -- ответила она.
   -- А Бейлина?
   -- Нет.
   -- Почему вы считали, что делаете это для нас?
   -- Со слов Липавского.
   Я   благодарю  ее  и  ходатайствую  о  вызове  Запылаевой  на  открытое
заседание. Лене тоже предлагают остаться в зале. Она демонстративно выбирает
самый дальний от Липавского угол.
   Следом за  ней  одна за  другой  были  допрошены  две  свидетельницы --
пациентки того самого гинеколога, саниного друга, -- Доронина и Смирнова. От
этих женщин требовалось подтвердить,  что я из их квартир передавал на Запад
по телефону шпионскую и антисоветскую информацию.
   Обе  они рассказывают,  что Липавский сначала через своего товарища,  а
потом и лично раз в  несколько месяцев обращался  к каждой из них с просьбой
предоставить телефон для разговора с Израилем или Америкой,  и подтверждают,
что  видели меня среди приходивших на разговор. Но дальше их показания резко
расходятся   с  тем,   что  записано  в  протоколах  следствия.  Сейчас  обе
утверждают, что не имеют представления  о содержании  телефонных бесед,  ибо
при них не присутствовали. А как же с передачей списков отказников? Они даже
не знают, что это такое.
   Тут судья решает, что пора показать бицепсы:
   -- Свидетельница Смирнова (Доронина)! Подойдите сюда и прочтите, что вы
показывали  на следствии! Вот видите -- это ваша  подпись под протоколом. Вы
предупреждались  об уголовной ответственности за  дачу  ложных показаний,  и
если сейчас отказываетесь подтвердить то, что говорили раньше, мы должны вас
судить.
   Реагируют обе  одинаково: смущаются,  пугаются, а  потом  говорят: "Ну,
ведь уже год прошел, я теперь не помню точно..."
   -- Но тогда вы, наверное, помнили лучше?
   -- Наверное...
   -- Значит,  мы считаем действительными те показания, которые вы дали на
предварительном следствии.
   Свидетельницы не возражают и  покорно  садятся на  пустые места, однако
все-таки  рядом  с  Запылаевой, а  не  Липавским, от  которого  они  так  же
демонстративно отворачиваются.
   Действия   судьи  абсолютно  противозаконны:  он  не  вправе  оказывать
давление на свидетелей. Более того -- именно показания, данные на суде, а не
на следствии, должны, по  логике, иметь  окончательную силу. Для  того-то  и
понадобилась  КГБ  ширма  закрытых заседаний, чтобы скрыть  за ней нарушения
судом  закона. Я заявляю  протест  и требую вызвать  Доронину  и Смирнову на
открытое заседание.
   После  перерыва  в  пустой  зал,  где  сидят  только  Липавский  и  три
свидетельницы,  входит  Цыпин.  Тандем  в  сборе.  Второй   провокатор  мало
изменился  за  те  полтора  года,  что я не  видел его. Чувствуется,  что он
нервничает, в какой-то момент у него начинают дрожать руки. Как и Липавский,
Цыпин  избегает  смотреть на меня.  Отчего он  психует, чего боится? Видимо,
трястись от страха всю жизнь -- удел всех этих  цыпиных и липавских.  Нет  у
меня к ним ни ненависти, ни злости -- одно лишь презрение.
   Показания   Цыпина   неинтересны,   и   я   ограничиваюсь   стандартным
ходатайством о вызове его на открытое заседание.
   Свидетель  Адамский, отказник  из  Вильнюса.  Вот  это  уже должно быть
любопытно. Мне во  время следствия так и не удалось добиться очной ставки  с
ним -- я хотел понять, кто же он: не  разоблаченный  нами  стукач или просто
слабый человек, раздавленный  КГБ  во время тринадцатичасового допроса.  Его
версия  получения  Лернером и  мной  задания  из-за  рубежа  не  совпадала с
показаниями Липавского лишь  в  одном: Адамский утверждал, что  было это  не
осенью семьдесят шестого, а на полтора года раньше.
   Лицо человека, который входит в зал, мне смутно знакомо: кажется, видел
его в Москве.  Поймав  взгляд  Адамского, я  обнаруживаю в  нем страх  перед
допросом и нескрываемое сочувствие ко мне.
   -- Вы собирались уехать в Израиль? -- спрашивает судья.
   -- Собирался и собираюсь.
   --  Расскажите  о том,  что вам известно  о  деятельности  Щаранского и
других отказников.
   Адамский говорит,  что  подписывал  письма и  заявления,  под  которыми
стояла  и  моя подпись,  что  эти  материалы отправлялись  на  Запад,  чтобы
привлечь внимание мировой общественности  к судьбе отказников. Он  тщательно
подбирает слова, видно,  что напуган. Однако у меня такое впечатление, что и
судья задает ему вопросы с опаской,  -- может, после того, как оконфузился с
двумя последними свидетельницами? Прокурор готов отпустить  Адамского, он ни
о чем его  не  спрашивает. Э,  нет, минуточку! Показания этого  человека  на
следствии  звучали гораздо  более зловеще, чем то,  что  он сказал сейчас. Я
встаю, вынимаю  из  папки свои листы с выдержками из протокола его допроса и
начинаю читать их вслух.
   Судья пытается меня остановить:
   -- Откуда мы знаем, что это действительно его слова?
   -- Откройте том такой-то на странице такой-то и следите, -- отвечаю  я.
--  Итак,  вы,  Адамский, заявили, что Лернер получил в семьдесят пятом году
задание от американской разведки составить список секретных предприятий, где
работали отказники, и  поручил  мне  это выполнить,  однако вам не известно,
сделал ли я то, о чем он меня просил. Вы настаиваете на этих показаниях?
   Адамский   выглядит   сейчас  не   просто   испуганным,   а   буквально
раздавленным: глаза опущены, руки трясутся... Помолчав  какое-то  время,  он
сначала прошептал, а потом повторил громче, отрицательно качая головой:
   -- Я ничего такого не знаю...
   Судья действует быстро и решительно:
   -- Подойдите к столу! Адамский подходит.
   -- Ваша подпись?
   -- Моя.
   -- Это было почти год тому назад. Тогда вы, наверное, помнили лучше, --
говорит  судья  резко,  как  учитель  провинившемуся  ученику.  --  Если  вы
отказываетесь от своих слов, то мы должны привлечь вас к суду за дачу ложных
показаний на следствии.
   Адамский,  вернувшийся  от судейского  стола  к  своему  свидетельскому
месту, поспешно отвечает:
   -- Нет,  нет,  я не отказываюсь!  Я  только говорю, что  сейчас  ничего
подобного не помню и подтвердить те показания не могу.
   -- Но вы согласны, что тогда должны были лучше помнить?
   -- Наверное...
   -- Из этого и будем исходить,  ясно? Еще вопросы есть? -- обращается ко
мне судья.
   --  Да! Вас допрашивали тринадцать часов  без  перерыва на обед и ужин.
Это нарушение закона. Почему вы не потребовали...
   -- Снимаю вопрос, -- перебивает меня судья и говорит Адамскому:
   -- Вы свободны, можете идти.
   Я требую вызвать  на  открытое заседание и  этого свидетеля, как и двух
следующих:   Раслина   из  Киева  и  Игольникова  из  Минска.  В  показаниях
осведомителей  КГБ,  разоблаченных  отказниками, нет  ничего, заслуживающего
внимания, они, по замыслу органов, должны были лишь составить  фон для более
серьезных обвинений.
   "Рыцарь  кагебешной  метлы"  Захаров  --  невысокий,  худой, совершенно
бесцветный  тип,  мелкий   хищник,   хладнокровием  своим   в  сочетании   с
самоуверенностью  напоминающий  мне  моих  "хвостов".  Вот   кто  совершенно
спокоен!  Не  торопясь излагает  он,  как нашел у мусорного ящика  черновики
Тота, как  понял  по  содержанию, что речь в  них идет о шпионах, упомянутых
незадолго до того в "Известиях", и как сдал бумаги в приемную КГБ.
   Вступать с  ним  в  разговор  вроде  бы  бессмысленно: ведь  не  он  же
интерпретировал эти  документы  в  угодном  КГБ  смысле.  И все  же  соблазн
поговорить о грубых методах работы охранки очень велик.
   Я спрашиваю:
   -- Какого числа вы сдали документы в приемную?
   --  Нашел четырнадцатого,  сдал пятнадцатого апреля, --  отвечает он  и
насмешливо улыбается: к этому вопросу его подготовили.
   -- А почему на  всех документах дата -- пятнадцатое марта? -- продолжаю
я уже по инерции.
   -- Это их дело, -- говорит он равнодушно. -- Я на дату не смотрел.
   --  Здесь же есть  разъяснение,  --  вмешивается судья.  --  Это ошибка
секретарши. У вас есть еще вопросы?
   -- Да. Вы сказали, что,  увидев статью Тота, сообразили, что в ней речь
идет  о  тех  же  людях,  о  которых  говорилось  и  в   статье  Липавского,
опубликованной  --  если  вы  действительно  нашли документы  четырнадцатого
апреля -- за сорок дней до этого. Я прошу  суд  предложить  сейчас свидетелю
текст  статьи Тота -- пусть он прочтет ее вслух и переведет с английского те
места, которые вызвали его подозрения.
   В том, что агенты  уровня Захарова не  знают иностранных языков, я  был
уверен.  "Дворник" спокойно  перевел  взгляд  на  судью,  и  тот  немедленно
отреагировал:
   -- Я снимаю ваш вопрос! Вы, Щаранский,  подсудимый, а не эксперт, чтобы
устраивать тут проверки. Товарищ Захаров, вы свободны.
   Свидетель Рухадзе.  Этот --  совсем из  другой оперы: он  корреспондент
АПН, пишет статьи о национальном вопросе  в  Советском  Союзе, автор брошюры
"Евреи  в СССР",  которую  собирается выпустить агентство,  где он работает.
Сегодня ему предстоит доказать, что Роберт Тот -- агент ЦРУ.
   С  Бобом, как выясняется,  Рухадзе  встречался многократно, не  раз они
проводили время в дружеских беседах за чашкой кофе. Он даже сопровождал Тота
во время  его поездки  в Биробиджан. Боб,  оказывается, всегда интересовался
закрытыми  районами  --  например, просил Рухадзе  помочь  ему  побывать  на
космодроме в Байконуре; проявлял удивительную для журналиста осведомленность
о ходе тайных переговоров между СССР  и США  о сокращении вооружений. Своими
статьями  Тот пытался  подорвать доверие  простых  американцев к  Советскому
Союзу.  Положительные материалы  об СССР, которыми Рухадзе  снабжал  его, он
всегда разбавлял  клеветнической  информацией,  полученной  от отказников  и
диссидентов.  С  явно   провокационной  целью   Тот  сказал  в   Биробиджане
крестьянам,  что  их колхоз  напоминает ему израильский кибуц,  чем оскорбил
советских колхозников еврейского происхождения.
   Тот,  по словам Рухадзе, был очень дружен со мной, постоянно получал от
меня  антисоветскую информацию. Когда меня арестовали, он позвонил  Рухадзе,
встретился с ним  и все  пытался выяснить: что бы означал этот  арест, в чем
меня  могут  обвинить,  не  отразится ли  это  на  его  собственной  судьбе;
рассказывал,  что  жена его  и  дети  плакали,  когда узнали о  случившемся.
Позднее  Тот сказал,  что  если  меня  освободят,  то  Картер  скорее  всего
прекратит кампанию  в  защиту прав  человека в СССР. Короче,  не  оставалось
сомнений в том, что Тот и я -- сообщники.
   Я внимательно смотрю на этого типичного представителя  советской элиты.
Он  "выездной", одевается  на Западе или в  московской "Березке", ибо  часть
зарплаты получает в валюте; по  роду  работы ему  доверяют читать зарубежную
прессу. За это он готов выполнять обязанности дешевого стукача, писать в КГБ
отчеты о  беседах с иностранными коллегами, а при необходимости  и поставить
свою подпись под любой бумагой, которую подсунут ему органы. Ну чем он лучше
Захарова?
   Но вот что интересно: "дворник", давая свои показания, нагло врал и был
при  этом  совершенно  спокоен.  Рухадзе  же,  даже  когда  говорит  правду,
переминается с ноги  на ногу, сжимает за спиной руки, часто  достает носовой
платок и вытирает обильный пот, струящийся по лицу.
   Я  решаю  воспользоваться случаем и узнать  наконец, был ли все же  Боб
подвергнут аресту.
   -- Тота  выслали  или он  сам пожелал уехать? --  спрашиваю я.  Рухадзе
долго молчит, переводя беспокойный взгляд с меня на судью и обратно, а затем
неуверенно говорит:
   --  Ну,  его  бы,  наверное,  выслали,  но срок  его  пребывания в СССР
кончался, и он уехал сам.
   Чего боятся такие  люди? Неосторожным  словом вызвать  гнев начальства,
которое у всех в конце концов одно -- КГБ, и потерять свою часть пирога? Раб
Захаров твердо  знал, что  свой  кусок он  всегда  получит  ("Наша  зарплата
начинается с двухсот  пятидесяти  рэ", -- похвастался  однажды  один из моих
"хвостов"), раб Рухадзе на иерархической лестнице невольников  стоял гораздо
выше и был поэтому более уязвим: боялся оступиться и полететь вниз.
   Сегодняшняя программа исчерпана. Судья объявляет, что и завтрашний день
начнется с закрытого  заседания. Будут  выступать эксперты,  и он предлагает
мне  подготовить  вопросы  для них. Наконец-то я хоть что-то  знаю  наперед!
Спрашиваю судью:
   -- Сколько  дней будут  длиться  закрытые заседания?  И  на какой  срок
рассчитан суд?
   Получаю исчерпывающий ответ:
   -- Узнаете со временем.
   Сидя в  "стакане"  по дороге в  тюрьму, я жду возможности снова увидеть
через  щелку  кусочек внешнего мира. Но  то ли дверь  закрыли плотнее, то ли
виражи  не  так  круты -- кромешная тьма  окружает  меня. И все  же  ни  это
маленькое разочарование, ни усталость  не  могут испортить мне настроение, а
оно у меня -- отличное. Я даже сам поначалу не понимаю, что меня так радует:
вчера я увидел  брата, мир  узнал  правду о  моем  деле,  а  сегодня-то  что
хорошего произошло?
   Я вспоминаю всех, кто  прошел передо мной за этот день, анализирую свои
ощущения и понимаю: радует меня бессилие КГБ.
   Долго  они варганили это дело. Целый  год запугивали людей на допросах.
Наконец из трехсот допрошенных отобрали  двадцать человек на роль свидетелей
обвинения  --  и вот  детектив,  который  они  так  добротно,  казалось  бы,
разработали,  разваливался  даже  на  закрытом   заседании  суда.  Адамский,
Доронина,  Смирнова  всеми  силами  пытались  отказаться  от  роли,  которую
навязывал им КГБ. Им  это не  удалось, но  ведь пытались же,  пытались!  И в
отличие от таких рабов, как Липавский и  Цыпин, Захаров и Рухадзе, Раслин  и
Игольников, они вызывали у меня сочувствие и симпатию.

   * * *

   Третий день суда. Закрытое заседание. Прокурор и защита -- то есть я --
передают  свои  вопросы  в  письменном  виде  двум экспертам:  один  из  них
специалист  по  вопросам секретности в Академии наук,  другой -- в  каком-то
министерстве.  Они  удаляются  на  сов