вы  придете не  один.  Так  что не
переживайте.
   -- Надеюсь, что, по крайней мере, в группе лидеров?
   -- О,  на этот  счет  можете  быть  спокойны.  Место среди призеров вам
обеспечено.
   Мы  оба посмеялись, вроде бы  радуясь, что такую острую  тему  свели  к
шутке. Тут я  вдруг  почувствовал  легкую  дрожь в руках --  на  сей  раз от
радостного возбуждения: ведь он  сейчас фактически подтвердил, что  никто из
моих  друзей  не арестован!  Игра продолжалась -- и  как легко  я  добивался
успеха!
   Еще немного похмыкав  ("Какая у него натянутая, неестественная улыбка",
--  злорадно  говорил  я  себе),  следователь  резко сменил  тон  на  строго
официальный и, перейдя к допросу, извлек из конверта очередной  "преступный"
документ. На этот  раз  -- наше  письмо Марше  и Берлингуэру,  руководителям
французских и итальянских коммунистов.

   * * *

   Во второй половине семьдесят пятого года,  после совещания в Хельсинки,
интерес  средств массовой информации на Западе к вопросу о правах человека в
СССР снова заметно возрос. В  кампанию критики преследования инакомыслящих в
СССР неожиданно включились и лидеры крупнейших  европейских компартий. Таким
способом еврокоммунизм пытался утвердиться в качестве независимого движения,
доказать, что он избавился от родимых  пятен  коммунизма советского образца.
Конечно же, осуждение европейскими компартиями"большого брата" носило скорее
характер  деликатной  педагогической  укоризны,  однако  почему  бы  нам  не
попытаться нажать на советские власти и  с  этой стороны? Когда такая  мысль
пришла мне в голову, я сел и написал проект письма Марше и Берлингуэру. Было
это   в   январе   семьдесят  шестого   года.   Впоследствии   обращаться  к
еврокоммунистам  с посланиями такого рода  стало  делом  обыденным, но  в то
время подобный шаг выглядел по меньшей мере экстравагантным.
   Письмо  было коротким и сдержанным;  я  постарался сделать  все,  чтобы
адресатам было трудно отвергнуть его  как "грубую  антисоветскую клевету". В
нем  приветствовался интерес коммунистических партий Запада к  проблеме прав
человека   в   СССР,  предлагалось  провести  встречу   активистов  алии   с
руководителями итальянской и  французской компартий,  которые вскоре  должны
были приехать в Москву на съезд КПСС, и выражалась надежда на то, что в этот
раз нас  не  подвергнут превентивному  аресту,  как  это было  перед началом
прошлого съезда.
   Сбор подписей я  начал с Виталия Рубина. Известный ученый, общавшийся с
представителями самых широких кругов московской интеллигенции, принимавший у
себя по четвергам диссидентов всех мастей, он, как мне казалось, был из тех,
кто открыт нестандартным идеям. И я не ошибся: Виталий  пришел в восторг. Мы
быстро отредактировали и отпечатали письмо, поставили под ним наши подписи и
вместе пошли убеждать других. В  тот  же день  к нам  присоединились Борода,
Лунц,  Лернер,  а вечером я  уже  звонил  корреспонденту "Юманите",  фамилию
которого теперь, к сожалению, не  помню.  Наш  диалог был  уникальным в моей
практике общения с западными журналистами.
   -- Алло, господин N, простите, я плохо говорю по-французски. Какой язык
вы предпочитаете -- английский или русский?
   -- Говорите по-русски, пожалуйста.
   -- Несколько советских  граждан написали письмо  Жоржу Марше. Если  вас
интересует его текст, я готов передать вам копию.
   -- О да, это очень интересно. Приезжайте ко мне. А о чем письмо?
   --  Его авторы -- евреи,  добивающиеся  выезда в Израиль, -- предлагают
Жоржу Марше встретиться в феврале, когда он прибудет в Москву на съезд КПСС.
Так когда и куда мне подъехать?
   Тут последовала долгая пауза.
   -- Хм... Видите ли, я полагаю, что будет лучше, если вы пошлете мне это
письмо по почте.
   -- А вы уверены, что оно дойдет? Может, все же  надежнее, если я  вручу
вам его лично?
   -- Нет-нет, лучше по почте! -- повторил корреспондент и повесил трубку.
   Копию нашего  обращения я ему, конечно, тут же выслал заказным письмом.
Еще одну,  и  тоже  заказным, -- в Париж,  самому  Марше.  Но полагаться  на
советскую почту я не стал и, конечно, правильно сделал: письма  эти не дошли
-- во всяком случае, так впоследствии утверждали адресаты.
   Сразу же после звонка  в  "Юманите" я встретился  с корреспондентом "Ле
Монд"  Жаком Амальриком и передал ему текст письма. Оно попало в прессу, его
читали  по радио, а  через день мне сообщили, что  со мной хочет встретиться
корреспондент  газеты  "Унита",  которому  я  перед тем тоже звонил,  но  не
дозвонился.   Я   пришел  к  нему   домой.   Условия   жизни   представителя
коммунистической  прессы не  шли  ни в  какое  сравнение с "комфортабельным"
бытом  "буржуазных" журналистов.  Часто  бывавший  в  "гетто  для  классовых
врагов", я  на сей  раз попал  в  обычный  советский  дом. Нет милиционеров,
проверяющих  документы и  передающих сотрудникам КГБ  всякого, кто  приходит
один,  без  сопровождающего его западного корреспондента или дипломата.  Нет
"хвостов",  которые  увязываются  за  тобой,  когда ты  выходишь  на  улицу.
Квартира, правда, раза в два больше обычной московской. Но ведет себя хозяин
как  осторожный  советский  чиновник:  тщательно  взвешивая  каждое   слово,
говорит, что письмо немедленно уйдет к адресату, что, возможно, Берлингуэр и
захочет встретиться, но сам  он ничего обещать не  может, ведь  его  дело --
только передать послание.
   В итоге  Марше вообще на съезд не  приехал, прислал своего заместителя.
Берлингуэр  пробыл  в  Москве  лишь   сутки,   произнес  достаточно   резкую
критическую речь  и тут  же  отбыл  восвояси. Как  уверял меня корреспондент
"Унита", его патрон мечтал с нами встретиться, но дела не позволили.
   Тем  не  менее  затея  наша принесла-таки  свои  плоды:  впервые за всю
историю движения за выезд ни одного из активистов не подвергли превентивному
аресту, хотя слежка, и очень назойливая, конечно  же, была. Никто,  понятно,
не мог  знать наверняка,  в чем причина такого редкостного "либерализма", но
нам приятно было думать, что письмо наше сыграло в этом не последнюю роль.
   Сейчас Солонченко зачитал мне показания тандема, из которых явствовало,
что КГБ  придает  нашему  документу особое значение.  "Провокация Щаранского
направлена  на  подрыв  международного  коммунистического движения",  -- так
оценивал письмо Цыпин.  "Щаранский постоянно  генерировал все новые  и новые
антисоветские  идеи, и письмо  к коммунистам  Запада -- наиболее  яркий тому
пример", -- заявлял Липавский.  Оба они, как я понимал,  говорили то, что им
диктовали.
   --  Весьма польщен тем,  как высоко  ценит КГБ мои  скромные усилия  по
установлению диалога с коммунистами, -- сказал я следователю.
   Но Солонченко, похоже, только того от меня  и  ждал. Он быстро вынул из
другого  конверта и предъявил  мне  еще один  документ:  письмо генеральному
секретарю французской социалистической  партии Франсуа Миттерану,  посланное
нами  где-то  через  месяц  после предыдущего.  В  нем подробно  описывалось
положение    евреев,   добивающихся   выезда   в   Израиль,   говорилось   о
государственном  антисемитизме  в  СССР.  В  отличие  от  послания  Марше  и
Берлингуэру  это было гораздо  более агрессивным по  тону -- как в отношении
советских   руководителей,   так  и   в   отношении   партнеров  французской
социалистической партии -- коммунистов, оставивших наше  к ним обращение без
ответа. Эта идея принадлежала Виталию.  Теперь уже написал черновик он, взял
меня  в союзники,  и мы  обошли  всех  других  "соавторов", собирая подписи.
Последним, кого мы посетили, был Лернер.
   Я с интересом перечитал письмо  и вернул его следователю,  который  тем
временем  раскрыл  очередной  конверт  и  вынул   еще  один  листок.  "Ну  и
аккуратисты эти кагебешники! -- подумал я. -- Каждая бумажка у них в  особом
конверте!"
   -- Так вы утверждаете, что устами Липавского и  Цыпина говорит КГБ? Ну,
а кто говорит устами этого человека? -- и Солонченко прочел следующее: "Если
раньше мы вышли  на коммуникации  Брежнев-Марше, то  теперь  можем  выйти на
коммуникации   Марше-Миттеран,   что   для  Марше   может   оказаться   даже
чувствительней".
   Он смотрел на меня не  отрываясь: пытался определить по выражению лица,
вспоминаю ли я эту фразу.
   -- Вот вам  и  еще  одно  свидетельство провокационного характера ваших
действий. Что вы об этом скажете?
   Фразу эту  я  вспомнил сразу -- возможно, из-за  слова  "коммуникации",
которое  вообще-то  не  из моего лексикона.  Цитата  из нашего  разговора  с
Лернером в  его доме была  записана  кем-то  абсолютно  точно. Были  мы  там
втроем:  Александр Яковлевич, Виталий  и я; беседовали,  в частности, о том,
чего  мы  можем ожидать  от письма Миттерану.  В том,  что  квартира Лернера
прослушивается,  никто  из  нас   не  сомневался;   случалось,что   мы  даже
использовали это в своих целях.
   Итак,   удивляться  тому,   что   мои  слова  стали  известны  КГБ,  не
приходилось. Но  разговор тот не  содержал вроде бы ничего криминального  --
это  была  очередная беседа  о  том,  как вовлечь  в дискуссию  о  положении
советских  евреев  широкие  круги  западной  общественности.  Однако  фраза,
вырванная из контекста, прозвучала здесь, в кабинете следователя КГБ, как-то
жутковато.  А  главное   --   они  впервые  продемонстрировали,   как  можно
использовать против меня уже не чьи-то слова, а мои собственные.
   Немного подумав, я сказал Солонченко:
   --  Прошу  занести  в  протокол  ваш  вопрос с указанием, какой  именно
документ мне зачитан, когда он составлен и тому подобное.
   Смысл этого  требования  был  прост: если  они  собираются использовать
против  меня  пленки  с записью  подслушанных разговоров,  то пусть  открыто
скажут об этом. Я ведь хорошо знал, что оперативники КГБ не  любят оставлять
следы  и  что оправдать  подслушивание ссылками  на закон  им будет  не  так
просто.
   И действительно, Солонченко сразу же пошел на попятный:
   -- Но  разве вы не знаете,  чьи это  слова? -- а когда я  повторил свое
требование, поспешно спрятал  документ  в конверт и сказал. -- Ну ладно, это
неважно.  Я  имею в  виду для нашего  допроса. Хотел проверить, как у  вас с
памятью.
   Однако  через некоторое  время, уже закончив  допрос, он вдруг позволил
себе откровенность:
   -- Надеюсь,  вы  понимаете,  что  бывают  случаи, когда  прокурор  дает
разрешение на прослушивание разговоров. Есть  разница между безответственной
болтовней, даже клеветой, и изменой Родине. Ну, да мы с вами еще  дойдем  до
этого. А пока -- думайте, думайте!






   10. ОБВИНЕНИЕ В ШПИОНАЖЕ
   Прошло около  недели.  Не  помню, допрашивали ли меня  в те  дни;  если
допросы и были, то никакого следа в памяти они не оставили.
   Запомнилось мне лишь  то,  что  я  постоянно  возвращался  в  мыслях  к
разговору  с  Солонченко, гадая,  какие  из  бесед, в  которых я участвовал,
записаны в КГБ,  вертел и так  и  сяк ту или иную фразу, пытаясь представить
себе, какой смысл она может обрести, если ее вырвать из  контекста.  Глупое,
конечно,  это было занятие, и я корил себя:  чепухой увлекся, самоедствуешь;
скроить уголовное дело они могут и из докладов,  прочитанных на съезде КПСС,
а не то что из наших  разговоров; лучше думай о том, какую бы ловушку им еще
подстроить,  какая информация тебе нужна. Но никак не удавалось мне победить
свои  страхи,  отогнать  одно  неприятное  воспоминание,   которое  было  им
причиной.
   Месяца за два до моего  ареста московский  диссидент  Марк Морозов стал
навещать   активистов  одного  за   другим,  сообщая   каждому   по  секрету
сенсационную  новость:  сотрудник   оперативного   отдела   КГБ   предлагает
инакомыслящим  свою помощь,  готов  поставлять им информацию.  Сначала Марку
никто не верил, а наиболее горячие головы так и вовсе выгоняли его из своего
дома,  считая все это  провокацией  охранки.  Тем  временем  кагебешник стал
предупреждать  Марка  о  предстоящих  обысках  и даже  арестах, и  вскоре мы
убедились, что по  крайней мере часть этой информации была достоверной. Так,
Марк сообщил Бороде о предстоящем обыске за два часа до прихода группы. Юрий
Орлов заранее узнал о  том, что решен вопрос  о его аресте. Правда,  почти в
каждом случае было и свое "но": когда Володя узнал об обыске, агенты КГБ уже
дежурили у  подъезда,  и  вынести из квартиры большую  часть материалов,  за
которыми  они  охотились,  ему  не  удалось. Орлов,  получив  предупреждение
Морозова,  в тот  же вечер ушел от слежки  и покинул  Москву,  отсрочив свой
арест на неделю Но тем  временем  был арестован  Александр Гинзбург. А самое
главное  --  как  выяснилось, КГБ внимательно  следил за теми,  кто, узнав о
предстоящем  обыске,  спешил  перенести  друзьям  на  хранение  самиздатскую
литературу. Словом, оснований считать, что Морозов стал невольным помощником
органов в  их  очередной провокации, было вполне достаточно. Тем не менее  я
продолжал  общаться с  ним, полагая, что в любом случае полезно знать, какую
именно информацию КГБ хочет нам сообщить.
   Последний  раз  я встретился с Марком в  начале марта,  за два  дня  до
статьи в "Известиях". Он позвонил мне  и сказал, что  нам необходимо  срочно
увидеться. Я вышел из дома и обнаружил за собой сразу трех "хвостов".
   Дней  за  десять до этого  они оставили меня в  покое, и вот  появились
снова.  Шли все  трое  почти вплотную ко мне,  не  прячась, но и  не пытаясь
завести со мной  разговор, как  случалось раньше. "Хвосты" -- что могло быть
привычнее!  Но  я почему-то  сразу  подумал,  как только увидел  их: пришел,
кажется,  и  мой  черед.  Предчувствие  меня  не обмануло.  С  тех  пор  они
демонстративно сопровождали меня до самых ворот ГУЛАГа.
   Ну, а пока что "хвосты"  проводили меня к Морозову, поднялись вместе со
мной в лифте и  остались сторожить у  дверей  его квартиры.  Заперев за мной
дверь, Марк  сразу  же,  ни  слова  не  говоря,  ибо опасался подслушивания,
написал и сунул мне  в  руку  записку, где  сообщал две  неприятные новости:
во-первых,  кто-то  из  моих  друзей  --  стукач  экстра-класса,   постоянно
поставляющий  информацию  КГБ;  во-вторых,  у  органов  есть  запись  нашего
разговора с Робертом Тотом,  который мы вели в его машине при закрытых окнах
и который, как они считают, может быть  использован  для  компрометации  нас
обоих.
   Я вышел от Морозова, сел в такси.  Один из "хвостов" подошел к шоферу и
предупредил:
   --  Мы из  МУРа,  следуем  за  вами.  Езжайте  медленно,  не  пытайтесь
скрыться.
   К  такой  наглости  мне еще  предстояло  привыкнуть  в  последующие две
недели. Было очевидно, что они пытаются запугать меня, деморализовать.
   Я решил тогда, что и предостережение, переданное КГБ через Морозова, --
из  той  же  оперы.  Но  когда  через  два  дня  появилось  открытое  письмо
Липавского, я подумал: если первая  часть информации оказалась правдивой, то
не следует пренебрегать  и второй. На всякий случай я пересказал  Бобу слова
Морозова о том, что какая-то из наших с ним  бесед в машине записана КГБ, не
назвав, естественно, имени человека, предупредившего меня.
   Мы  стали  гадать, о  чем может  идти речь,  но  ничего такого  в наших
разговорах, что КГБ могло бы использовать против нас, припомнить не  смогли.
"Скорее всего, просто пугают, хотят, чтобы мы их боялись", -- сказал я Бобу,
и он со мной согласился.
   Но сейчас,  в Лефортово, я  вспоминал слова Володина:  "Не было никаких
секретов? Даже тогда, когда вы сидели вдвоем  с американским корреспондентом
в машине, плотно  закрыв  окна?" Вспоминал я и  то, что сказал Солонченко об
исключительных  случаях,  когда прокурор  дает разрешение  на  подслушивание
разговоров, свою фразу из беседы, состоявшейся в доме  Лернера  и записанной
на магнитофон, и все пытался угадать: что  же они выкроят из моих разговоров
с Тотом?

   * * *

   Следующий  хорошо  запомнившийся мне допрос  был в  начале  августа,  в
воскресенье. Вызов в выходной день явился для меня полной неожиданностью.

   --  Я сегодня дежурю,  заодно и с вами решил  встретиться,  -- объяснил
Солонченко.
   Никаких вопросов он не стал  задавать, но предложил  мне ознакомиться с
постановлением  о  проведении  графологической  экспертизы.  Текст  его  был
примерно таков:  "14  марта 1977 года  дворник-сантехник гражданин  Захаров,
проводя уборку во  дворе дома номер такой-то  по  улице Садово-Самотечная, в
котором  находится   московское  бюро  газеты  "Лос-Анджелес  Тайме",  нашел
машинописные материалы с правками от руки, которые сдал 15 марта 1977 года в
приемную  КГБ  СССР. Рассмотрев  эти  материалы,  следователь  КГБ  Шерудило
направляет  столько-то  страниц на  экспертизу  для выяснения,  исполнены ли
рукописные правки текста почерком корреспондента газеты "Лос-Анджелес Тайме"
Роберта Тота".
   Далее  шло  стандартное для протоколов такого  рода описание  каждой из
страниц: "Страница 1-я начинается с таких-то слов и кончается такими-то," --
и так далее. О содержании материалов не говорилось ничего, но по начальным и
завершающим  словам  каждой страницы можно было понять,  что речь там  шла о
КГБ, отказниках, диссидентах, обо мне и моем аресте.
   "Вот  наконец-то  и  детектив начинается",  -- подумал  я.  Солонченко,
улыбаясь, смотрел на меня и приговаривал:
   -- Вот так-то, Анатолий Борисович, вот так-то!
   Лишь  недавно почувствовав себя хозяином положения во время допросов, я
не  собирался позволять ему  вновь  изменить психологическую атмосферу наших
бесед и потому, заглушая тревогу, сказал с иронией:
   --  До чего ж толковые  дворники у  вас  на службе  -- найдут  все  что
угодно, только прикажите да текст продиктуйте.
   Однако  следователь на сей  раз  хорошо подготовился  к разговору.  Он,
казалось, только и ждал такой реакции.
   -- Захаров -- конечно, случайность. Найти мог  и  кто-нибудь другой, но
вот то, что бумаги эти были  найдены и переданы нам, -- это уже, разумеется,
не случайность. Помните дело Локкарта -- заговор послов?
   Я машинально кивнул. Вдохновленный Солонченко сел на диван рядом с моим
столом и продолжал:
   --  Тогда тоже  все началось с  маленькой бумажки, которую  выронила из
своей  сумочки некая мадам. А за ней шел случайный прохожий, солдат  Красной
Армии; он поднял бумажку и, прочтя текст, передал ее в ЧК. Феликс Эдмундович
так тогда  и  заявил: "То, что  именно  этот солдат нашел  документ,  -- это
случайность, но то, что  заговор  разоблачили, -- закономерность. Потому что
весь советский народ стоит на  страже интересов нашей страны". Тогда, как вы
помните,  мы  не  остановились  перед  арестом  дипломатов.  Сейчас ситуация
схожая. Так неужели вы думаете, что нас остановят какие-то корреспондентские
карточки, угрозы американских сенаторов? Шпионскую деятельность ваших друзей
мы  пресекли.  У  нас есть достаточно материалов,  доказывающих,  что и ваши
отношения  с ними отнюдь не  так невинны, как вы пытаетесь изобразить.  Одни
только беседы с Тотом в машине чего стоят!
   Опять эти загадочные беседы  в машине -- то, над чем я ломаю голову все
последние дни!
   -- Неужели забыли, Анатолий Борисович? Ничего, скоро вспомните. Пора бы
уж вам понять,  что  мы с вами  здесь не в бирюльки играем, что речь идет  о
безопасности советского государства! Если  вы оказались невольным сообщником
американских  шпионов, то  чем скорее вы от них отмежуетесь, тем лучше и для
вас, и для других евреев, от чьего имени вы выступали.
   Было  очевидно,  что Солонченко  пытается  перейти  в наступление после
неудач последних недель.  Я же,  повторяю, не хотел уступать ему инициативу,
снова уходить в глухую оборону, как в первые месяцы допросов, и, уставившись
в  "найденные" Захаровым листки,  лихорадочно соображал, как  отразить атаку
следователя, как сбить с него спесь.
   Вдруг мне бросились в глаза два слова: "арест Щаранского", и я внезапно
понял,  какую  они  допустили  оплошность.  Обр