льше мрачнел.
   Наконец как-то в конце февраля я подошел к нему и сказал без обиняков:
   --  Послушай,  мальчонка,  я  вижу,  тебя что-то  очень  мучает. Пойми,
никакого  корыстного  интереса  у  меня  тут  нет,  но  если  я  прав  и  ты
действительно  тяготишься  какой-то тайной,  то  ведь  с  ней  придется жить
всегда. Стоит  ли? Если же  я ошибся  и все это мне показалось,  пожалуйста,
извини.
   Последнюю фразу  я мог бы и не добавлять.  Наполнившиеся слезами  глаза
Вити смотрели на меня достаточно красноречиво. Дрогнувшим голосом он сказал:
   -- Хорошо, что  ты сам меня спросил. Я давно уже  думал признаться вам.
Только сделать это я хочу не по секрету, а публично.
   -- Вот и прекрасно! -- обрадовался я.
   На следующий  день в рабочее время в  жилом бараке  собралась небольшая
компания: несколько свободных  от смены зеков, Полиэктов и я. Витя рассказал
нам,  как во  время следствия и после суда  КГБ сумел убедить его в том, что
все  от  него  отказались,  что  друзья, которым  он  доверял, дали  на него
показания. С ощущением, что он предан всем миром, Виктор отправился на этап.
В Пермской  тюрьме его встретил выехавший ему  навстречу Захаров.  Несколько
часов беседы с кагебешником, и парень подписал заявление, в котором обязался
"оказывать  содействие органам  КГБ в борьбе с врагами  советской власти". В
качестве клички он взял себе фамилию деда по матери -- Забелин.
   После этого Витю и посадили в один "тройник"  со  мной,  а затем в зоне
приставили  к   Грезину,  рассчитывая,   что  тот  принесет  мне  материалы,
спрятанные в кочегарке.
   Виктор сообщил нам и о каналах связи с Захаровым, и о способах  вызвать
кагебешника на территорию  лагеря, и о том, что  за зоной хранится чемодан с
продуктами, предназначенный для него, которыми он  так ни разу и не  решился
воспользоваться; рассказал о  том,  как  страдал все эти четыре  месяца, как
пытался уклониться  от  выполнения заданий, не рассердив при этом босса, как
стыдно было ему сидеть с нами за одним столом и как он теперь  счастлив, что
все позади...  Под конец Витя  расплакался,  это  были  слезы  облегчения  и
радости. Я обнял его,  испытывая  те же чувства, а затем  вынул из  тумбочки
остатки  продуктов,  привезенных  мамой  и  Леней, заварил  чай,  и  все  мы
отпраздновали веселые поминки по Забелину.
   -- Мне кажется,  я  заново  на  свет  родился! --  кричал мне  Витя  на
следующее утро, с хохотом носясь по зоне,  как удравший  от пастуха  молодой
бычок. Впервые я видел его таким счастливым.
   А  меня  в  тот  день  перевели в  цех токарем.  Двухмесячная  оттепель
кончилась. В течение недели на меня составили дюжину  рапортов: "отходил  от
станка на пять минут", "в течение трех минут разговаривал с соседом во время
работы"... Потом на год вперед лишили свидания. Стали конфисковывать одно за
другим письма. Я понял, что мои дни в зоне сочтены.
   О том, что меня заберут  в ШИЗО, мне заранее сообщили "двойные агенты",
которым было поручено проследить, кто из зеков начнет этим  возмущаться, кто
предложит протестовать...
   А вечером наступил праздник Пурим. Накануне  я получил полагающуюся раз
в полгода  полукилограммовую  бандероль  с  конфетами  и печеньем. Я  собрал
друзей, вынул  гостинцы, заварил чай.  За столом  сидели узник Сиона  и юный
грузинский поэт,  армянский  националист и  русский  пятидесятник, литовский
еврокоммунист и латышский диссидент-демократ. ..
   Я  рассказал о  происхождении  Пурима,  о  том, как  много  веков назад
Всевышний явил чудо и  спас наш народ от истребления. Между прочим, и статья
в  "Известиях", изменившая мою судьбу, появилась именно в Пурим, и завтра, в
тот  же  праздник, должен начаться новый этап  в моей жизни: меня  заберут в
ШИЗО. Но этого я никому не мог сказать. "Где-то буду я в следующий Пурим? --
тоскливо думал я. -- В лагере? В Чистополе? В другой зоне?.."
   ...Назавтра после  работы  меня  вызвали на  вахту и  зачитали  рапорт:
держал белье в неположенном месте -- под подушкой. Четверо суток ШИЗО. Белье
я  действительно  положил под подушку  перед  тем, как  сдать его  в стирку,
такого рода "нарушения" все мы совершали  регулярно. Но  весь юмор  ситуации
был в том, что сделал  я это чуть ли не  через сутки после того, как узнал о
предстоящем наказании. "Великие опровергатели логики! Следствие  у них то  и
дело опережает причину!"  -- невесело усмехался я, навсегда покидая зону под
охраной двух прапорщиков.

   * * *

   Смехотворный срок -- четверо суток -- никого, конечно, обмануть не мог.
За ним последовал новый: пятнадцать суток, потом еще пятнадцать. После этого
меня  перевели  в  ПКТ под тем  стандартным предлогом, что я  плохо влияю на
других   зеков.  "Что   ж,  на   сей   раз  это   вроде   бы   соответствует
действительности",  --  подумал  я,  с  удовольствием вспоминая  поминки  по
Забелину,  а также всех, кого успел "перевербовать" за два месяца пребывания
в зоне.
   Одновременно  со мной в ПКТ попали Грезин и Валерий  Смирнов -- один из
тех, кто пассивно, но упорно сопротивлялся в лагере давлению КГБ.
   Валера  был  специалистом  по математическому  обеспечению,  работал  в
Московском институте электронных управляющих машин, в этой области Советский
Союз  существенно  отстает  от  Запада  и  постоянно  нуждается  в  новейшей
технологии.  Анкетные  данные  Смирнова  и  по  пятой графе (русский),  и по
седьмой  (коммунист)  полностью  удовлетворяли  критериям,  необходимым  для
получения  выездной визы,  и  он  часто ездил  за  границу,  в  основном,  в
Норвегию,  для ведения переговоров  о  закупке  образцов  передовой западной
технологии. Но, как и у большинства советских людей, анкетные данные Валерия
плохо  отражали  реальность, в  партию  он вступил  не по  убеждению,  а  из
соображений карьеры. После  нескольких  поездок он решил остаться на Западе.
Норвежские  друзья и  коллеги  помогли  ему  в  этом, но полицейские  власти
посоветовали перебраться в Америку, подальше от КГБ, что Смирнов и сделал. С
ним несколько  раз  беседовали  представители ЦРУ,  даже  проверяли  его  на
детекторе лжи.  Убедившись в  том, что Валерий не шпион, власти предоставили
ему политическое убежище и помогли устроиться по специальности. Очень скоро,
однако,  он стал  тосковать по  семье и стал строить планы ее вызволения.  В
голову  Смирнову пришла  дикая  идея: приехать в СССР и попытаться  законным
путем вывезти жену и дочку.
   -- Ты не представляешь себе, -- говорил он мне, -- как быстро забываешь
в условиях свободы, что такое Советский Союз!
   Товарищ  Валерия,  один  из руководителей  той самой  норвежской фирмы,
узнав о его планах, испугался: "Да ты  что! -- воскликнул он. -- Потерпи еще
немного. Сначала съезжу в Россию я и узнаю, насколько это может быть  опасно
для тебя".
   В  Москве  норвежец спросил  у  академика  Наумова, своего  партнера  в
деловых переговорах: "Что будет со Смирновым, если он  вернется?" Испуганный
академик  обещал выяснить  это  в компетентных  инстанциях и через несколько
дней  передал  своему  западному  коллеге официальный  ответ:  если  Смирнов
возвратится до  определенного числа, то его не  арестуют, однако работать на
прежнем месте он уже не сможет.
   Валерий прилетел в Москву задолго  до названного срока. В аэропорту его
ждала черная "Волга", на которой он был доставлен прямиком в Лефортово, даже
не  получив   возможности  увидеть  своих  родных,  ради  которых  вернулся.
Преданность им обошлась Смирнову в десять лет лагерей строгого режима.
   Я прочел его приговор. Обвинение в измене базировалось на двух пунктах:
во-первых,  он  отказался  вернуться  на Родину из  служебной  командировки,
во-вторых,  рассказал западным  спецслужбам  о  том,  какими  путями  Советы
приобретают  западную   технологию  в  обход   ограничений,  предусмотренных
законодательством стран свободного мира. Такая  информация  в соответствии с
пунктом  сто  тридцать  третьим инструкции Совета  Министров СССР от  тысяча
девятьсот восемьдесят второго года является строго секретной. Иными словами,
в Советском Союзе официально признано,  что государство добывает технологию,
нарушая законы  западных  стран,  и  предусмотрено, что тот, кто предаст это
гласности,  может быть привлечен к уголовной ответственности по  обвинению в
измене Родине!
   Такие, как Валера, назывались в ГУЛАГе "подберезовиками",  соскучились,
мол, по родным березкам и  потому вернулись. Некоторые  из "подберезовиков",
оказавшись в лагере,  начинали активно искупать свою  вину, то есть работать
на КГБ. Органы, конечно же, пытались завербовать и  Смирнова, но безуспешно,
потому-то он и оказался в ПКТ.
   Как и четыре года назад,  узники ПКТ шили в дневные часы мешки. Правила
оставались  прежними:  сделаешь  триста  сорок  пять  штук,  будешь назавтра
питаться по норме 9-а, не справишься -- получишь 9-б. Я за эти годы искуснее
не стал, а потому и не  пытался выбиться в  передовики; Валера же работал за
швейной  машинкой с удивительной  ловкостью  и  быстротой.  Он предложил мне
разделить весь процесс изготовления мешков на отдельные  операции и вызвался
выполнять самые  сложные из них.  В итоге  и Смирнов,  и я питались по норме
9-а.
   По  вечерам  мы с  Валерой  беседовали  по-английски,  он  с  восторгом
рассказывал мне о жизни на Западе и, в частности, об Америке, а я  делился с
ним на всякий случай своим тюремным опытом.
   Словом, все  было  бы  более  или менее терпимо,  если  бы не очередное
прекращение моей переписки с  домом.  На сей  раз его сделали полным, и моих
писем не отсылали,  и  мне не выдавали  корреспонденцию.  Так продолжалось в
течение двух месяцев  -- марта и  апреля. Мог  ли  я смириться с этим  после
стольких лет борьбы? Мог  ли  я  сидеть сложа руки, когда мама и  Авиталь не
представляют себе, где я и что со мной?
   В начале мая,  через три месяца после  получения мамой моего последнего
письма,  я  объявил  голодовку,  требуя  отправить в  Москву открытку, текст
которой   был  предельно   лаконичным:  "Мои   дорогие  и  любимые!  Никаких
условностей,  только факты.  Первый:  очередного  свидания  лишен,  так  что
приезжать   не  надо.   Второй:  вся  ваша  корреспонденция  за  март-апрель
конфискована. Третий: конфискованы и все мои письма вам и Натуле. Четвертый:
впредь я имею право писать не два раза в месяц, а  раз в два месяца. Так что
следующее письмо ждите в июне, затем -- в августе. Очень прошу вас отнестись
ко всему  этому так же спокойно, как отношусь я. Обнимаю и  крепко целую мою
Авиталь и всех вас, привет родным и друзьям. Толя".
   --  Голодовкой  вы ничего не добьетесь, -- сказал  мне  Осин, явившийся
сразу  же  после ее  объявления. --  Лучше  пишите  такие письма, которые мы
сможем пропустить.
   -- Какие?
   -- Вы сами знаете.
   Препираться с ним было бессмысленно; я встал и ушел в камеру.
   Пришел, наконец, и  мой черед испытать на  себе эффект новой инструкции
"по борьбе с незаконными отказами от приема пищи". В соответствии с ней меня
в тот  же день  перевели в  ШИЗО,  отобрав, как  обычно, всю теплую  одежду.
Пониженное карцерное питание для голодающего не наказание: какая разница, от
какой еды отказываться? Но холод... К тому  же днем откидные деревянные нары
заперты на  замок, так что лежать не  на чем и приходится много ходить. Это,
правда, к  лучшему: если  бы я и захотел, то не  смог  бы повторить  ошибку,
допущенную в  Чистополе,  когда с  первых дней длительной  голодовки слишком
много лежал. Теперь я хожу и хожу по камере, останавливаясь время от времени
лишь для того, чтобы помассировать мышцы.
   Через несколько дней резко меняется погода: валит снег -- это в мае-то!
--  и  дует  сильный ветер, врывающийся в камеру  через многочисленные щели.
Бегать, чтобы согреться, я  не в состоянии: нет сил. Три кружки горячей воды
в день не помогают. По ночам я забираюсь на верхние нары,  которые появились
в  ШИЗО совсем недавно. Теперь эта тесная клетка стала двухместной. И нижние
нары, и верхние на день закрываются, и когда  зеков двое, они толкутся внизу
с утра до  вечера, стараясь не задевать друг друга. Я же здесь один и потому
пользуюсь привилегией выбрать нары на ночь. Чтобы залезть наверх, приходится
тратить массу  сил, и  с каждым днем  это упражнение  дается все  с  большим
трудом, зато  там,  под потолком, хоть  немного,  да теплее, а  иногда, если
повезет, заметно  теплее,  это в том случае, если  мент  забудет переключить
дневное  освещение на ночное.  Дневное --  спускающаяся с потолка лампа  под
стеклянным колпаком, ты тянешься к  ней, мысленно обвиваешь ее, словно змея,
своим телом, ночное -- тусклый светильник над дверью. Несколько ночей подряд
мне везло  -- надзиратель оставлял дневной свет. В  одну из них мне пришла в
голову  гениальная  в  своей  простоте  мысль. Я  быстро,  пока  не  заметил
вертухай, вывинтил, обжигая пальцы, плафон и сунул  его за пазуху. Настоящая
грелка!  Правда,  минут  через  двадцать колпак  остынет,  но  этого  должно
хватить, чтобы  заснуть. Проснувшись через час  от холода, я  снова  ввернул
плафон и спустя минут пять вновь зарядился его теплом...
   На десятый день голодовки мне принесли телеграмму от мамы: "Твое письмо
получили", а также несколько писем  от нее, конфискованных раньше, причем  в
одном из  конвертов  была и открытка от Авитали. Блокада прорвана! Однако до
конца  моего срока в ШИЗО еще пять дней, и пришлось выходить из голодовки на
карцерном рационе.
   Когда  я  вернулся  в  камеру  ПКТ,  Валерий  стал  подкармливать  меня
сэкономленными им продуктами. Какое-то  время инерция голодовки действовала,
я продолжал  получать  корреспонденцию.  Однако длилось это недолго,  власти
снова стали конфисковывать и те письма, которые  приходили на мое имя, и те,
которые  были  написаны мной. Выждав три месяца, я опять  объявил голодовку,
передав  властям  свое  последнее   письмо  маме,  которое  начиналось  так:
"Прочитал  в  газете,  что  ледокол "Владивосток"  вывел  в  океан  корабль,
застрявший в  антарктических льдах. А кто  и что выведет мои письма к вам из
ледяного  плена  "соображений  высшего  порядка"?  Рассчитывать  приходится,
конечно, только на собственные силы".
   Снова карцер, долгие холодные ночи с "подзарядкой" от плафона, голодные
галлюцинации днем. Именно в  то время я стал регулярно видеть  сон,  который
раньше  посещал меня лишь изредка: я прилетаю  в Израиль, выхожу на площадку
трапа и  вижу  стоящего  вдалеке,  у здания  аэровокзала, возвышающегося над
всеми  гиганта -- Мишу Штиглица. А  вот и  маленькая  фигурка Наташи рядом с
братом.  Мы,  как  зачарованные,  идем навстречу друг другу.  И тут я всегда
просыпался от холода.
   Свет оголенной лампы бил в глаза. Я быстро ввинчивал плафон и, растирая
ладонями  окоченевшее тело, нетерпеливо ждал, когда он  снова нагреется и  я
смогу опять заснуть в обнимку с ним.
   Тут мне объявили о новом наказании: лишении права на свидание  до конца
следующего, восемьдесят шестого года. Карцерный срок возрос до сорока суток.
   --  Перестаньте  убивать   себя!  Прекращайте  голодовку!  --  советует
добросердечный Осин.
   Но вот проходят десять дней, и мне начинают вручать письма из дома.
   Более того -- я получаю еще одну  открытку  от Авитали, это  фотография
Стены Плача,  на фоне которой старый еврей трубит в  огромный шофар. "Толик,
любимый!  --  пишет  мне  жена на  обороте.  --  В  какой  шофар  мне  нужно
протрубить,  чтобы ты услышал меня?.. Знай, что я все время с тобой, и когда
от тебя есть письма, и когда их нет..."
   -- Ну, снимаете голодовку?
   -- А как с моими письмами домой?
   Борьба  продолжается,  но  теперь я  явственно слышу в камере  победные
звуки шофара. На пятнадцатые сутки приносят телеграмму от мамы, она получила
мое  очередное  письмо.  Голодовку  я  снимаю, но  мне предстоит отсидеть  в
карцере еще двадцать пять суток "за незаконный отказ от приема пищи".
   За что я боролся? За принцип? За право писать письма и получать их?  За
то, чтобы мои родные не мучились неизвестностью? И за первое, и за второе, и
за третье, но прежде всего за то, чтобы не позволить врагам заглушить в моей
душе звуки шофара, в который трубила Авиталь.
   В  одну из тех ночей я увидел сон, о котором написал жене:  "Я сидел на
ковре с двумя молодыми женщинами. Мы говорили о чем-то, шутили и неторопливо
пили чай из пиал. Мне было очень приятно, но в то же время чувствовал я себя
как-то странно, пугала какая-то неестественность происходящего. Проснувшись,
я пытался разобраться, что страшило  меня? Кто были мои собеседники? Одна --
Наташа времен  нашей  с тобой "ковровой жизни" на Каляевской,  это я понимал
все  время. А другая?  И тут я вдруг сообразил, что  это тоже Наташа, но уже
иная --  та, что  на  прошлогоднем снимке, стоящем у меня на столе. Волосы у
этой  второй Наташи короче,  чем  у  московской,  и убраны под косынку, а  в
глазах не ожидание, а суровость и решимость. Смешались времена... Такой  вот
сон, Натуля".
   ...Некоторое  время после голодовки меня не возвращали к Смирнову, а  в
рабочую камеру выводили поочередно с ним. Я  сильно ослабел, да и рацион 9-б
мало  помогал  восстановлению сил, поэтому  Валера,  получавший  норму  9-а,
оставлял мне часть своей пайки,  пряча ее от ментов,  чтобы не  забрали. Это
нарушение советской законности было обнаружено дней через десять.
   --  Вы почему  вступили в межкамерную  связь  со  Щаранским? -- спросил
возмущенный  Осин,  предъявляя   Валере   вещественное  доказательство   его
преступления.
   Всегда корректный, вежливый, избегающий прямой конфронтации с властями,
Смирнов вспылил:
   -- Вы считаете своим долгом морить людей голодом, а я -- их кормить!
   -- Раз вы такой добренький, поголодайте-ка сами, -- ухмыльнулся Осин, и
Валера получил пятнадцать суток карцера.
   А вскоре после этого попался на передаче хлеба и я.
   Вазиф Мейланов снова вернулся  в лагерь из тюрьмы. Впрочем, в зону  его
даже не  заводили, ведь он по-прежнему отказывался от подневольного труда, а
прямиком  повели в ШИЗО.  Голодовок Вазиф не объявлял,  но  непрерывное,  на
протяжении  многих  лет, содержание  на режиме пониженного питания разрушало
его организм почище любых голодовок.
   Когда наступил банный день, я положил в карман  брюк насушенные заранее
сухари,  чтобы оставить их для Вазифа в  раздевалке, в прошлом нам частенько
удавалось подкармливать так  друг  друга.  Но на этот раз менты не дали себя
провести. Один  из них,  тот самый туркмен Алик Атаев,  который шмонал  меня
перед свиданиями с родными, был большим крикуном и матерщинником,  однако он
настолько устал от  многолетней службы и  так мечтал о скорой пенсии, что на
многое  смотрел  сквозь  пальцы.  Работу  свою,  правда, Алик  любил. Помню,
однажды, проходя по  токарному цеху, он  вдруг  решил проверить карманы моей
рабочей  куртки.  Быстро запустив  руку в  один из них,  он  вытащил  оттуда
какую-то записку. Ничего  стоящего у меня при себе,  разумеется, не было, но
содержание  его  не  интересовало,  задача мента  --  лишь  передать находку
начальству.  Скуластое лицо Атаева  расплылось в широкой улыбке, и он сказал
мне беззлобно:
   -- Знаешь, я ведь сегодня во  сне видел, что  нахожу у тебя записку,  и
именно в этом кармане!
   Что ж, у каждого свои сны, свои удовольствия в жизни...
   Другим  дежурным в  тот день был белобрысый тощий мужичок  средних лет,
прапорщик  Зайцев.  Большой любитель  природы,  он  интересно рассказывал  о
повадках зверей  и птиц, но главной страстью его являлась дисциплина. Зайцев
был преисполнен уважения к системе  и к своей работе, гордился тем, что, как
он  сам  говорил,  "находится на  передовой  линии  борьбы с идеологическими
врагами", и к каждому обыску относился как к  особо важному государственному
поручению, которое приходится выполнять в тылу врага.
   Зайцев-то и решил обшмонать меня при входе в баню.
   --  Что,   не   прошла   ваша   про