сказывали,  что  я  дольше  Красина  не
продержусь, -- а прошло уже три месяца. Надеюсь, ошибаетесь и на этот раз.
   Володин долго молчал, а потом произнес в растяжку:
   -- Все геройствуете, геройствуете...
   То  же  он  сказал  мне  и  во  время предыдущей  беседы, правда, тогда
закончил ее такими  словами: "Героев мы из  Лефортово живыми не  выпускаем".
Сейчас -- другими, бросив мне грубо и презрительно:
   -- Ничего, увидите пистолет, сразу укакаетесь.
   Это  детское  слово показалось  мне до  смешного неуместным. Я хмыкнул,
сразу  почувствовав  себя гораздо  уверенней,  чем  раньше, и  повернулся  к
Солонченко:
   -- Гражданин  старший лейтенант, по-моему, гражданин полковник выдохся,
исчерпал все свои аргументы. Я его больше не задерживаю.
   Пока Солонченко  сидел, не зная, как реагировать, Володин первым громко
расхохотался, вскочил на ноги и, воскликнув :
   --  Ай  да Анатолий Борисович, ай да юморист! -- пружинистой спортивной
походкой пошел к дверям. У порога он остановился и повернулся ко мне: -- Так
что, может, мне поговорить с Петренко, чтобы выпустил из карцера?
   Тон его был исключительно дружеским, и я ответил ему в том же ключе:
   --  Да  стоит  ли  вам,  Виктор  Иванович,  доставлять  Петренко  такое
удовольствие из-за каких-то  двух  ночей? Уж как-нибудь перебьемся.  Володин
еще раз приветливо улыбнулся, произнес:
   -- Если что надумаете  -- скажите  Александру Самойловичу. Я сразу же к
вам приду, -- и исчез за дверью.

   * * *

   О чем меня допрашивали в последние два дня, проведенные мною в карцере,
я забыл напрочь -- очевидно, никаких сюрпризов беседы эти не содержали. Зато
хорошо  помню, что днем все  свободное  время я как заведенный  шагал вокруг
пенька, а  ночью лежал без сна на холодной доске -- и думал, думал, думал...
Изолированный от  внешнего мира, лишенный  возможности связаться с близкими,
до  сих пор  я  старался  вопреки  всему оставаться сердцем и памятью  среди
дорогих  мне  людей, живущих в  единой со  мной  системе ценностей. Сейчас я
начал опасаться,  что тот мир  существует лишь в моем воображении, -- вместо
поддержки, которой я ожидал от него, он посылал мне сигнал бедствия.
   Володин мог, конечно, врать, но я и сам чувствовал,  что на воле что-то
произошло,  --  ведь  не  мог  же КГБ  допрашивать Боба  без  всяких  на  то
оснований!  Слова Володина  о  моей ответственности  за  судьбы движения  --
демагогия и ханжество, но они задели меня. Я пытался убедить себя в том, что
он лгал: если  все  для них идет так хорошо, зачем им я? Но  на  смену  этой
мысли приходила другая: а  ведь верно -- ни  на  Дину,  ни на Иду логика КГБ
впечатления не произведет. Если кто-то в принципе и способен на компромиссы,
так  это  Александр  Яковлевич.  Он кибернетик,  математик,  сделал  в науке
немалую  карьеру,  уважает  логику  и   привык  доверять  доводам  рассудка;
володинские  аргументы,  возможно,  подействовали  на него...  Что  ж,  если
Володин не блефует и будет очная ставка, на ней многое прояснится.
   Интересно,  вызывают  ли  на  допросы  других  западных  журналистов  и
дипломатов? Как они держатся? Впрочем, тут оснований для  оптимизма немного:
если даже такой  человек как Боб дает показания, то чего ждать от остальных?
Я думал  о  них,  и  память  изобретательно подсовывала мне только те факты,
которые доказывали, что ни на одного из них нельзя полностью положиться.
   С Дэвидом Шиплером из "Нью-Йорк Тайме" мы были близки почти так же, как
с Бобом, он показал себя верным и надежным товарищем. Но  не сломается ли он
в  экстремальных  обстоятельствах?  Вспоминаю, как  долго колебался  однажды
Дэвид, когда я попросил его об одной важной услуге.
   Питер Оснос, корреспондент "Вашингтон Пост", знал меня очень хорошо, но
и с  Липавским был  весьма  близок.  Статья в "Известиях"  перепугала Питера
настолько, что он позвонил мне и спросил: "Ведь это все, конечно, неправда?"
Как будто и сам не понимал!
   После статьи  Липавского Прессел, который всегда безотказно принимал от
нас  документы  для передачи на  Запад, сказал мне,  когда я попросил его  о
встрече: "Спрошу в посольстве, нет ли новых инструкций".
   А  что с западногерманским журналистом,  испугавшимся  взять интервью у
трех  советских немцев, которые так же,  как и мы, боролись за свое право на
репатриацию? Они тайно приехали в  Москву в надежде передать на Запад списки
желающих  переселиться в ФРГ, и я договорился с этим корреспондентом о  том,
что  он  с  ними  встретится. По  дороге  на  квартиру, где остановились его
соплеменники,  он  заметил кагебешную машину, висевшую у  нас на  хвосте,  и
сказал: "Нас преследуют! Встретимся с ними в следующий раз". "Да ведь слежка
ведется за мной, а не за вами, -- попытался я успокоить корреспондента, -- а
эти люди проехали  полстраны, чтобы с  вами поговорить!" -- но было заметно,
что картинка в зеркальце заднего вида произвела на него большее впечатление,
чем мои доводы. Короче, к  немцам я пришел один, и, объясняя, что произошло,
испытывал огромную неловкость. Надеюсь, они мне поверили.
   КГБ мог записать  в  свой актив еще  одно очко: ему удалось заронить  в
моей  душе  сомнения  в  порядочности  людей, с  которыми  я  был  в  тесном
многолетнем контакте и чья дружба поддерживала меня все эти годы.
   В  математике, в теории игр,  есть  теорема  об  оптимальной стратегии,
обеспечивающей  минимальные потери.  Такая  стратегия  оказывается возможной
благодаря факту, доказанному в иной математической области -- топологии -- и
гласящему:  как  бы ты ни  заменял одну  систему  координат другой на сфере,
всегда останется по меньшей мере одна общая для них неподвижная точка.
   На протяжении всех лет заключения я искал  свою собственную оптимальную
стратегию, и она зависела от  существования одной неподвижной точки. Системы
координат  моей  жизни  менялись  неоднократно,  и  были  моменты,  когда  я
сомневался  почти  во всем. Архимеду  нужна была  неподвижная  точка,  чтобы
перевернуть мир.  Двенадцать лет я неизменно полагался  на свою  собственную
точку опоры  -- Авиталь, даже тогда,  когда наш земной шар бешено  вращался,
перебрасывая нас из одной ситуации в другую.





   9. ИГРА
   Одиночество  и страх -- два основных союзника КГБ в Лефортово. С первых
же дней я не стал  загонять страх  вглубь,  вывел его  наружу, поставил  под
контроль -- и он, похоже, больше не представлял для меня  опасности. Усилием
воли,  мысли,  души я пробил  стену,  отгораживающую  мир  КГБ, в котором  я
оказался, от моего, и жил, как и прежде, среди близких мне людей в общей для
нас  системе нравственных  координат,  а то,  что тело  мое было  заперто  в
каменном мешке,  значило  в сравнении  с  этим не так  уж и много.  Но после
беседы с Володиным я понял,  что  начинаю  терять  с таким трудом обретенную
уверенность; мне не без  успеха пытались  внушить, что румяное спелое яблоко
моего  мира  изъедено  изнутри червями,  и  цель при этом у КГБ  была  одна:
изолировать меня не только физически, но и духовно.
   Как  же противостоять  им?  Вот  я  уже  отошел от  своих  принципов  и
подтвердил показания Тота. Пока никаких последствий это не имело.  Но чем же
все кончится, если  я уже сейчас, через четыре месяца после ареста,  начинаю
колебаться, прислушиваться  к  аргументам кагебешников, теряю  контроль  над
ситуацией? Ведь следствие может продлиться и год, и полтора...
   Мысли  мои бежали по  кругу:" На воле  что-то  изменилось". -- "Как это
узнать?" --  "А зачем узнавать, разве я  в чем-то не прав, чтобы менять свою
позицию?"  -- "Но что же  все-таки  могло там произойти?" --  я никак не мог
вырваться из этого замкнутого круга, что лишь усиливало мой страх.
   Было ясно,  что  прежде всего необходимо избавиться от  давления КГБ. Я
видел лишь два пути к этому. Первый -- прекратить с ними всякое общение,  не
слушать их, не думать над их словами; короче -- забаррикадироваться наглухо.
Второй -- попытаться узнать, что на самом деле происходит на воле, или  хотя
бы убедиться:  они мне врут. В этом случае сразу должно стать легче:  я знал
бы  тогда  истинную  цену  каждому  их  новому аргументу, пусть  даже самому
убедительному.
   Первый способ привлекателен  своей простотой.  Но как долго удастся мне
держать  такую  глухую  оборону?  Второй  таит  в себе  опасность: как бы не
заиграться, не  поддаться  соблазну вступить с  ними в торговые отношения --
вы, мол, мне дайте очную ставку, а я вам отвечу на ваш вопрос... Всякие игры
такого  рода -- это попытки  обмануть не  их, а себя самого, найти моральное
оправдание уступкам. Но как  узнать,  врут они или нет, не вступая с ними  в
подобные игры?
   Я   вспоминал  все  беседы  с  Солонченко  и  Володиным  и  приходил  к
однозначному выводу: самое главное для КГБ -- заставить меня им поверить;  и
кнут их, и пряник -- оба служат только этой цели.
   Фраза "они  хотят, чтобы я им верил" все  чаще и чаще крутилась  в моей
голове. "Дохаживая"  последние часы  по  карцеру,  и  потом -- по  дороге  в
камеру, я начал выстраивать такое  рассуждение: если они хотят,  чтобы  я им
верил,  а  я скажу им что-то, якобы известное мне, -- например: "Я знаю, что
Бейлина  на  свободе",  --  они не  станут этого отрицать.  В том,  конечно,
случае, если так и есть на самом деле. "Ошибка!"-- обрываю я себя.  Если они
поставят в этой игре на  то, что я ничего не знаю  наверняка, а лишь пытаюсь
угадать, то, конечно же, будут отрицать. Они даже  будут рады, поняв,  что я
гадаю: значит, у меня есть сомнения. Нет, так не пойдет.
   Я  и сам не заметил, как увлекся новой -- не политической, не моральной
-- чисто  логической задачей,  обрадовавшись,  что можно  наконец отдохнуть,
отвлечься,  позабавиться знакомыми с детства упражнениями. Скоро я перешел к
такой схеме: я как бы  случайно проговариваюсь, что мне известен некий факт.
Для следователей важно, чтобы я верил им, а  потому они не станут  этот факт
отрицать -- но только в том  случае, если он  и на самом  деле соответствует
действительности, и, кроме того, если  они поверят, что у меня и впрямь была
возможность его узнать. Для этого требуется вызвать у  них подозрение в том,
что я  связан с  волей.  Как  этого  добиться? Сообщить им достоверный факт,
который, с их точки зрения, мне никак не мог быть известен!
   Я всегда  знал, что актер  из  меня никудышный, а потому и не собирался
всерьез разыгрывать  представление. Более того,  я полагал, что именно тем и
силен, что  все время остаюсь  самим собой, никаких  ролей  не играю. Но эта
простая  логическая  задача  так увлекла  меня,  что  я  невольно,  с  чисто
теоретическим к ней интересом, стал ее решать.
   Итак,  я  беру  какую-то  последовательность  фактов, упорядоченную  по
степени  вероятности их  истинности. Первый из них  должен  иметь  место  со
стопроцентной вероятностью,  но следствие необходимо убедить  в том,  что он
мне не был известен до ареста.  Начиная с него, я с некоторым  интервалом во
времени "проговариваюсь"  о  каждом из этих фактов.  С  самого начала у  КГБ
возникнет подозрение, что у  меня есть источник информации, раз  от раза оно
будет укрепляться,  и таким образом выполнится второе условие; а каждый раз,
когда будет выполнено и первое, -- то есть окажется, что названный мной факт
впрямь имел место, -- следователи, если  этот логический механизм сработает,
будут подтверждать мою правоту.
   Сейчас все это представляется мне примитивной схематизацией. Но  тогда,
как  и  в случае с "деревом целей и  средств", я, видимо, чисто инстинктивно
пытался выбраться из  мрачной и запутанной ситуации, призвав на помощь ясный
и хорошо знакомый мне мир чистой логики.
   В карцер  меня сажали для того,  чтобы  усилить эффект психологического
давления  на следствии.  Вышло, однако, наоборот: одиночество, холод и голод
лишь  помогли мне  сосредоточиться. Но  как  только  я вернулся в камеру, то
сразу  же размяк: заботливый сосед, припасший для меня  продукты, его жалобы
на неудавшуюся  семейную  жизнь, пересказы допросов, анекдоты,  традиционное
домино по вечерам... Я нежился  в тепле,  получал удовольствие от еды, читал
библиотечные книги  -- и  идея начать с  КГБ игру уже казалась мне детской и
несерьезной. И я решил:  если  вновь  утрачу  уверенность в себе, то  просто
перестану с ними разговаривать.
   Тем временем судьба улыбнулась  мне:  в очередной  июльской передаче из
дома  я  обнаружил,   кроме   продуктов,  книгу  математических  головоломок
известного  американского  популяризатора   науки  Гарднера.  Я  в  восторге
перелистывал книжку: вот и еще одно убежище от КГБ появилось у меня! Потом с
ней стал знакомиться мой сосед.  Разделы, где была хоть какая-то математика,
он  и  смотреть  не  стал,  остановился  на  логических  задачках,  прочитал
одну-другую и стал удивляться: да разрешимы ли они? Ведь говорится в  них об
одном, а  спрашивается  совсем другое! На  самом деле это были  элементарные
упражнения  для  школьников  тринадцати-четырнадцати лет, и  я доставил  ему
удовольствие:  он  читал  мне  условие,  а  я тут же выдавал  ответ.  Михаил
Александрович был в восторге. Мне нравилось его поражать,  но конечно же, не
приходило в голову переоценивать свой успех.
   Неожиданно я  подумал: вот передо  мной  человек,  окончивший советский
юридический институт -- тот же, что и мои следователи, -- и у него так плохо
с логикой.  Вряд ли они  отличаются  от него.  Я ведь с детства люблю решать
логические  задачи, я столько  играл  в шахматы -- к  чему все  это, если не
решусь сейчас сыграть партию с этими типами? Чего будут стоить приобретенные
мной знания и  навыки, если я не применю  их  на практике хотя бы  один раз,
когда жизнь сама подталкивает меня к тому?
   В   редакционных  примечаниях   к  книжке,  среди  прочего,  приводился
интересный пример, обобщающий логические задачи определенного типа.
   В  городе  -- N семей. Все их главы -- мудрецы.  Все  жены им изменяют.
Каждый мудрец  знает о  неверности  всех  жен,  кроме собственной. В  городе
действует такой закон: каждый муж,  узнавший,  что жена ему неверна, убивает
ее  в тот же день.  Распорядок дня у мудрецов  такой: по утрам они принимают
решения,  а  днем  приводят  их в исполнение. Как-то в город пришел  путник,
посмотрел-посмотрел и заявил во всеуслышание: "Э, да в городе есть  неверная
жена!" Ровно через  N  дней все N жен  были  убиты своими мужьями. Требуется
объяснить ситуацию.
   Задача эта решается так.  Представим себе, что N = 2. Семей только две.
Тогда легко воспроизвести рассуждения мудрецов  утром следующего дня:  "Если
мой сосед не убил свою жену, значит, он считает, что изменяет не его жена, а
моя.  Но в  городе  нас  всего  двое.  Следовательно,  моя  жена  мне  с ним
изменила". Доказательство завершается для произвольного N  с  помощью метода
полной математической индукции.
   Задача эта -- пример тому, что сообщение даже известной всем информации
может иметь важные последствия, ибо анализ  теперь проводится не  только  на
основе ее самой, но и с учетом реакции на нее других лиц. В предстоящей игре
я возьму на себя  роль  путника:  брошу в омут камень и посмотрю, что оттуда
выплывет.  Но при  этом  придется  быть  крайне внимательным, чтобы игра  не
отразилась  на  моей  позиции.  Моя  цель   --  создать  себе   максимальный
психологический  комфорт  на время следствия, но ни в коем случае не  искать
точек соприкосновения с КГБ.
   Итак, что  я хочу от них узнать? Правда ли, что арестован Тот? Бейлина?
Правда ли,  что  Лернер  кается? Правда ли, что выслан  Прессел?  Необходимо
выяснить хотя  бы что-то одно, чтобы уличить  их во лжи. Но для  начала надо
узнать о  событии,  которое  наверняка  произошло  на воле, но  мне, с точки
зрения КГБ, не  может быть известно, -- и "проговориться" о нем, возбудив  у
них подозрения в том,  что у меня есть источник информации. Вот тут и должна
начаться сама игра.
   Какие  же события, имеющие отношение ко мне, произошли за  это время на
воле?   Перебрав  многочисленные  варианты,   останавливаюсь   на  следующих
предположениях:
   -- на конференции в Белграде был поднят вопрос  об Орлове,  Гинзбурге и
обо мне;
   -- Авиталь побывала в  Вашингтоне  и  встретилась с рядом политиков,  в
частности, с конгрессменом Драйненом;
   -- во время допросов  свидетелей по моему делу им говорят, что я шпион,
за  что  и буду судим,  а  моя деятельность  еврейского активиста была  лишь
прикрытием.
   Первое предположение хорошо тем, что почти на сто процентов реально. На
Западе наверняка  были протесты  в связи  с  разгромом Хельсинкской группы в
СССР, сомневаться в этом не приходится. Но зато и КГБ нетрудно понять, что я
мог легко это вычислить и без всякого контакта с волей.
   Второе  для них не так  очевидно.  За несколько дней  до ареста  друзья
сообщили из  Израиля, что Авиталь и Миша срочно вылетели в Европу, а оттуда,
видимо, полетят в Америку. Я, конечно,  и  без того ни минуты не сомневался,
что они  не будут сидеть сложа руки. А уж  если они приедут в Вашингтон,  то
ясно, что  отец Драйнен, с которым мы сдружились  в Москве и который позднее
тепло  принимал Авиталь  в  столице  США,  включится в их  борьбу.  Но  КГБ,
безусловно,  знает   о  том  телефонном  разговоре  и  может  догадаться  об
остальном.
   Третье же предположение не столь очевидно, чтобы строить на нем игру.
   Обдумывая все  это, я в конце концов решил бросить им реплики  по  всем
трем пунктам в короткий промежуток времени -- от одного до трех допросов, --
тогда, как  бы они ни  просчитывали все варианты,  сомнения у них  возникнут
непременно.  Но  удастся  ли мне сделать это естественно,  не  пережать? Как
только я представлял себя  во время  предстоящего  дебюта,  у меня появлялся
страх провала  на сцене,  свойственный,  должно  быть,  каждому  начинающему
актеру.
   Не знаю, чем бы это кончилось, если бы фортуна не улыбнулась мне вновь.
Двадцатого июля во второй половине дня  надзиратель вел меня на  допрос, как
всегда щелкая пальцами: предупреждал идущих навстречу о том, что ведет зека.
Но  произошла редкая накладка: в тот  момент, когда я  должен был свернуть в
коридор, где находился "мой" кабинет, за спиной хлопнула  дверь. Я обернулся
и увидел надзирателя, двух следователей КГБ и -- как мне показалось -- худое
лицо и  лысину  Вениамина  Григорьевича Левича,  известного  ученого-физика,
члена-корреспондента Академии наук СССР, обладателя самого высокого научного
звания среди евреев-отказников. Я не успел остановиться, приглядеться -- мой
надзиратель подтолкнул меня, мы повернули за угол, и видение исчезло.
   На допросе я  долгое время не  мог собраться  с мыслями,  находясь  под
впечатлением встречи с  "призраком" из "большой зоны". Но полной уверенности
в том, что я не обознался, у меня не было.
   На сей раз  Солонченко  интересовался  сбором  информации  о  положении
отказников  в  разных городах Советского Союза.  В связи  с этим он  зачитал
показания  все   тех  же  Липавского  и  Цыпина,  а  потом   опять  произнес
сакраментальную фразу об изменившейся ситуации.
   -- По показаниям,  которые я выслушал, этого не  скажешь, -- заметил я.
-- Все  тот же тандем: Липавский  да Цыпин. Слабовато  у вас со  свидетелями
обвинения, что бы вы там ни утверждали.
   Этим я постоянно "подкалывал" его, пытаясь заставить открыться, назвать
еще какие-то фамилии, прочесть еще чьи-то показания.
   -- Ничего,  скоро вы убедитесь в  обратном, --  сказал  следователь.  К
самому концу допроса он припас для меня маленький сюрприз:
   --  В следующий раз поговорим  с вами о гостинице "Россия". Расскажете,
как вы там с сенаторами встречались.
   -- Ну, я, как всегда, предпочту послушать. Интересно, что сочинили ваши
осведомители о встрече, на которой они не присутствовали.
   --  И  послушаете,  и  расскажете,  Анатолий  Борисович.  А главное  --
думайте, думайте, как выбраться вам из положения, в