ла во всей своей абсурдности. Победные трубы, заглушенные было
лаем собак и матом конвоиров, вновь зазвучали в моей душе.
   "Меня  обманули --  не  дали  свидания,  -- думал  я.  -- Но  стоит  ли
сердиться на плюнувшего в тебя верблюда? Они проиграли, они в ярости и мстят
мне и моим близким -- это естественно".
   Лишь сбывшееся вскоре предчуствие, что я больше  никогда не увижу отца,
отдавалось болью в сердце, и шрам, оставшийся на нем, болит и по сей день.






2. ВЛАДИМИРКА

   О Владимирской тюрьме я был немало  наслышан  -- знал, к примеру, какие
страшные карцеры тут есть,  как иногда годами не дают зекам переписываться с
волей.  При всем этом  мне потребовались не дни, недели или месяцы, а  годы,
чтобы  осознать,  насколько  мощен  механизм,   с   помощью   которого   КГБ
последовательно и продуманно пытается сломить попавшего в тюрьму человека.
   Мне было известно, что течение времени здесь иное, даже по сравнению  с
Лефортово.  Если в период следствия жизнь моя  была наполнена  напряженной и
захватывающей борьбой, и я ощущал  себя ратником,  воюющим со  злом, которое
постоянно  напоминало  о себе  во  время  допросов, очных  ставок, шипело со
страниц  протоколов,  то в  тюрьме время  почти остановится, будет  медленно
ползти, и все бесконечно тянущиеся серые дни  станут похожими друг на друга,
как улитки. Раскаленные спирали нервов остынут,  а жизнь превратится в нечто
убогое и в интеллектуальном, и в эмоциональном планах.
   Первое, что узнику стараются внушить  в тюрьме: от тебя ничто больше не
зависит.  Его будут перемещать с места на  место словно вещь:  переводить из
камеры в камеру, выводить на прогулку и лишать  ее; станут определять, какую
пищу  и  в  каком количестве  пропускать  для него через кормушку,  передать
письмо от родных или конфисковать...
   В большой зоне  ты, конечно, несвободен:  и  там тебе  предписывают что
читать,   в  каком  магазине  делать  покупки,  в  какие  страны  ездить  по
туристическим  путевкам,  где быть  похороненным...  Здесь же ограничивающие
тебя рамки определены куда четче. Нормы питания: 1-а, 1-б, 2-а, 2-б -- и так
до 9-б.  По  каждой из  них полагается определенное количество калорий -- от
двух тысяч двухсот до девятисот, определенный набор  продуктов. Длительность
прогулки: два часа,  час, полчаса, ни минуты. Число писем, которые ты имеешь
право отослать: два в месяц, одно в месяц,  одно в два месяца, круглый ноль.
Свидания: раз в  шесть месяцев, но могут  пройти годы, а  ты  не получишь ни
одного. Право на покупку дополнительных продуктов питания в ларьке:  на пять
рублей в месяц, на три рубля, на два, ни на копейку.
   Пытаешься остаться  таким  же,  каким  был  на воле,  не изменить своим
религиозным, политическим, национальным убеждениям,  стараешься  сохранить в
себе  человеческое,  заботишься  о  своем  сокамернике,  хочешь  знать,  что
происходит вокруг, и вступаешь в межкамерную связь --  за все это  последует
наказание.
   У тебя будет меньше пищи, меньше одежды, меньше свежего воздуха, меньше
писем. Как у  подопытной крысы, у тебя станут вырабатывать условный рефлекс:
шаг  в неверном  направлении  --  меньше еды,  шаг в  правильном  -- больше.
Желудок должен  стать  верховным  судьей твоих поступков.  Бытие  определяет
сознание, как говаривал товарищ Маркс.
   Ежедневно  перед  тобой   надзиратели  --  старшины.  Над  ними  --  их
начальник,  корпусной.  Еще выше -- дежурные офицеры, заместители начальника
тюрьмы и сам  начальник,  чины  УИТУ и  ГУИТУ  --  областного  и всесоюзного
управлений исправительно-трудовых учреждений;  параллельно -- а точнее, рука
об   руку  с   ними  --  прокуроры:  районные,  городские,  республиканские,
всесоюзные. Ты имеешь право жаловаться им  письменно и устно, но очень скоро
поймешь: все они заодно. При этом ни один из них абсолютно ничего не  решает
-- принимает решения все та же организация,  которая  тебя сюда и  посадила:
КГБ.
   У кагебешника, работающего в тюрьме и в лагере с политзаключенными, нет
никаких определенных функций: он  лишь  вызывает  к  себе  время  от времени
людей, беседует  с  ними  с  глазу на глаз в  неофициальной,  непринужденной
обстановке  --  и  именно   от  результатов  этих  бесед  зависит  все  твое
существование. Он  держит в  своих  руках  концы  всех нитей, на  которых ты
подвешен в ГУЛАГе, и пытается управлять тобой как марионеткой. Если  КГБ  не
удалось сломить тебя на воле, а затем на следствии, они постараются добиться
своего  здесь. И если ты, устав  от убожества  тюремной или лагерной  жизни,
проявишь  первые признаки слабости, нерешительности или -- самое  худшее! --
страха,  КГБ  узнает об  этом еще  до  того,  как сам  поймешь, что с  тобой
творится.
   Тебя пригласят на  беседу, угостят  конфетами или  яблоками, нальют чаю
или кофе... "Ничто от вас не зависит? Наоборот: все в ваших руках,- объяснят
тебе. -- Можно, например, хорошо питаться. По высшей больничной норме и даже
еще лучше! Вы  любите мясо? Хорошее сухое вино? Не хотите ли сходить со мной
как-нибудь в ресторан? Переоденем  вас в штатское -- и пойдем.  Поймите: все
эти нормы -- для преступников. Если же мы, КГБ, видим, что вы встали на путь
исправления, что  вы  нам  готовы помочь... Что? Вы  не  хотите  стучать  на
товарищей? Но что значит -- стучать? И на каких товарищей? Ведь этот русский
(еврей, украинец),  который сидит с вами,  -- знаете, какой  он националист?
Как он ненавидит вас  -- евреев (русских, украинцев)? Тогда-то, например, он
сказал тому-то... Кстати, у вас скоро свидание. Сколько вы не видели  своих?
Год? Да, а на вас тут есть еще рапорты: не встал после подъема, разговаривал
после отбоя...  Опять  администрации  придется  лишить  вас свидания. Может,
поговорить с начальником?.."
   Примитивно? Конечно. Но  ведь на многих действует --  на  кого-то через
месяц, на другого -- через год, на  третьего --  через пять лет. И все же --
далеко не  на всех.  Надо  видеть, с каким отчаянным  упорством год за годом
сражается КГБ за каждую еще не "спасенную" ими душу.
   Летом  семьдесят восьмого года у меня, как я уже говорил, было обо всем
этом чисто теоретическое  представление. Но  мне повезло: водворив  меня  во
Владимирскую тюрьму,  органы сразу же  продемонстрировали "конечный продукт"
своей работы.
   Когда  через  несколько дней обязательного  карантина мне выдали вместо
остатков гражданской одежды холодную  зековскую робу с выжженной известью по
черному  фону моей  фамилией  и  ввели  в  узкую  тесную  камеру,  я  увидел
немолодого щуплого суетливого человека с бегающими глазами.
   -- Виктор Анисимов, -- представился он, и я вздрогнул от неожиданности:
мой  новый сосед  был одним из тех, чьи свидетельства об  условиях в  ГУЛАГе
использовались КГБ в моем деле для обвинения Хельсинкской группы в клевете.
   Я решил сразу же внести ясность в наши отношения:
   -- Знаю. Читал ваши показания.
   Анисимов не спорил. Он только печально вздохнул и сказал:
   -- Да... Меня возили на суд к Орлову. Но я потом все объясню.
   ... Виктор Анисимов  воровал всю жизнь, немало лет просидел  в лагерях.
Что заставило  его стать "парашютистом" -- перебраться из уголовной  зоны  в
политическую -- не  знаю. Обычно причиной  этому бывает неотданный карточный
долг или еще какая-нибудь  того же  рода провинность, за  которую по суровым
блатным  законам могут убить,  искалечить  или  "опустить":  изнасиловать  и
превратить в изгоя. В таких случаях одна из крайних мер -- написать, скажем,
и  разбросать в  лагере антисоветские листовки. Суд припаяет тебе новый срок
по  политической   статье  и  отправит   отбывать   его  к   "особо  опасным
государственным преступникам" -- политикам, а ведь это -- единственное место
в ГУЛАГе, где бытовикам-уголовникам тебя не достать.
   Во  Владимирской  тюрьме Анисимов  получил еще один срок: за  попытку к
бегству -- и ко времени нашей с  ним встречи  отсидел  тут уже лет десять. С
год назад к нему приезжали из Москвы следователи, обещали перевести в лагерь
и восстановить в  отцовских правах -- лишение  оных Анисимов переживал очень
болезненно, хотя сына своего  много  лет  не видел.  Короче, необходимые КГБ
показания он дал и  впоследствии был  вызван  свидетелем на суд над Орловым.
Времени между тем прошло  немало, и Анисимов успел запамятовать  свои слова,
записанные следователями, но в  Москве  к  нему  был  приставлен кагебешник,
который  перед вызовом  своего подопечного в  зал суда  повторил  ему его же
показания.  На  этом эпизоде  Анисимов  долго не  задержался, зато  подробно
описал, как сумел купить в лефортовском ларьке несколько килограммов яблок и
как потом, вернувшись во Владимир, исхитрился разослать их по камерам, чтобы
"поддержать ребят".
   Сейчас  он  с  нетерпением ожидал  двух  судов:  один из них должен был
вернуть его в лагерь,  другой -- восстановить в отцовских правах. Но два эти
крючка, на  которых  КГБ  держал Анисимова, являлись лишь  страховочными  --
главную приманку он уже давно заглотал: это был чай, тюремный наркотик.
   Пачки чая,  по словам Анисимова, попадали к нему самыми разными путями:
то  его вызвал на беседу местный  кагебешник  Обрубов и выдал  щедрую премию
(рассказывать об этом мой сосед не стеснялся), то  по дороге к зубному врачу
он  встретил знакомого  старшину, и  тот  отдал  ему  долг, то  "черпак"  --
раздатчик еды -- бросил ему пачку в  кормушку. Со  многими старшинами и даже
офицерами, не  говоря уже об  хозобслуге,  у  некоторых зеков  и впрямь были
деловые  отношения: чаем и  другими недорогими  продуктами  те  были  готовы
расплачиваться   с  заключенными   за  иностранную  авторучку  или,  скажем,
стереооткрытку  с  подмигивающей   красоткой.   Впрочем,  и  этот  бизнес  в
значительной мере контролировался КГБ.
   И все же  рассказам моего сокамерника о  том, какими путями  попадает к
нему чай, я верил только первые дни -- до тех пор, пока не увидел, насколько
зависит  Анисимов от  своей  ежедневной  дозы: пяти-шести  кружек  чифиря --
черного как смола, напитка.
   Заваривал он чифирь так: высыпал в кружку полпачки чая -- двадцать пять
граммов,  --  заливал  его водой и, ловко держа кружку с помощью  ложки  над
унитазом, кипятил  ее  содержимое  на огне, сжигая  под дном один за  другим
приготовленные заранее обрывки бумаги.
   Однажды я  попробовал  чифирь,  сделал маленький  глоток.  Напиток этот
оказался  страшно горьким, а главное -- у  меня  сразу же  началось  сильное
сердцебиение.
   -- Нет уж, спасибо, -- сказал я и вернул кружку Анисимову.
   Он  же  выпивал свою дозу  медленно, как обычный  чай, и сразу веселел,
становился не в  меру  разговорчивым.  А ночью у  него  болели ноги, сердце,
голова; он часто  вставал и ходил по камере, утром же требовал таблеток. Ему
их не  давали, и он громко возмущался.  Только очередная пачка чая облегчала
его страдания.
   Я давно знал,  что  чай в  ГУЛАГе  --  нечто вроде валюты. Тот, кого не
лишили за "плохое поведение" возможности отовариваться в ларьке, имеет право
покупать  лишь  одну  пачку в месяц, все сверх этого наркоманам  приходилось
как-то  зарабатывать. Но я и представить себе не мог, до какой степени можно
контролировать  поведение  человека с помощью  такого вроде  бы  безобидного
продукта! Я смотрел на то, как спаивали Анисимова, и испытывал отвращение --
не к нему, понятно, а к тем, кто довел его до подобного состояния.
   Через несколько  дней после прибытия во Владимир меня забрали из камеры
и   ввели   в  кабинет,   находившийся  буквально  напротив.  Прилизанный  и
приглаженный человек,  показавшийся мне на фоне ментов,  как  писал  Шукшин,
"крупным интеллигентом", приветливо улыбнулся и сказал:
   -- Здравствуйте, Анатолий Борисович. Я Обрубов, уполномоченный Комитета
государственной безопасности... Я сразу же прервал его:
   -- КГБ -- преступная организация, она преследует людей за убеждения. Ни
с вами,  ни  с  другими  сотрудниками КГБ  я общаться  не намерен. Дружеская
улыбка сползла с лица Обрубова.
   -- Что ж, вам же будет хуже... -- начал он, но я,  не дослушав, встал и
вернулся в камеру.
   Поступок  мой был почти импульсивным.  Я по горло  насытился общением с
ними в Лефортово  -- но там я  хотя бы пытался  по ходу допросов извлечь  из
следователей  какую-то  информацию,  а  сейчас, когда  все игры закончились,
беседы с кагебешниками стали  занятием  уж совершенно излишним. Я,  конечно,
понимал,  что  они  теперь постараются  еще больше усложнить  мою жизнь,  но
надеялся  на то, что психологически  мне  будет гораздо  легче. Однако  я  и
представить  себе  не  мог,  насколько  важный  шаг сделал, как  благотворно
повлияют его последствия  на мою судьбу,  на отношения с окружающими  во все
годы  отсидки.  Это  мгновенно принятое решение  оказалось,  пожалуй,  самым
важным и дальновидным из всех, которые мне пришлось принимать в ГУЛАГе.
   Политические  заключенные  в огромной  Владимирской тюрьме  исчислялись
десятками,  остальные  -- тысячами.  Камеры,  где мы сидели,  находились  на
значительном  расстоянии  одна от  другой.  Между ними располагались  камеры
бытовиков. По  замыслу  администрации  это должно  было помешать связи между
политиками,  но  на  деле  --  облегчало ее. Дело  в  том,  что  у бытовиков
существовали  налаженные  контакты и между собой, и  с волей: они  ежедневно
общаются в мастерских, где работают,  вертухаи так  заняты  слежкой за нами,
что почти не обращают внимания на развитую межкамерную связь бытовиков, да и
хозобслуга,  набираемая  из  "краткосрочников", передает из камеры в  камеру
ксивы,   махорку,  продукты.  Так   что  если   бы  камеры  политиков   были
сосредоточены в  одном  месте, нам и  впрямь пришлось  бы туго, а  так ветры
информации, гулявшие  по коридорам Владимирки, нет-нет да  и залетали в наши
кормушки,  облегчая  политикам  связь  между  собой.  Конечно  же,  и  среди
бытовиков, и среди хозобслуги было немало осведомителей, работающих на опера
-- офицера МВД, -- но уследить за каждой мелочью в таком огромном  хозяйстве
он не мог.
   Через две недели после моего водворения  во Владимирскую тюрьму  черпак
во время раздачи убогого обеда незаметно сунул мне ксиву и прошептал:
   -- Читай так, чтобы сосед не видел.
   Это  была  записка от  Гилеля Бутмана!  Я знал, что узники  Сиона Иосиф
Менделевич и Гилель Бутман  сидят где-то рядом, но совсем не ожидал получить
письмо от одного из них и обрадовался.
   Ленинградские процессы семидесятого-семьдесят  первого  годов  положили
начало массовой  репатриации евреев в Израиль, и мы  относились к осужденным
на них ребятам, в том числе к Иосифу и Гилелю,  как к персонажам из учебника
современной  еврейской  истории.  Ида Нудель  и  другие еврейские  активисты
делали все, чтобы не позволить властям изолировать узников Сиона от внешнего
мира:  мы  говорили о  них на пресс-конференциях,  писали  письма  протеста,
выходили   на  демонстрации  в   их  защиту,  объявляли  голодовки   в  знак
солидарности с ними.  Я не был знаком с этими  ребятами, и  они являлись для
меня  скорее  символами,  нежели  живыми  людьми.  Сейчас  я читал  записку,
посланную мне Бутманом.
   Гилель в ней сообщал о себе, о других политиках, сидящих во Владимирке,
и, считая, должно  быть, что я оглушен полученным только что сроком, пытался
развлечь  меня анекдотом о Ходже Насреддине, который должен был за несколько
лет научить принадлежавшего шаху  осла говорить по-человечески. "За эти годы
либо шах  умрет, либо  осел сдохнет", -- утешал себя  Насреддин,  а меня  --
Гиля.  Он давал  мне советы по обустройству в тюрьме, спрашивал о моем деле,
интересовался,  почему давно нет писем от Иды. Для переписки Гиля  предлагал
мне на выбор один из трех языков: русский, иврит или английский.
   Я  решил переписываться  на иврите. С трудом  подбирая слова, сообщил о
своем деле, о нашей борьбе на воле, об аресте Иды и Володи.
   Так  начались  наши  заочные контакты.  Вскоре  к  Гилелю  перевели  из
соседнего корпуса  Менделевича,  и читать их послания стало  еще интереснее:
иврит Иосифа  показался мне  богатым, как язык самой Торы. Даже его упрек  в
первой же ксиве: зачем писал и посылал записку в субботу --  не обидел меня.
Наоборот: я  почувствовал,  что  после  долгого  перерыва вновь приобщаюсь к
нашей жизни, к нашим проблемам.
   Были у нас и  другие способы связи, прежде всего -- тюремный "телефон".
Оказалось, что если с помощью половой тряпки осушить унитаз, то, склонившись
над ним, можно побеседовать с соседней камерой. При этом, конечно, надо быть
крайне  осторожным: заметит надзиратель --  сразу окажешься  в карцере.  Мои
соседи-бытовики  работали вместе с  зеками, чья камера  находилась прямо над
камерой Гили и Иосифа, и помогали нам  обмениваться информацией. На прогулку
этих блатных  выводили в  тот же дворик,  что и  меня, только позже; иногда,
когда  позволяла  обстановка, мне удавалось оставлять  в  условленном  месте
маленькую ксиву, те ее забирали и, вернувшись в камеру, опускали на  ниточке
через  окно.  Такая  операция  была  довольно  сложной и  опасной,  чреватой
наказанием, и иногда от одной ксивы до другой проходило несколько недель.
   Связь  с  друзьями,  единомышленниками  стала,   конечно,  существенным
изменением в моей жизни, но с первой же минуты по прибытии во Владимирку я с
возрастающим  нетерпением  ждал  изменений  еще  более  важных:  свиданий  и
переписки.  По  закону  мне  было  положено  одно свидание  в шесть  месяцев
продолжительностью от  двух  до четырех часов. Я знал, что меня могут лишить
его в любой момент, придравшись к какому-нибудь пустяку, что немало зеков не
видят своих близких по многу лет...
   Анисимов сразу же дал мне совет:
   -- Пока не разрешат свидания -- сиди тихо, не нарушай!
   Ну  уж  дудки!  Я раз  и навсегда определил  для себя линию поведения в
ГУЛАГе и не  был намерен  позволять никаким внешним обстоятельствам повлиять
на   нее.  Не  говоря  уже   о   том,  что   КГБ   сразу  бы   заметил   мою
непоследовательность  и   стал  бы  шантажировать  меня,  угрожая   лишением
свиданий. Однако и тратить  силы на войны со старшинами я тоже, естественно,
не собирался,  а потому не выдвигал никаких требований и не спорил с ними по
пустякам, активно осваивая в то же время азы межкамерной связи.
   Несколько раз меня ловили во время разговоров по "телефону", составляли
рапорт,  и  я  ожидал наказаний,  но  через две  недели  после  прибытия  во
Владимирку меня тем не менее повели на свидание...
   Мама   и   Леня   сидят  по  другую  сторону   стола.   Надзирательница
предупреждает: говорить  только о семейных делах, ни слова о политике  или о
тюрьме. Мы и говорили о нашей семье, об изменениях, которые произошли  в ней
за долгие шестнадцать месяцев разлуки:  о  болезни  папы,  о  борьбе Наташи,
жизнь которой проходит в поездках из страны в страну с целью привлечь к моей
судьбе    внимание    общественности   всего    миpa...    Тут   вмешивается
надзирательница. Наш разговор делает круг и опять возвращается к тому же.
   Я  еще  полон радостным сознанием своей победы, возникшим  на  суде, но
вера в скорое освобождение пошатнулась. Я уже начал  обживать  новый мир  и,
хотя продолжаю надеяться  на то,  что  свобода близка, осознаю необходимость
запастись силами для многолетней жизни в нем. Поэтому я  неотрывно смотрю на
маму и Леню и стараюсь запомнить каждое их слово.
   Два  часа, отведенные на свидание, подходят к концу.  Я  спешу  назвать
имена  тех,  кому,  судя  по  материалам  моего  дела,  угрожает  наибольшая
опасность:  это Слепак, Лернер,  Браиловский,  Улановский,  Овсищер, Нудель,
Бейлина...
   Надзирательница прерывает нас, объявляет, что время истекло.
   Леня встает и говорит мне:
   -- Толя, твоя фамилия написана не только на твоей одежде, но и на моей,
смотри! -- и он неожиданно  распахивает  рубаху, которую незаметно  для всех
нас перед этим расстегнул. Под  н