осылали  дежурить в другой конец  коридора, то  рядом  с ним оказывался его
коллега,  и мент подавал  Фиме  сигнал: мол, будь  осторожен. В результате у
меня каждый  день  возникала проблема  -- приходилось переписывать  послание
заново. Оставлять его в камере на день  опасно:  рутинные обыски проводились
примерно раз в две недели, с внеочередными могли нагрянуть  в любой  момент.
Опыта  писать  микроскопическими  буквами  на крошечных листках,  которые  в
случае опасности можно быстро проглотить или уничтожить, у меня тогда еще не
было. Фима тоже рекомендовал избегать лишнего риска, поэтому вечером,  перед
самым  отбоем,  я  писал  текст  заново, а утром,  после очередной неудачной
Фиминой попытки передать записку, она уничтожалась.
   Не  знаю,  чем это объяснить, но игра в нелегальную связь с  волей  все
больше  захватывала  меня.  Если  в  первый раз я  писал  Бороде,  почти  не
сомневаясь в том, что письмо попадет в КГБ, то с каждым разом возбуждение от
мысли:  "а вдруг?!" -- нарастало, и возможность  установления  связи с волей
уже не казалась такой нереальной.
   Наконец вертухай взял записку. Произошло это  утром,  двадцать девятого
апреля. Старик открыл дверь и внес большое ведро.
   -- Мусор есть?
   Его партнер (по инструкции дверь  камеры открывается лишь в присутствии
как минимум двух контролеров -- обычно  дежурного по  коридору и корпусного)
был  далеко,  я, как и  договорились, лежал, отвернувшись  к стене, и  читал
книгу.  Фима высыпал  в  ведро мусор, протянул руку за туалетной  бумагой, и
одновременно передал письмо. Может, это все же не провокация?
   Ждать ответа придется очень долго. Сейчас у вертухая два  дня выходных.
Кроме  того,  из-за  майских  праздников   может  произойти  перестановка  в
расписании.  Двадцать  девятого  меня  на  допрос  не вызывают.  Тридцатого,
первого и второго -- выходные и праздники, мертвые дни в тюрьме.
   Воображение между тем разыгрывается.  Я  представляю  себе, как  Борода
получает письмо, связывается  с моей семьей, срочно  созывает  друзей, через
иностранцев пересылает его Наташе в  Израиль. Пресс-конференции,  заявления,
протесты... Так ли все будет? И вообще -- передаст ли вертухай записку? Если
да,  то  должен  принести  ответ.  Я  стараюсь  успокоиться  и  скрыть  свое
нетерпение, играя с сокамерником в шахматы и шашки.
   С  Фимой же происходит  что-то странное. Довольно  быстро  успокоившись
после  передачи записки  и вроде  бы  совсем забыв о ней,  он вдруг опять --
после долгого перерыва -- начинает предаваться воспоминаниям о своих амурных
успехах. Но  тридцатого апреля к  полудню его настроение резко  меняется. Он
взволнованно мечется  по камере,  возбуждение его  все  нарастает. Затем  он
сообщает  мне,  что  решил  сознаться  в существовании еще  одного тайника с
золотыми монетами на  балконе его квартиры.  Это должно, прежде всего, снять
со Шнейваса  последние подозрения  в  "несотрудничестве" с  КГБ -- ведь  его
дебет  и кредит все еще не  сходятся.  Во-вторых,  он  таким образом  сумеет
съездить домой, на  вскрытие  тайника, и увидит жену и  детей, что  для него
очень важно.
   Шнейвас  садится  и  пишет заявление  на  имя  своего  следователя.  Он
пытается  передать его  через  корпусного, но тот отказывается  принять: все
заявления подаются по утрам, и к тому же сегодня суббота, выходной день.
   -- Подадите после праздников, третьего мая,  -- говорит корпусной. Фима
вызывает  дежурного  офицера,  который  замещает  отсутствующего  начальника
тюрьмы, объясняет, что это -- в  интересах  следствия, требует, чтобы довели
до  сведения... Он  волнуется,  умоляет,  почти  кричит.  Фимино  и без того
повышенное  давление  резко подскакивает: он багровеет, держится  за сердце.
Приходит  медсестра, дает ему  лекарства. Заявление Шнейваса в  конце концов
забирают,  а  через несколько часов  уводят его на  допрос. Возвращается  он
усталый, но, похоже, умиротворенный.
   -- Сразу после праздников  повезут домой, на  изъятие,  -- сообщает  он
мне.
   В течение последующих трех дней контакта  между Фимой и нашим вертухаем
не происходит. Хотя тот и появился, но, к сожалению, в другом конце коридора
-- мы обнаруживаем это, когда идем на прогулку.
   -- Наверное, заменяет  кого-то из-за праздников. Ничего, скоро вернется
на свой пост, -- говорит Фима.
   Третьего мая, сразу  после завтрака  -- раньше обычного  -- надзиратель
заглядывает в камеру и направляет на Шнейваса ключ:
   -- На вызов!
   -- Все  ясно, еду домой, -- радуется Фима  и быстро одевается:  костюм,
белая рубашка, ботинки.  (В  этом, кстати, еще  одно  отличие  следственного
изолятора  от  обычной  тюрьмы:  пока  тебя  не осудили, ты можешь  ходить в
гражданской  одежде.  Конечно,  без  галстука,  ремня  и  шнурков -- все это
отбирается  во  избежание попыток самоубийства). Сосед  прощается  со мной и
уходит.
   Примерно через два часа пришел корпусной и сказал:
   -- Где здесь вещи Шнейваса? Отдайте их контролеру.
   И все. Больше я Фиму не  встречал. И, наверное, уже не встречу. И так и
не узнаю, была ли вся эта история провокацией. А если да, то участвовал ли в
ней и  Фима или только один  вертухай.  И чего  испугался Шнейвас тридцатого
апреля, зачем ему  так срочно  понадобилось встретиться  со  следователем, И
почему надо было в  такой спешке  отсаживать его от меня, даже не дав самому
забрать свои  вещи... Сколько подобных вопросов  накопилось  у меня  за годы
заключения  после  встреч с самыми разными людьми! Как много  было среди них
запутавшихся, темных личностей и как мало таких, о ком я мог твердо сказать:
он  друг,  он  свой, -- или  наоборот:  он враг.  Со временем --  к счастью,
довольно скоро -- я понял: лучше вообще  не пытаться искать ответы на  такие
вопросы,  а  просто быть самим собой, не зависеть от обстоятельств, поверять
свои поступки совестью  и рассудком, а жизнь в свое время  расставит все  по
местам.
   Но сейчас я был заинтригован, в возбуждении ходил по камере,  перебирая
различные  варианты  и находя  такие  объяснения,  которые подсказывала  мне
надежда.  Нас  так  внезапно и поспешно  разбросали --  может, это результат
каких-то  внешних  событий, неожиданных  для  КГБ? А если так, то  разве  не
естественно  предположить,  что причиной  тому  --  заявление  моих  друзей,
сделанное  после получения  письма?  И теперь  КГБ  пытается  выяснить,  как
произошла утечка информации, и начав Допрашивать об  этом Шнейваса,  они уже
не могут вернуть его ко мне в камеру...
   Возможно, такая примитивная логика, такие грубые натяжки в рассуждениях
кого-то  и удивят, но только не бывшего  зека. Позднее  я много раз замечал,
как  люди в условиях изоляции  начинают  верить  во  все, во что им  хочется
верить, даже в самые фантастические вымыслы, и как умело играет на этом КГБ.
   Итак, возможность  того,  что  моя записка дошла,  стала представляться
вполне  реальной. Правда, тут же возникла мысль, которая  подействовала  как
ушат  холодной воды: как же я теперь получу ответ  -- вертухай-то ко мне  не
подходит, он имеет дело только со  Шнейвасом? Но я успокаивал себя:  ничего,
через несколько дней попробую закинуть удочку, если он действительно передал
Бороде письмо, то, может, и клюнет...
   Вдруг я обнаруживаю, что Фима  забыл  в  камере свою коробку с сахаром.
Зову надзирателя, прошу  передать  сахар  Шнейвасу.  Тот долго  размышляет и
наконец  докладывает  корпусному.   Корпусной  --  дежурному  офицеру.  Этот
принимает  соломоново  решение.  Если  Шнейвас  запросит,  они   ему   сахар
передадут.  Все  ясно:  боятся, что  это  --  условный  знак. Я и  в этом их
опасении вижу хороший признак:  раз боятся связи между нами, значит, им есть
в чем подозревать Фиму. Но вдруг тот вел двойную игру, помогая и КГБ и  мне,
"сгорел"  на  вертухае  и вышел у  них из доверия? Тогда моя записка  сейчас
здесь, у них. Утешаю себя тем, что  ничего интересного для себя они в ней не
найдут, и тут же начинаю искать противоположные доводы -- в пользу того, что
записка все же ушла на волю.
   Все эти скачки фантазии неожиданно прерываются. Открывается кормушка.
   -- На вызов!
   Что такое? Уже пятый  час, скоро ужин, а в следственном отделе -- конец
рабочего дня. Так поздно меня до сих пор  никогда не вызывали. Да  и что это
за допрос на тридцать-сорок минут?
   За время следствия  меня вызывали на допросы сто  десять раз. Некоторые
из них продолжались по  десять-двенадцать часов. Какие-то я запомнил чуть ли
не слово в слово, другие --  только  в общих  чертах, были  и такие, которые
вообще не оставили в памяти никакого следа.
   Этот допрос был, наверное, самым  коротким -- я вернулся в камеру  часа
через два, и я его запомнил, кажется,  наизусть. Потом я не раз анализировал
его буквально по фразам.
   ...По  дороге в следственный  корпус  я  медленно читаю  свою  молитву,
обычно это помогает сосредоточиться. Но на этот раз вхожу в кабинет и сажусь
на свое место за маленьким столом в углу, метрах в пяти от следователя, едва
сдерживая нетерпение: сейчас я узнаю, что же произошло с моей запиской.
   Черныш  берет  со  стола  конверт,  достает оттуда  какую-то  бумагу  и
медленно идет ко мне. Записка? Ответ?
   --   Вам   предъявляется  для  ознакомления   документ,  находящийся  в
распоряжении следствия. Что вы можете сообщить по этому поводу?
   Он  кладет  передо  мной  листок  бумаги,  а  сам  садится  напротив  и
внимательно следит  за  моей реакцией. Я  опускаю глаза.  Сразу узнаю почерк
Инны  --  жены  Виталия  Рубина.  Это  письмо,  адресованное  мне:  "Дорогой
Толя...",  дальше  --  несколько теплых слов о Наташе,  выражение надежды на
нашу  с  ней скорую встречу;  Инна сообщает, что посылает мне одновременно с
этим письмом  вырезку  из  какой-то газеты -- кажется, из "Маарива", --  где
говорится обо мне. И все. Нет, еще постскриптум:  вопросы, перечисленные  на
обороте,  хорошо бы  передать на  семинар  Марка  Азбеля  ученым-отказникам,
добивающимся выезда из СССР. Такая анкета может  помочь им заранее подыскать
в Израиле работу по специальности.
   Переворачиваю  листок.  Несколько  вопросов, отпечатанных  на  машинке:
фамилия,  имя,  отчество, возраст. Образование -- что и  когда кончал. Какие
курсы повышения  квалификации  или  переподготовки  проходил.  Когда  и  где
работал, чем занимался. Какие научные труды -- статьи, книги -- написал, где
они были опубликованы. Какими языками владеет. Какой областью науки хотел бы
заниматься  и   в  какого   рода  работе  обладает   наибольшим   опытом  --
исследовательской, конструкторской или практической...
   Вот, наконец-то,  началось  главное! -- примерно такой была моя первая,
разумеется,  невысказанная реакция.  С  самого  начала следствия, отвечая на
вопросы о встречах с  западными  корреспондентами и политиками, о документах
еврейского   движения   и    Хельсинкской   группы,   о   демонстрациях    и
пресс-конференциях, я  продолжал в слепой наивности  убеждать себя: нет, вся
эта открытая деятельность не может  стать основанием для обвинения  в измене
Родине.  КГБ лишь отвлекает  мое внимание  от  главного  обвинения,  которое
фабрикуется в большой тайне и скорее всего будет основано на какой-то липе.
   Я  помнил наиболее  зловещую  инсинуацию  в  "Известиях": Лернер,  мол,
получил  через  Рубина  задание  от  ЦРУ  собрать   информацию  о  секретных
предприятиях  в СССР  и  поручил  это  выполнить  мне. "Как  они  собираются
доказывать подобную чушь?" -- недоумевали мы все после появления статьи. Тот
же вопрос я задавал себе в  Лефортово практически каждый день. Сейчас передо
мной  лежал невинный листок,  который -- я сразу это понял -- мог  оказаться
верхушкой айсберга,  синтезированного в недрах КГБ. Вопросник Инны  выглядел
вполне безобидно. Приехав в Израиль, я проверил: да, это вопросы стандартной
анкеты, которую заполняют в Министерстве абсорбции новые репатрианты, ищущие
работу.
   Адресованное  мне письмо было,  безусловно, написано Инной --  я хорошо
знал ее почерк, -- однако я видел его впервые. Может, они  нашли  его  среди
моих  бумаг?  Я,   наверное,  получил  с  оказией  очередную  порцию  писем,
торопился,  сунул  его   куда-нибудь  в  стол,  да  так  и  забыл  прочесть.
Сомнительно, конечно, но...
   Что им ответить? Что это -- фальшивка? А если письмо подлинное, тогда я
только помогу  им  продемонстрировать, что в  нашей  деятельности  есть  что
скрывать. Сказать, что я его получил и прекрасно помню? Но кто знает, что за
сюрпризы готовят они в связи с этим вполне невинным посланием?
   -- Где оно было найдено? -- спрашиваю я у Черныша.
   -- Узнаете со временем.
   -- Но вы до сих пор не предъявили мне список изъятых у меня на
   квартире вещей и документов.  И, между прочим, по  закону обязаны  были
проводить обыск в моем  присутствии, -- тяну я время, пытаясь заставить  его
проговориться: было ли письмо Инны  среди моих вещей.  Не из этого, конечно,
ничего не выходит.
   --  Не  волнуйтесь, Анатолий Борисович, сейчас составляется опись всего
изъятого у вас в Москве и  Истре, и вскоре вы будете с ней ознакомлены.  Но,
надо думать, вы  сами лучше других знаете,  какие документы  писали  и какие
письма получали, -- и Черныш снисходительно, слегка иронически улыбается, но
в то же время  -- я  это вижу  -- нетерпеливо ждет ответа. -- Так что же? --
торопит он меня.
   Ну  нет,  спешить мне некуда. Я беру листок чистой  бумаги и начинаю не
торопясь составлять ответ, согласуя его со своим "деревом  целей и средств",
в  частности,  с  пунктами  "не лгать"  и "не  помогать  им  в  их  попытках
представить нашу деятельность тайной".
   --  Предъявленное  мне  письмо  я  вижу   впервые.   Однако  если   оно
действительно написано Инной Рубиной, то ее желание помочь ученым-отказникам
в установлении профессиональных контактов с  коллегами и в поисках работы  в
Израиле  кажется мне совершенно  естественным.  Ведь  и  сам Виталий  Рубин,
прожив  много  лет в Москве после необоснованного  отказа, сумел  продолжить
свои   исследования  в   Иерусалимском   университете.  Кроме  того,  именно
солидарность коллег Рубина, ученых, выступавших  в его защиту, помогли ему в
конце концов  выбраться из  СССР и приехать в  Израиль,  где он буквально  с
первых дней продолжил свою работу, -- зачитываю я Чернышу свой ответ с листа
бумаги.
   Следователь, однако,  пытается  записать  его своими словами, и у  него
получается так: "Это письмо написано Инной Рубиной, и ее  желание помочь..."
Я протестую, диктуя ему свой текст еще раз.
   -- Что же  вы -- не  знаете почерк Инны Рубиной? -- раздраженно говорит
Черныш.
   Я  в  пререкания  не   вступаю,  продолжаю  диктовать.  От  ответов  на
дальнейшие вопросы -- не занимался ли, к примеру, кто-нибудь сбором подобной
информации на семинарах ученых -- я отказываюсь по стандартной формуле.
   После  нескольких  неудачных  попыток отредактировать мой  ответ Черныш
говорит:
   -- Ладно,  сейчас я пойду  к машинистке отпечатать текст допроса, а  вы
подождите здесь.
   Он вызывает одного  из следственной  группы, чтобы тот посидел со мной.
Это  выглядит  странным:  обычно  Черныш,  который  сам  печатать  не  умел,
отправлял меня  в таких случаях  в  камеру и,  если  рабочий день  кончался,
предлагал  мне подписать  листы  допроса в  следующий  раз. Меня  это вполне
устраивало, так как  давало  возможность  лучше продумать формулировки своих
ответов и в случае необходимости настаивать на их уточнении.
   Итак, Черныш  уходит, а минут через пять в кабинете появляется -- якобы
в  поисках Черныша --  полковник Виктор Иванович  Володин. Этого  человека я
видел мельком раза два, но имя его слышал многократно. Должность Володина --
помощник начальника следственного отдела КГБ СССР, а фактическая его роль --
координатор всех политических  диссидентских дел, которыми занимается КГБ. В
тот момент Володин был куратором моего дела, но вскоре стал и его формальным
руководителем.  Часто  во  время  допросов  Черныш  отвечал  на его  звонки,
сообщал, у  кого  находится  та  или  иная  интересовавшая Володина  бумага,
относящаяся к моему делу, а иногда даже,  оставив меня  на попечение другого
следователя, убегал к  нему на отчет. В ожидании его возвращения я  гадал: к
чему такая спешка? Или все это лишь представление?
   Сейчас,  узнав,   что  Черныш  у   машинистки,  Володин  осматривается,
"случайно" замечает меня и, дружески улыбаясь, подходит к моему столику.
   -- А, Анатолий Борисович! Здравствуйте! Как здоровье, как настроение? О
чем сегодня беседовали с Анатолием Васильевичем?
   Полковник  строен,  поджар,  спортивен,  и  даже  седеющая  и  редеющая
шевелюра  не  мешает  ему  выглядеть  значительно моложе своих  пятидесяти с
хвостиком.
   Еще  не  остыв   после   борьбы   с   Чернышом,  я  продолжаю  занимать
оборонительную позицию.
   -- Если вы имеете право  меня допрашивать, то делайте это  по закону, с
протоколом. А без протокола нечего со мной беседовать.
   -- Я, конечно, имею  право при необходимости и допросить вас, но сейчас
хотел просто  поговорить.  И вы напрасно пытаетесь  со мной с  самого начала
поссориться. От меня ведь многое зависит.
   -- Я не хочу с вами ни ссориться, ни мириться.  Я просто не желаю иметь
с вами никаких отношений, -- отвечаю я по инерции, но, еще не окончив фразы,
жалею о  том,  что занял  такую жесткую позицию.  А  почему бы  и впрямь  не
поговорить? Желание  узнать,  что произошло с  моей запиской Слепаку и какие
козни затевает сейчас КГБ,  побуждает  меня  к разговору  с Володиным. Кроме
того,  я  наконец  чувствую  в себе -- может быть,  впервые после ареста  --
спокойную уверенность, как когда-то, во время предыдущих встреч с КГБ, и мне
хочется испытать  себя, проверить результаты аутотренинга. Однако ответ дан,
и  отступать я не  собираюсь. Но  и Володин  явно не торопится отказаться от
намерения  побеседовать  со  мной. Он садится напротив, задумчиво и изучающе
смотрит на меня, подперев подбородок руками.
   В  этот  момент входит Черныш с отпечатанным протоколом  моего допроса.
Володин  оживляется,  берет  у  него листы,  читает,  а потом  восклицает  в
сердцах:
   -- И это честный  ответ борца за права  евреев!  Я бы  на  вашем  месте
ответил: да, я занимался такого рода деятельностью, проводил такие-то опросы
с такими-то людьми...
   --  Пожалуйста, можете  записать  свой ответ в протокол, --  прерываю я
его.
   --  Нет, я говорю, каким должен быть ваш ответ,  если  вы хотите, чтобы
вам верили.
   -- Мои показания вы держите в руках, а подсказки мне не нужны.
   -- Вот так  всегда с этими господами диссидентами. Кричат на весь мир о
свободе слова, дискуссий,  об открытой деятельности, а как к нам попадают --
словно в рот воды набрали. И куда только весь ваш ораторский пыл девается?
   Я возмущаюсь:
   -- Да-а, вот уж действительно у вас здесь свобода слова -- по-советски.
Схватили, закрыли ненадежнее от  всего  мира, приставили к груди пистолет, а
теперь говорите: давайте свободно подискутируем.
   Володин не только не обижается -- он, кажется, даже доволен.
   -- А вы-то понимаете, что вас ждет? -- спрашивает он.
   --  Мне  уже  объяснили,  что  непременно  расстреляют,  --  говорю  я,
улыбаясь.  Тренировка   приносит  свои   результаты:  мне  больше  не   надо
притворяться, я говорю о расстреле как о чем-то постороннем.
   --  Раз  вы говорите о  расстреле с улыбкой, значит,  еще  не понимаете
серьезности своего положения.
   И  тут  Володин  разражается длинной, по  крайней мере, минут  на пять,
речью. Я говорил уже, что этот допрос и беседу после него запомнил буквально
наизусть.  Но  монолог  Володина я  не  смог удержать  в памяти  --  слишком
продолжительным он был. Однако общий смысл его и основные положения я усвоил
хорошо.
   Володин  говорит  о  том,  как долго КГБ терпел враждебную деятельность
сионистов, о том, как нас мало.
   --  Лернер, Бейлина, Слепак, Лунц, Р