новится  только через  несколько  дней. Но мама  ждать  не
хотела: а вдруг именно завтра меня лишат свидания? Раз ее предупредили,  что
она сможет увидеть  меня четвертого  утром,  ей следует быть  именно  в этот
день,   и   пораньше.   И  вот   ночью,   в   сорокаградусный   мороз,   моя
семидесятитрехлетняя мать  шла  через  замерзшее водохранилище пешком, а это
как-никак семь километров! На другом берегу Леня внес ее в автобус буквально
на руках. Приехав в город, они согрелись горячим чаем, и -- скорее в тюрьму,
занимать очередь...
   Каждое свидание -- особенно то, которому предшествовали долгие, тяжелые
месяцы борьбы, разрешенное властями отнюдь не за твое "хорошее поведение", а
под  давлением, в  результате  усилий  твоих  близких  и  друзей, не  просто
вырывает  тебя на  два часа  из мрачной и убогой жизни,  но внушает надежду,
воспринимается как  справедливая  награда  за стойкость,  как  подтверждение
тому, что КГБ бессилен.
   "Теперь самое трудное позади, дальше должно быть легче", -- сказала мне
мама, когда мы увиделись с ней после суда, а  потом повторила те же слова во
время  нашего свидания в зоне. Это чувство  было  с нами на  каждой встрече,
несмотря на весь разочаровывающий опыт...
   Мы  с мамой договорились, что очередное, январское, письмо  я  отправлю
Авитали в Иерусалим, а февральское -- домой, в Истру.
   -- Пиши Наташе сегодня же, -- сказал  Леня. -- Я сообщу ей по телефону.
Она так тоскует по твоим письмам!
   Нам даже  в голову не пришло обсудить свои действия  в том случае, если
письмо  не  пропустят,  ведь  только   что  мне  дали  возможность  свободно
рассказать обо всем, что было в лагере!
   Отрезвление наступило быстро: мое послание жене даже не конфисковали, а
просто вернули мне со словами:
   -- Вы гражданин СССР, а потому писать за границу вам нечего.
   -- Это что -- новый закон? Покажите.
   -- У нас есть инструкции, по которым мы действуем, и отчитываться перед
вами никто тут не обязан.
   Пока мои  протесты шли по инстанциям, я  отправил письмо маме. Его тоже
конфисковали: "условности в тексте".
   -- Объясните какие. И опять тот же ответ:
   -- Мы объяснять вам ничего не обязаны.
   Почти  одновременно меня  лишили права на  следующее  свидание, которое
полагалось через шесть месяцев. Значит, в лучшем случае я увижу родных через
год. Официальный повод для наказания -- невыполнение нормы выработки, однако
власти не скрывают подлинной причины:
   -- Вы злоупотребили нашей добротой: использовали свидание для клеветы.
   Так  сразу  же после встречи с  родными я  оказался оторванным  от них.
Месяц проходил за месяцем, я сочинял все новые варианты письма домой, но все
они  по-прежнему  конфисковывались из-за  тех же  пресловутых "условностей в
тексте".  Мама не  понимала,  что  случилось,  не  находила  себе  места  от
беспокойства, требовала  от  администрации  тюрьмы ответа:  жив ли сын? В ту
пору ее  здоровье совсем разладилось.  Я  предполагал это и,  желая поскорее
успокоить мать, писал совсем  коротко:  рассказывал лишь  о своем здоровье и
приводил список корреспонденции, полученной мной, но ничто не помогало...
   Где-то весной меня  вызвал на  беседу  новый  начальник тюрьмы, капитан
Романов, хмурый человек с испитым лицом. В нем не было ни хитрости Осина, ни
простодушия   Малофеева,   лишь  постоянная   ожесточенность   да   комплекс
неполноценности,  ему   все  время   казалось,  что  я  с  ним  недостаточно
уважительно разговариваю, не так на него смотрю, не так улыбаюсь.
   -- Вы что ухмыляетесь? -- взорвался вдруг Романов в  самом начале нашей
встречи. -- Вы здесь не в своем институте на кафедре выступаете! Вы тут не с
иностранцами якшаетесь!  Вы -- уголовный преступник, а я -- ваш начальник, и
будете делать то,  что  я вам говорю! Хотите, чтобы  ваши  письма  дошли  до
матери -- садитесь и пишите: я жив, здоров,  работой обеспечен, беспокоиться
за меня не надо. И все! Точка! Ничего другого я не пропущу.
   -- Может, разрешите хоть привет передать брату? -- спросил я с иронией.
   -- Кому сказал: оставить ухмылки! -- побагровел он. -- Никаких приветов
тете  Мане,  дяде  Пете! Пишите  только  матери,  больше  никого  не  смейте
упоминать.
   -- А как  насчет жены  в Израиле? -- спросил я для того лишь, чтобы все
окончательно встало на свои места.
   --  Об Израиле забудьте! Не для того мы вас в тюрьму посадили, чтобы вы
с заграницей переписывались. И жены у вас никакой там нет!
   Больше  с  ним  мне  разговаривать  было  не о чем.  Даже если  считать
грубость  Романова и  абсурдные требования,  предъявляемые  им к  переписке,
издержками его тяжелого характера и принять во внимание то, что он всю жизнь
имел  дело  с   бытовиками  и   еще  не  привык  к  работе  с  политическими
заключенными, нельзя  было не  почувствовать, что на сей раз КГБ, как видно,
решил полностью прервать  мою  связь с домом. Во всяком  случае  все ответы,
приходившие из прокуратуры СССР и  РСФСР, ГУИТУ и УИТУ гласили: "В действиях
администрации нарушения закона не  обнаружено". А в личных беседах работники
МВД и прокуратуры твердили:
   -- Если вы действительно  жалеете мать, то успокойте  ее. Напишите так,
как вам говорят: жив, здоров, беспокоиться не надо.
   И  приходила в голову  мысль: а может, я  и  впрямь поступаю жестоко по
отношению к родным? Может, стоит поступиться самолюбием и сделать то, что от
меня  требуют? По крайней мере, мама на какое-то время успокоится...  Но мне
было  ясно,  что письма, в  которых я вдруг заговорю  языком чиновников МВД,
окажут на  нее прямо противоположное действие: она  разволнуется еще больше.
Кроме  того, если я  один раз  отступлю, откажусь  от своего права писать на
волю  нормальные человеческие письма, вновь отстоять  его будет невозможно и
порвется единственная ниточка, связывающая меня с моим миром.
   Итак, отступать нельзя, но и терпеть создавшуюся ситуацию бессмысленно.
Значит  -- самому  идти  в  атаку?  Начать  голодовку? Это  слово  буквально
вертелось  у меня на  языке с того дня, когда власти демонстративно оборвали
мою  переписку с  родными. Я  еле сдержался, чтобы не  объявить ее во  время
беседы с Романовым в ответ на его оскорбительные и наглые требования. Что же
останавливало меня?
   На сей раз действия  властей нельзя было объяснить инициативой местного
кагебешника, как в  случае с  изъятием ханукии, когда  майору Осину пришлось
спешно приобщаться к еврейской традиции, чтобы загасить конфликт, все высшие
инстанции  поддержали  сейчас  очевидное  беззаконие. Значит,  если я  начну
голодовку, она  будет длительная -- до тех пор, пока либо они отступят, либо
я  сломаюсь.  Но  мне  проигрывать  никак нельзя:  дело  ведь  не  только  в
переписке, которую прикроют окончательно, весь характер моих отношений с КГБ
изменится,  я перестану  быть хозяином собственной судьбы. Но  если идти  до
конца,  то надо  сделать так,  чтобы  на  воле  узнали  о моей  голодовке  и
поддержали ее сильным давлением на Советы извне.
   Для того, чтобы сообщить на волю  о  своих планах, у меня был лишь один
реальный канал: Юра Бутченко. Мой  старый лагерный товарищ сидел теперь  тут
же в Чистополе.  Его  срок  кончался в конце августа, и я должен  был успеть
связаться с ним.
   Но  месяц  проходил  за  месяцем, письма  мои  конфисковывались одно за
другим. Терпеть  создавшееся положение становилось  все труднее, а мой  план
так и не был реализован. Прошли апрель, май, на исходе уже июнь; еще немного
-- и  Бутченко  могут "дернуть"  на этап... И  вот, наконец, удача! Двадцать
пятого июня  меня в очередной раз  сажают на пятнадцать суток в карцер, а он
находится прямо под Юриной камерой...
   Подождав, пока надзиратель отойдет от двери, я нахожу на полу камушек и
выстукиваю  по  батарее  морзянкой: "Я Натан, я Натан..."  Юра  откликается,
задает  дежурные вопросы: "Сколько? За что?.." Мы  оба предполагаем, что нас
подслушивают;  может, для  того меня  и  поместили сюда, чтобы узнать, какие
просьбы я  передам на  волю. Но у нас с Бутченко уже выработался свой  язык,
условные слова, мы договорились о сдвигах дат. Поэтому я без  особой  опаски
сообщаю  ему:  "Если  ничего  не  изменится,  то  семнадцатого  января  буду
праздновать  до упора". Это  означает: если ситуация с перепиской  останется
прежней, двадцать седьмого сентября я начну голодовку.
   День  выбран мною не случайно: на него в  этом году выпадает Йом Кипур,
еврейская  "суббота суббот", когда  люди устремляют  свой внутренний  взор в
прошлое, чтобы оценить, правильно ли жили, и принимают ответственные решения
на будущее; именно в Йом Кипур я и начну свою войну Судного дня с КГБ.
   Четвертого июля, в восьмую годовщину нашей с  Авиталью хупы, я  вызываю
Бутченко:  "Передай  Авитали  мои  поздравления,  и  чтобы  она  не вздумала
праздновать вместе со мной --  ей хватает других дел". Рубикон  перейден, но
все  последующие три месяца  я  все же в  глубине  души  лелею  надежду, что
голодать не  придется; каждые  две недели передаю  властям очередное письмо,
текст  которого уже  давно  не меняется: я сократил его до  предела, оставив
лишь  минимум  того,  что  отличает  послание сына и  мужа  от  официального
советского документа. И  каждый  раз, получая очередной ответ  о конфискации
из-за  "условностей  в тексте",  я испытываю разочарование  и злую решимость
добиться своего.

   * * *

   Утром   двадцать  седьмого  сентября  я  передал  администрации  тюрьмы
последнее письмо и два заявления: одно, короткое, -- на  имя Романова о том,
что  начинаю  голодовку,  и другое  --  Генеральному прокурору СССР,  где  я
объяснял  причины,  толкнувшие  меня на такой  шаг.  Это  второе  я закончил
следующими словами: "До  тех пор, пока я не получу возможность писать письма
жене в Израиль, матери и брату в Москву, голодовка прекращена не будет".
   Итак, я объявил  бессрочную голодовку, отчетливо сознавая, что добиться
выполнения  этого требования будет  очень трудно,  но твердо решив  идти  до
конца. Начинать такое  дело --  все равно,  что отправляться  в  утлой лодке
через  океан. Впереди -- полная неизвестность:  выживу ли? А если выживу, то
доберусь ли до цели -- или, может, отступлю?..
   Но  как только  я сообщил властям, что начал  голодовку, "предстартовое
волнение" последних дней исчезло, а заодно пропало и отвратительное ощущение
абсолютной беспомощности  и униженности  от  того,  что ты вынужден  терпеть
произвол  КГБ,  пытающего  тебя  и  твою  семью.  На  душе  стало  спокойно:
наконец-то я снова активно защищаю от них себя и свой мир.
   На  столике в  маленькой  камере,  где  меня  держали  в течение первых
полутора  месяцев голодовки, я  поставил четыре фотокарточки:  отца, мамы  с
Леней и две --  Наташины. Одна из них -- та, что была  со  мной в Лефортово,
другая -- совсем новая,  присланная мне  мамой: на ней Авиталь изображена на
фоне водопада в Эйн-Геди.  Снимки я расположил так, чтобы видеть их, лежа на
нарах, -- ведь их поддержка могла мне понадобиться в любой момент.
   Дебют  голодовки дался мне  неожиданно тяжело: сказалось, видимо, и то,
что  организм за эти годы был ослаблен, и то, что я принял решение сохранять
силы и лежал, вместо того, чтобы, преодолевая себя, ходить по камере, делать
зарядку, массировать  мышцы. Необходимо было мобилизовать все энергетические
ресурсы тела -- я же лишь ускорил процесс их демобилизации. Уже после первых
двух дней у меня резко упало давление,  заболела голова, начались проблемы с
сердцем; через десять дней  не было сил подняться  с нар,  мучили постоянные
позывы к рвоте, что в общем-то  удивительно: ведь я же  ничего не ел, только
пил воду!
   Сидел я в той  самой камере, где три месяца назад находился Бутченко, а
прямо под  ней  отбывал теперь очередной карцерный  срок Мейланов. Я  хорошо
помнил,  что  значит  для  того,  кто  в  карцере, возможность  пообщаться с
товарищем,  а  потому,  преодолевая  головокружение,  несколько  раз в  день
вставал  с  нар,  пересаживался   на  лавку,   рядом  с   которой  проходила
водопроводная труба, и начинал с Вазифом перестукиваться.
   Как-то я  подробно  описал ему  свое состояние, и он, подумав, ответил:
"Потерпи еще пару дней, до понедельника, и снимай голодовку". -- "Ну нет, --
ответил я немедленно,  -- мои родственники знают: пока от меня нет письма, я
голодаю. Ничего менять не собираюсь". -- " Это  я и хотел от тебя услышать",
-- простучал мне Вазиф, и больше я на свое самочувствие никому не жаловался.
   Через  три  недели после  начала  голодовки  я  уже  лежал  пластом  от
слабости, болели сердце и голова, но зато напрочь исчезло тягостное ощущение
остановившегося времени. Я глядел на карточки  родных, бродил мыслями где-то
в прошлом, вспоминал старые письма  Авитали, по многу раз в сутки читал свою
молитву. День незаметно сменялся ночью...
   Именно  тогда  и  появились в камере мои "спасители": врач, медсестра и
несколько офицеров и  старшин. У женщины в одной руке была миска с  какой-то
жидкостью, в другой -- резиновый шланг. Все ясно: искусственное кормление.
   -- Есть будете? -- задал врач формальный вопрос.
   Я ответил отрицательно.
   Тогда меня посадили на лавку и поднесли к лицу шланг. Я  оттолкнул его.
Мне завели руки за спину  и надели на них наручники. Я замотал головой. Один
из ментов сжал мне сзади голову, другой схватил за плечи, третий -- за ноги.
Я  крепко стиснул зубы, и это  последнее  препятствие  им так и  не  удалось
преодолеть.  Сначала мне  зажимали нос  в надежде на то, что я вынужден буду
открыть рот, затем пытались разжать зубы ложкой...
   -- Попробуем  через нос, -- сказал  врач, и кто-то из них стал пытаться
вставить мне шланг вначале в одну ноздрю, потом в другую. Но то ли резиновая
кишка  была  слишком  толстой,  то  ли   помешала  моя  перекошенная  слегка
переносица -- напоминание  о  единственной в  моей жизни  драке, когда  мне,
четырнадцатилетнему,    пришлось   ответить    на    антисемитские    выпады
соседа-сверстника, -- только и здесь моим  кормильцам достичь своей гуманной
цели не удалось.
   -- Ладно, давайте через зад, -- отступился наконец врач.
   Меня повалили на нары, раздели -- и благополучно влили с помощью клизмы
в  мой  пустой  желудок  содержимое  миски.  Не  знаю,  на что  рассчитывали
специалисты от карательной  медицины, но эффект нетрудно было предвидеть: он
был таким же, как если бы мне сделали обычную клизму, -- меня пронесло.
   Униженным я  себя не чувствовал нисколько.  Но  и сил у  меня  от  этой
процедуры  не  прибавилось.  Через три дня  она  повторилась,  а  еще  через
несколько дней, когда мой пульс уже едва  прослушивался,  все та же компания
явилась вновь, захватив с собой на сей раз более совершенные орудия пытки.
   -- Хватит дурака валять! -- гаркнул врач.  --  Мы  ведь  все равно  вас
накормим!
   На  моих руках,  заведенных  за  спину,  защелкнулись  наручники,  трое
ментов,  как и  в первый раз, навалились на меня, а кто-то еще инструментом,
похожим на огромные клещи, сдавил мне лицо  в тех  местах  под скулами,  где
сходятся   челюсти,   и,  нажимая,  покручивал  этим  орудием,  как  делают,
вытаскивая застрявший в доске гвоздь. Боль  была  невыносимой; казалось, что
зубы трещат. Когда я все же  приоткрыл рот, мне всунули между зубов какую-то
металлическую штуку.
   -- Крути ротооткрыватель! -- услышал я голос врача.
   Я  почувствовал у  себя во  рту  две  железные  пластинки,  которые  от
вращения винта стали расходиться, все более увеличивая просвет между зубами.
Через  минуту  сложная  техническая  задача по  введению в меня шланга  была
успешно завершена.
   Я уже не  сопротивлялся, наоборот,  расслабился,  желая  только одного,
чтобы все это поскорее кончилось. Но неожиданно взбунтовалась такая вроде бы
несамостоятельная деталь моего  организма, как  горло:  когда врач попытался
всунуть  шланг  поглубже,  чтобы  добраться  до желудка,  оно  отреагировало
спазмами.  Мой  "спаситель"  продолжал  шуровать резиновой  кишкой,  пытаясь
преодолеть сопротивление мышц, и я  начал задыхаться,  терять сознание. Но в
этот  момент бессмертный человеческий дух, воплотившийся  в тюремном  враче,
победил  бренную  плоть  зека,  шланг  оказался в моем  желудке, и тот  стал
наполняться питательной смесью, призванной продлить мои дни.
   Представления не  имею, почему эта процедура, которую многие мои друзья
переносили сравнительно легко, оказалась для меня такой мучительной...
   Наконец у меня  из  горла выдернули шланг, и живительная смесь фонтаном
последовала за ним, оставив следы на  потолке, на стенах, на столе, запачкав
стоявшие на нем  фотографии. И  сегодня карточка Авитали -- та самая, первая
-- напоминает мне о двух эпизодах моей гулаговской жизни: надрывом на ней --
о суде, пятном -- о той голодовке.
   Мои "спасители" уложили меня, подержали меня  в таком положении сначала
в наручниках, затем без них и ушли.
   Я лежал, судорожно  глотая воздух  ртом.  Сердце бешено  колотилось.  В
висках стучала кровь. Камера плыла перед глазами. Страшно болел живот.
   Прошло не  меньше часа,  прежде чем  я  начал приходить  в себя.  А еще
где-то через  час силы стали  возвращаться ко мне: сердце хотя и  болело, но
работало нормально. Я встал и осторожно  прошелся  несколько раз  по камере.
Голова вроде бы не  кружилась. Сел за стол,  написал домой очередное краткое
письмо -- точную копию предыдущего, конфискованного. Его, естественно,  тоже
конфискуют. Но каждые две-три недели я буду подавать новую  копию, напоминая
КГБ, что отступать не собираюсь.
   Проснувшись  на  следующий  день   после  искусственного  кормления,  я
обнаружил,  что энергии моей  поубавилось.  Опять во время ходьбы  кружилась
голова, а при любом резком движении в  глазах  темнело. К  концу  дня  я уже
лежал  пластом,  с трудом двигая руками и ногами. Следующие ночь, день и еще
одна ночь оказались тяжелыми: я  терял силы с  каждым  часом, пульс  ослабел
настолько,  что  совсем  перестал  прослушиваться.  Я  цеплялся взглядом  за
фотографии и мыслью -- за прошлое, представлял, что делает сейчас Авиталь; а
когда  уже и воображение стало отказывать, когда осталось  лишь одно чувство
--  упрямое безразличие, пришли врач с ментами и влили  в мня очередной литр
питательной смеси. И опять  сердце запрыгало как бешеное, а я лежал и хватал
ртом воздух.
   В  этом  трехдневном  цикле  самым  мучительным, пожалуй,  были  именно
перепады:  от   почти  бессознательного   состояния  --  к  крайней  степени
возбуждения, затем медленное сползание вниз  и через три дня -- опять резкий
скачок. И после каждого такого  скачка сердце болело все сильнее  и сильнее.
Наверное, если бы  ту же самую порцию смеси мои "спасители" разделили на три
части и вливали в меня ежедневно, организм перенес бы это значительно легче.
Но "спасение" было неотделимо от пытки. Кормлением власти спасали мое  тело,
пыткой пытались "спасти" мою душу.
   Репродуктора в камере я почти не выключал, чтобы лишний раз не вставать
с нар. Конечно, в нормальных условиях большинство передач слушать совершенно
невозможно, но сейчас они  были для меня просто звуковым фоном, напоминающим
о том, что я еще жив, а  кроме того, радио помогало  мне  ориентироваться во
времени.
   ...Утром десятого ноября  восемьдесят второго года, на сорок пятый день
голодовки, я лежал в  ожидании очередной экзекуции, находясь,  как всегда  в
конце  трехдневного  цикла, в полубессознательном  состоянии,  которому  как
нельзя   лучше  соответствовала  тихая,  торжественная,  печальная   музыка,
звучавшая у меня  в ушах.  Но вот  появились  кормильцы и, сделав свое дело,
ушли; я стал приходить в себя и камеру заполнили звуки реального мира.
   Каждому из них отведено  свое  место во времени и в пространстве: стуку
дверей,  хлопанью кормушек... Но на  этот раз происходит что-то  странное: я
слышу,  или   мне  это   только   кажется,   какую-то   возню   в  коридоре,
переше