братился к кагебешникам:
   -- Где мои вещи? Почему мне их не возвращают?
   -- Вы все получите, Анатолий Борисович, -- заверил меня "интеллигент".
   Прошло несколько часов. Самолет пошел на посадку, пропорол толстый слой
облаков и сразу же приземлился. Девять лет назад при такой низкой облачности
аэропорты были закрыты. Может, нашему пилоту дали особое разрешение? Но нет,
я видел, как садились и другие самолеты. Вот это прогресс!
   -- Система слепой посадки, -- объяснили мне.
   Москва.  Мама, брат,  друзья  совсем  близко. Может, я  их уже  сегодня
увижу? Столько необычного произошло  за один  день, пусть он завершится  еще
одним чудом!
   Из  Внуковского аэропорта я еду  в черной  машине, которую сопровождает
точно  такой же эскорт, как и раньше: впереди -- милиция, сзади  -- еще одна
"Волга".  Московские гаишники тоже козыряют нам. Девять лет назад, по дороге
в  Лефортово, я  говорил себе: смотри внимательно, ты, может статься, в этом
городе в последний  раз. Я смотрел -- и толком  ничего не видел от волнения.
Сейчас же, въезжая в Москву по правительственной трассе, Внуковскому шоссе и
Ленинскому проспекту, сопровождаемый почетным  эскортом и телохранителями, я
подмечал каждую деталь.
   Ехали мы, как  я  скоро  понял, в Лефортово,  и по  мере  приближения к
тюрьме  настроение мое все  больше портилось. Так же медленно, как когда-то,
открылись  двойные  железные ворота,  так  же  долго  тянулся  шмон, так  же
неспешно шел я по длинному коридору, таща матрац, подушку и одеяло...
   В камере меня встретил пожилой солидный  человек  с испуганным взглядом
зека-новичка.  Подавленность  моя  к  этому  времени  прошла,  уступив место
уверенности вернувшегося домой хозяина и сентиментальным ощущениям человека,
оказавшегося там, где он провел свою юность.
   Да, подавленность  прошла, но разочарование  осталось. Как ни гнал я от
себя  надежду на чудо,  она весь день  жила  в самой  глубине  души. Чего  я
ожидал? Встречи с родными в московском аэропорту? Немедленного освобождения?
Отправки с  места в карьер в Израиль? Не знаю. Но после того, как я внезапно
был вырван из заточения и оказался в небесах, над миром ГУЛАГа, все казалось
возможным, а  приземление в том  же мире привело  к  мгновенному отрезвлению
после опьянения чистым кислородом высот.
   Скорее  всего,  меня  привезли  сюда  для  профилактических  бесед  или
допросов по какому-нибудь другому делу. Но почему такая срочность? Только на
одно горючее для самолета  сколько денег  ухлопали!  Да мало ли что. Сказал,
например, некий высокопоставленный кагебешник: "Когда можно будет приступить
к допросам  Щаранского?" А усердный подчиненный  ответил: "Хоть завтра!", но
тут же спохватился, а вдруг  начальник понял его буквально,  и  распорядился
немедленно доставить меня в Москву...
   Вот  такие  забавные,  но  в  общем-то  вполне  реальные для  советской
бюрократической системы картины представлялись мне вечером  в камере. Что ж,
приходилось мириться с возвратом из страны чудес...
   Мой  сосед,  попавшийся на взятках  чиновник, рассказу о путешествии из
лагеря в Москву не очень поверил. Кавалькада из трех машин ради одного зека,
гаишники,  отдающие  честь,  ну  что  за  бред!  И  только  предположение  о
расторопном  чиновнике,  срочно  затребовавшем  меня из зоны, чтобы ублажить
своего начальника, показалось ему вполне резонным.

   * * *

   И  все  же  в первые два-три дня  я  еще надеялся: а вдруг?.. Но прошло
десять  дней, меня  никто  не тревожил, и  я  быстро  втянулся в  нормальный
лефортовский режим.  Теперь,  набравшись в ГУЛАГе опыта, я, наконец,  оценил
справедливость слов моего следователя: "Лефортово  -- курорт  по сравнению с
другими тюрьмами". Действительно, еда почти не уступала больничной, ларек --
десятирублевый, даже витамины  я продолжал получать. Правда, воздух, которым
мы дышали  на прогулке,  а  зеков  теперь  выводили на  крышу  тюрьмы,  был,
конечно, не  тем,  что  на  Урале. Но  самое  главное,  я вновь встретился с
друзьями своей  гулаговской юности: героями книг, хранившихся в великолепной
лефортовской библиотеке. Интересно,  какие  теперь  сложатся  у  меня с ними
отношения? Теперь им уже  не надо было меня утешать, успокаивать, убеждать в
том,  что существует  мир  высших ценностей, ради  которого можно  и  смерть
принять. На сей раз они просто рассказывали  мне о  том, что  пережили, и  я
слушал каждого из них, как  один  ветеран войны другого,  сверяя  его боевой
опыт со своим.
   ...Утром  десятого февраля я  получаю  из библиотеки заказанные  книги:
пьесы  Шиллера  и  роман  Гете  "Годы  учения  Вильгельма  Мейстера"  --  и,
предвкушая удовольствие, начинаю их листать. Вдруг открывается кормушка:
   -- На вызов.
   Ага, вспомнили, наконец, обо мне! Что ж, давненько я не был на допросе.
Посмотрим, как  это  делается  теперь.  Но приводят меня  не  в следственный
отдел, а  в ту  самую буферную  камеру, где  я уже дважды начинал  и однажды
заканчивал свою лефортовскую жизнь. Опять этап?
   Меня  раздевают.  Отбирают  все,  что  я недавно  получил в  лагере,  и
выдают... гражданскую  одежду!  Господи!  Это  действительно  что-то  новое.
Пытаясь  скрыть волнение,  натягиваю на  себя тонкое белье, голубую рубашку,
огромные серые брюки и такой же пиджак.
   -- Дайте мне ремень, -- говорю, -- брюки не держатся.
   -- Не положено.
   После короткого совещания один из ментов уходит и вскоре возвращается с
обрывком  бечевки. Я  кое-как стягиваю  брюки, но  это  мало помогает,  и  в
ближайшие  два  дня  мне  придется  все  время  поддерживать  их,  чтобы  не
свалились. Затем я получаю носки, туфли, шарф, длинное синее пальто и зимнюю
шапку, в каких  ходит  половина Москвы. А галстук,  который тоже  был  среди
вещей, один из ментов забрал, сказав:
   -- Получите потом.
   Наконец мы выходим  в тюремный двор, где я вижу тех самых кагебешников,
что доставили меня в Москву из Перми. Подхожу к ним и спрашиваю:
   -- Что будет с моими  вещами  -- и теми, что остались в лагере, и теми,
что сейчас здесь, в тюрьме?
   -- Вам их скоро отдадут.
   -- Без книги псалмов я никуда не поеду.
   Меня хватают за руки и тащат к стоящей неподалеку "Волге", но  я громко
протестую,   кощунственно   нарушая   своим   резким   голосом   благолепную
лефортовскую тишину. Начальник тюрьмы, который тоже здесь, среди моей свиты,
что-то шепчет одному из офицеров, тот уходит и вскоре возвращается с книгой,
которую передает "интеллигенту".
   -- Получите ее на месте.
   Только  теперь я  замечаю кинооператора и фотографа, суетящихся  вокруг
нас и снимающих все происходящее. Вот это да! Ну, дай Бог, чтобы я остался в
ГУЛАГе только запечатленным на их пленках!
   И снова три машины несутся по московским улицам. Куда на этот раз? Нет,
не в центр, не на встречу с большими шишками.  И не во Внуково, значит, не в
лагерь.
   Когда  позади  остаются Люберцы, я понимаю,  что мы  едем  в  Быковский
аэропорт.  Машины  останавливаются на летном  поле, у самого трапа, когда  я
выхожу,  то вижу, что фотограф и оператор со  своей аппаратурой уже  тут как
тут.
   --   Где  мои  псалмы?   --  спрашиваю   я   стоящего  рядом   со  мной
"интеллигента".
   -- Все, что  вам было положено, вы  уже  получили,  -- неожиданно грубо
отвечает тот и  командует  моим телохранителям: -- Ведите! Я вырываюсь из их
рук и ложусь на снег.
   -- Не сдвинусь с места, пока не вернете книгу.
   После  короткой   консультации  "босс"  отдает  мне  псалмы.  Я  быстро
поднимаюсь по трапу. В самолете фотографы еще минут десять снимают меня.
   -- Только не забудьте прислать фотографии, -- говорю я им.
   Снова  мы остаемся в  огромном самолете в тесной компании: я  и четверо
моих  спутников из  охранки.  Два  "хвоста"  садятся  позади меня,  "босс" и
"интеллигент" уходят в задний отсек.
   -- Куда летим? -- спрашиваю я.
   -- Не знаю, -- отвечает кто-то за спиной.
   Взлетаем,  набираем  высоту. Сориентировавшись по солнцу, я вижу: летим
на запад. Сжимаю в руках сборник псалмов, читаю свою молитву, а потом, чтобы
отвлечься,  пытаюсь  вызвать  "хвостов"  на  разговор.  Те,  однако, его  не
поддерживают.   Вскоре   к  нам  присоединяется   "интеллигент",  но   и  он
помалкивает. Так проходит часа два. Мы продолжаем лететь на запад.
   Кто-то из сопровождающих протягивает мне сзади бумажный кулек:
   -- Поешьте, если хотите.
   В кульке -- бутерброды  с салом и пакетик  чая.  Его я кладу в  карман,
решив выпить свой  последний пайковый чаек, как только окажусь в Израиле,  а
бутерброды возвращаю.
   --  Ах,  простите,  --  говорит кагебешник,  -- вы, наверно, свинину не
едите, мы об этом не подумали. Сейчас вам приготовят что-нибудь другое.
   -- Не беспокойтесь, --  отвечаю, -- я  не голоден. А теперь скажите все
же, что происходит? Куда мы летим?
   И  тут  из-за занавески, разделяющей  отсеки, появляется начальник.  Он
подходит ко мне и торжественно произносит:
   --  Гражданин  Щаранский!  Я  уполномочен   объявить  вам,  что  указом
Президиума  Верховного Совета  СССР за поведение,  порочащее высокое  звание
советского  гражданина, вы лишены советского гражданства и как  американский
шпион высылаетесь за пределы СССР!
   Свершилось! Я встаю и не менее торжественно говорю:
   -- Я намерен  сделать  по этому поводу письменное заявление. Прошу дать
мне ручку и лист бумаги.
   -- Нам ваши заявления не нужны.
   -- В  таком случае  я  сделаю устное заявление. Во-первых, я очень рад,
что через тринадцать лет  после того,  как я впервые  возбудил ходатайство о
лишении   меня   советского   гражданства,   мое    требование    наконец-то
удовлетворено.  Во-вторых, после того, как мне объявлено, что я высылаюсь из
СССР, и мне  уже  ничто  не угрожает,  я повторяю  то,  что говорил во время
следствия, на  суде и после  суда:  моя деятельность еврейского активиста  и
члена Хельсинкской группы не имела ничего общего  со  шпионажем и изменой. Я
убежден в том, что, помогая желающим выехать  из СССР и тем, чьи гражданские
права  нарушались, я  защищал  не только их  личные  интересы, но в конечном
счете -- интересы всего общества, в котором был вынужден жить вопреки своему
желанию. Поэтому я надеюсь, что  зачитанный  мне сейчас указ -- не последний
документ  в моем деле,  рано или поздно меня признают невиновным, а тех, кто
преследовал людей за их убеждения, накажут.
   Высказавшись, я  сел  и  стал читать тридцатый псалом  Давида,  заранее
выбранный  мною  для  освобождения: "...Превознесу  тебя,  Господь,  ибо  ты
возвысил  меня и не  допустил, чтобы мои враги  восторжествовали  надо мной.
Господь, Бог мой,  я взывал к Тебе, и Ты меня  исцелил... Ты сделал так, что
мой  траур  сменился  праздником  для  меня, Ты  снял с  меня рубище  мое  и
препоясал меня  весельем.  За это  будет воспевать  Тебя  душа  не  умолкая,
Господь, Бог мой! Всегда буду благодарить тебя!"
   И тут я внезапно испугался, а вдруг все это -- сон? Ведь столько раз за
эти годы я прилетал в Израиль, но, так и не успев обнять Авиталь, просыпался
в  холодном   карцере!..  От  победной  уверенности   в  себе,  только   что
переполнявшей меня, не осталось и следа. В этот момент  густые  белые облака
окутали самолет.  Нет, это, похоже,  и впрямь  сон. Сейчас пелена растает, я
проснусь, и яркий  свет карцерной  лампы ударит в глаза... Заныло  сердце, я
почувствовал,  что  меня знобит. Ничего, сейчас открою  глаза, сниму с лампы
плафон и согреюсь...
   Самолет вырвался из облаков, и под крылом показалась земля. Где я видел
такие  маленькие  узкие домики  с  косыми крышами?  Должно  быть,  только на
картинках. Нет,  еще в Эстонии! Что же это за  страна? Голландия? Швейцария?
Наверное, Швейцария -- ведь Буковского когда-то меняли в Цюрихе.  И тут меня
пронзила мысль: куда бы мы  ни прилетели, здесь меня наверняка ждет Авиталь,
и я ее сейчас увижу!
   Я  смотрел   как  завороженный  на   приближающийся  аэродром,  пытаясь
разглядеть  Авиталь.  Колеса коснулись земли. На самолетах, мимо  которых мы
проезжаем, написано: "INTERFLUG". Мне это ничего не говорит. Но вот на глаза
попадаются  три  буквы:  DDR. Господи, это же  ГДР!  Восточная, подсоветская
Германия! А значит, Авитали здесь нет...
   У  трапа  столпилось  множество  людей,   в  том   числе   с  кино-   и
фотоаппаратами. "Босс" вышел первым, подошел  к местному "боссу",  о  чем-то
посовещался с  ним и,  наконец,  обернувшись ко мне,  показал жестом: иди  к
легковой машине, вон туда.
   Машина стояла метрах в двадцати от трапа.  Было похоже, что "хвосты" не
собирались сопровождать меня. "Интеллигент" сказал:
   -- Видите, Анатолий Борисович, вон ту машину? Идите прямо к ней, никуда
не сворачивая. Договорились?
   На последнее слово я не мог не отреагировать:
   --  С  чего  это  вдруг?  Вы  же  знаете,  что я  ни о чем  никогда  не
договариваюсь с КГБ. Раз вы просите, чтобы я шел прямо, пойду зигзагом!
   "Интеллигент" фыркнул, пошептался о чем-то с "хвостами", а потом вместе
с  одним  из  них  вышел из  самолета.  Они  встали по  обе  стороны  трапа.
Заработали кинокамеры. Спустившись, я резко взял влево.
   -- Туда, туда! -- замахал мне "интеллигент".
   Я повернулся  под прямым  углом  и  двинулся направо.  Теперь  мне  уже
махали, указывая верное направление, и немецкие  чекисты. Так, зигзагом, я и
добрался до машины, возле которой меня ожидали двое: мужчина и женщина.
   Я  сел на заднее  сиденье, мужчина --  впереди,  а женщина -- рядом  со
мной.
   -- Я буду вашей переводчицей, -- сказала она.
   Ее спутник ограничился коротким приветствием по-немецки.
   -- Где мы? -- спросил я, когда машина тронулась.
   -- В  Восточном Берлине, -- ответила переводчица. -- Сейчас  мы едем  к
вашему адвокату, и он вам все объяснит.
   -- Ого! У меня,  оказывается, есть собственный адвокат! -- засмеялся я,
а потом сказал: -- Интересно, что только сегодня утром я перечитывал Гете  и
Шиллера,  не представляя, что  через  несколько часов окажусь на  их родине.
Может, вы расскажете мне о местах, которые мы проезжаем?
   Мои спутники охотно взяли на себя роль гидов, но  я  практически ничего
не  воспринимал из того,  что  они  говорили.  Помню, правда,  произнесенное
переводчицей слово "зоопарк"...
   Мы ехали по Берлину, и я чувствовал себя ребенком, попавшим в волшебный
мир  сказки, но страх проснуться и  вновь обнаружить себя в ГУЛАГе больше не
мучил меня. Сон становился все более глубоким.
   Уже смеркалось, когда мы подъехали к какой-то вилле. Человек, ожидавший
нас у входа, протянул мне руку и представился:
   -- Адвокат Вольфганг Фогель.
   Мои спутники  остались в машине, а я, провожаемый Фогелем, вошел в дом,
где  меня приветливо  встретили  жена  Фогеля, а также  улыбающийся мужчина,
оказавшийся  послом США  в Восточной Германии,  и его супруга. Теперь  я уже
ничему не удивлялся и спокойно выслушал посла, который сказал, что завтра на
мосту  Глинике,  соединяющем  Западный  и Восточный Берлин,  состоится обмен
шпионами  между  СССР  и  США,  а  перед этим  через  мост  переведут  меня.
Выяснилось, что  американцы настояли на том, чтобы  меня освободили отдельно
от  остальных,  ибо  я  не  шпион.  Посол довольно  долго  растолковывал мне
процедуру обмена, но меня интересовало только одно, и я спросил:
   -- А где я встречу свою жену? Она будет меня ждать по ту сторону моста?
   --  Нет, --  ответил посол. -- Там будет  слишком много людей:  пресса,
полиция... С госпожой Щаранской вы встретитесь во Франкфурте-на-Майне.
   Еще одна отсрочка...
   Мы  подняли тост за свободу. Перед  моим  уходом  посол, явно испытывая
неловкость, сообщил, что мне придется провести еще одну ночь под надзором.
   В той же машине меня привезли в богатый особняк, стоявший в пригородном
лесу.  Как только я  вошел в  дом,  какой-то потрясающий  полузабытый аромат
буквально опьянил меня  --  это был  запах  свежемолотого кофе. "Да, это  не
сон", -- сказал я себе.  Ведь все эти годы аромат кофе не вспоминался мне ни
разу, даже во сне.
   Нас ожидал роскошный стол: закуски,  мясо, сухое вино, кофе,  чай... От
вина  я  отказался,  кружилась  голова, мне  казалось, что  я  путаю  сон  и
реальность, но всем остальным отнюдь не пренебрег.
   -- Вы можете подняться  к себе в  комнату и лечь  спать или же пройти в
салон, где есть телевизор, -- сказала мне переводчица.
   Спать? Ну нет! Кто знает, что может  случиться во сне?  А вдруг все это
исчезнет?
   Я  сел  возле  телевизора.  Неестественно  яркие краски лишь  усиливали
эффект  сказочности всего, что  со мной  происходило.  Передавали концертную
программу. Разряженных певиц сменяли полуголые, а  затем  и вовсе обнаженные
красотки-танцовщицы. Но даже после стольких лет вынужденного целомудрия дивы
эти не волновали меня, пребывавшего в состоянии полной прострации.
   Наконец, я  поднялся в спальню,  принял ванну. Выглянув из окна, увидел
стоявшую  внизу машину с  охраной. На кровати вместо  матраца лежала  пышная
перина.  Я растянулся  на ней и опустился  чуть  ли не  на метр. Прошел час,
другой, но заснуть не удавалось. Вот если бы подо мной была сейчас карцерная
доска --  тогда другое дело. Я встал и уже больше  не ложился, до утра ходил
по комнате.  Завтра я буду свободен. Почему  завтра? Уже  сегодня! Сегодня я
встречусь  с Авиталью.  Сегодня мы полетим в Израиль. Я  зажег свет  и  стал
читать псалмы.

   * * *

   Утром выясняется, что в соседней со мной комнате ночевал чех,  которого
должны  были  освободить в рамках  того же обмена. После завтрака  нас с ним
сажают в микроавтобус и везут к границе. По дороге машина останавливается, и
к нам присоединяют двух немцев, которых тоже будут менять.
   Мы  подъезжаем  к  мосту  Глинике,  и  я   вижу  советский  флаг.  "Как
символично! -- думаю. -- Это же граница ГДР, это рубеж советской империи".
   На восточной  стороне тихо,  с  западной  же  доносится  какой-то  гул.
Появляется  уже  знакомый  мне  посол в  сопровождении  нескольких  людей  и
представляет меня одному из них, послу США в Западной Германии. Тот говорит:
   -- Сейчас мы с вами перейдем на другую сторону. Он берет меня за руку и
мы медленно идем по мосту.
   -- Где граница? -- спрашиваю я.
   -- Вон та жирная черта, что перед нами.
   Я  радостно  перепрыгиваю  через  нее,  и  в  этот момент  лефортовская
бечевка,  поддерживающая мои брюки, лопается. Так, подтягивая обеими  руками
сползающие штаны, я делаю первые шаги в свободном мире. Передо мной мелькает
множество лиц, но я вижу их как сквозь туман. Улыбнувшись всем сразу, сажусь
в  машину посла. Тот поднимает телефонную  трубку и прямо из машины звонит в
Вашингтон,  однако меня уже  ничем нельзя  удивить. Потом он передает трубку
мне, и я, не имея ни малейшего представления  о том, кто там на другом конце
провода, несу какую-то чушь о воздухе свободы, которым так приятно дышать...
   Въезжаем  на  территорию американской военной  базы. Солдаты отдают нам
честь. Садимся в крошечный  самолетик,  но  у  того,  как  выясняется, не  в
порядке тормоза, и мы пересаживаемся в другой.
   --  Мне казалось, что мы уже на Западе, но это,  видать, все еще Россия
-- тормоза  не работают! -- весело  смеюсь  я.  Вот она -- подлинная деталь,
отличающая жизнь от сна!
   Наконец, мы летим во Франкфурт-на-Майне, к Авитали. В пути  мы с послом
о чем-то  разговаривали, но запомнилось  мне лишь  одно,  он сказал, что ему
тридцать  девять  лет,  и я поразился  -- такой молодой!  Так быстро  сделал
карьеру!
   -- Ну, вы тоже неплохую карьеру сделали! -- ответил он.
   -- Но мне-то  помогал  КГБ, так что ничего удивительного в этом нет, --
усмехнулся я. -- Вам ведь он, надеюсь, не помогал?
   В  разгар этого дружеского  трепа  картина у меня пред глазами начинает
дергаться,  как  от нервного тика. Мир, кажется,  теряет свою непрерывность,
переходя скачками от одного застывшего кадра к другому.
   Мы приземляемся во Франкфурте.
   -- Где Авиталь?
   Мы пе