ей --  майка, на которой изображен я, а под
портретом -- подпись по-английски: "Свободу Анатолию Щаранскому!" Я радостно
смеюсь, а испуганная надзирательница в  отчаянной попытке пресечь провокацию
грудью  бросается  на  брата, как Александр  Матросов на амбразуру  дзота, и
выталкивает его, а заодно и маму из комнаты.
   Офицер, пришедший забрать меня в камеру, спрашивает:
   -- Ну, а теперь целых полгода -- один. Несладко небось?
   --  Мой срок когда-нибудь кончится, -- отвечаю. -- А ваш?  Всю жизнь  в
тюрьме сидите.
   Мы  идем  к  нашему  корпусу  по  залитому солнцем двору.  Яркая зелень
деревьев  и  травы  опьяняет  меня;  радующая  взор  картина  живой,  хотя и
заключенной,  как   и  я,  в  тюрьму,  природы  --   праздничное  завершение
долгожданного свидания.
   "Полгода,  --  думаю  я.  --  Но  что  такое  полгода  после  прошедших
полутора?"  Ждать  следующей встречи  с родными пришлось, однако, целый год,
хотя, впрочем, -- по меркам моей новой жизни -- следовало бы  сказать: всего
лишь год...
   С  первого же  дня во Владимирке я стал ждать  писем. Мысль  о том, что
сегодня вечером я могу получить письмо от родителей, брата, друзей, а может,
даже  от  Авитали,  определяла  новую  психологическую  ситуацию,  разрушала
ощущение  изолированности от внешнего  мира.  Но  очень  скоро  я понял, что
нетерпение, с  которым  ожидаешь  вечернюю почту, тоже штука  опасная:  ведь
только  КГБ решает, вручить тебе письмо, конфисковать его или просто утаить,
и необходимо контролировать себя, чтобы не попасть в зависимость от них.
   Первые письма  стали приходить  через  несколько  дней после  свидания,
правда, каждые два из  трех конфисковывались, да и  в тех, что мне отдавали,
было  немало  тщательно закрашенных строк. Но  все усилия  цензуры не  могли
скрыть оптимизма, который пронизывал письма мамы, отца и брата.
   Я имел право  писать им раз в месяц. В течение трех дней  администрация
была обязана сообщить  мне, отправлено мое послание или конфисковано. Где-то
в середине  августа  я написал  письмо  и целых две недели добивался ответа:
ушло оно или нет.
   -- Ушло, -- сказали мне наконец.
   -- Покажите квитанцию почты.
   -- Не положено.
   Проходили неделя за неделей, но судьба этого письма все не прояснялась,
ибо  перестали  поступать  письма  из  дома.  Я писал  заявления в  почтовое
отделение, в прокуратуру, в МВД -- и вдруг в конце концов где-то  в середине
сентября меня вызвал на беседу кагебешник.
   -- Я же вам заявил: мне с вами говорить не о чем, -- сказал я.
   -- Что, не хотите писем из дома получать?
   Я ушел, оставив его слова без ответа. Было ясно, что КГБ решил провести
разведку  боем.  Сразу  же  по  возвращении  в  камеру я  написал  заявление
Генеральному  прокурору с  требованием пресечь провокации КГБ и восстановить
мою переписку с родными, предупредил  о том, что начну  голодовку, если  все
останется по-прежнему.
   Через несколько дней меня вызвал тюремный чиновник  и сухо сообщил, что
произошла  ошибка:  мое письмо  было  конфисковано, но  мне забыли  об  этом
сказать.
   -- Не забыли! Меня попросту обманули!
   -- Ладно,  не будем спорить. Зато сейчас вам разрешается написать сразу
два письма -- и за август, и за сентябрь,  хоть это и против правил. Да, вот
еще что: ваши родственники беспокоятся, что с вами. Вы уж поскорее  напишите
им, что живы и здоровы.
   Итак, в первой стычке с нашей семьей органы отступили.
   Впрочем, сюрпризы на этом не кончились: в ближайшие  же дни мне  выдали
не только несколько писем из Москвы,  но и два -- от Авитали. И  еще одно --
из Израиля,  от Виталия Рубина. "Хорошая начинается жизнь!" -- подумал я, но
-- увы! -- это стало не  нормой, а единственным исключением. Забегая вперед,
скажу: за все  годы заключения я  получил непосредственно  от Авитали  всего
семь  писем, хотя  писала  она  мне  дважды в неделю. От друзей же  моих  за
пределами СССР до меня вообще ничего не дошло, кроме двух посланий Виталия.





3. ЧИСТОПОЛЬ

   Я  думал,  что уезжаю  во Владимир на годы,  а провел  там  меньше трех
месяцев.  Восьмое октября семьдесят восьмого года --  знаменательная  дата в
многовековой истории Владимирской тюрьмы: в этот день она потеряла печальный
статус  "политической".  Нас,  особо  опасных  государственных преступников,
увозили  подальше  от Москвы,  подальше от  центра  России,  изолировали  от
бытовиков,  среди которых все время находились люди, готовые -- корыстно или
бескорыстно -- помогать  нам. Не случайно  ведь диссидентам  на воле  всегда
было легче узнать о том, что происходит во Владимирской тюрьме, чем получить
сведения из любой  политической зоны. Чем  больший интерес проявлял Запад  к
политзаключенным в СССР, тем тщательнее КГБ старался их изолировать. Один за
другим  политические лагеря переводились из Мордовии на Урал.  Теперь  дошла
очередь и до Владимирки.
   --  Политиков увозят! -- передавалось  из камеры  в камеру,  когда  нас
стали выводить в тюремный двор и сажать в "воронки".
   Тюрьма буквально затряслась от грохота: тысячи людей колотили в двери и
кричали нам что-то ободряющее. Я  и не знал, что мы пользовались здесь такой
любовью.
   В "столыпине" нас разместили по клеткам. Мы с Иосифом и Гилей оказались
в разных  концах  вагона;  игнорируя угрозы  конвойных,  перекрикивались  на
иврите: договаривались бороться за то, чтобы нас посадили в одну камеру.
   Выяснилось,  что  в соседнем отсеке сидит Викторас Пяткус, руководитель
литовской Хельсинкской группы. Мы с ним однажды встречались  в Москве, когда
московские  правозащитники  организовали   для  литовцев  пресс-конференцию.
Оказывается,  и  его  судили  в  те  же дни,  что меня и Гинзбурга,  и  дали
максимальный по его  статье срок: десять лет заключения и пять -- ссылки. По
статье  "антисоветская  агитация  и  пропаганда"  Викторас  осуждается уже в
третий раз, то есть он -- рецидивист. Поэтому у него не строгий режим, как у
меня,  а особый,  на языке зеков -- "полосатый", ибо  рецидивисты  носят  не
черную арестантскую одежду, как мы, а полосатую. Это, в частности, означает,
что нам никогда не встретиться в ГУЛАГе: ведь в  соответствии с их правилами
различные режимы --  общий,  усиленный, строгий,  особый -- не  пересекаются
нигде.
   Однако  как  бы  жестко  ни  была  определена советская  пенитенциарная
система законами и инструкциями, для КГБ  не существует ничего невозможного.
В этом я убедился еще  раз, когда через  два месяца, в начале декабря, в мою
камеру  ввели  крупного полного  немолодого  мужчину  в  полосатой зековской
одежде. Бритое лицо его показалось мне знакомым.
   -- Викторас?
   -- Да.
   Мы радостно обнялись и стали гадать,  почему нас решили держать в одной
камере.
   Незадолго до этого "иудейская война" за то, чтобы нас,  трех сионистов:
Менделевича, Бутмана и меня -- посадили вместе, окончилась нашим поражением.
Власти пойти на такое не пожелали, но  и содержать меня с другими политиками
сочли нецелесообразным.
   -- Вы плохо влияете на  других заключенных, -- впервые услышал я  тогда
от   администрации  тюрьмы  и  прокурора.  Эта   фраза   стала  впоследствии
фигурировать во всех моих характеристиках и постановлениях о наказаниях.
   Так  в   чем  же  причина  объединения   нас  с   Викторасом?  Наиболее
правдоподобным показалось нам такое объяснение. Власти, зная, что мы знакомы
с воли, оба активисты Хельсинкских  групп, безнадежные антисоветчики и плохо
влияем на других, решили:  пусть "влияют"  друг на друга. Эта гипотеза вроде
бы подтвердилась  тем,  что  мы просидели  вместе  шестнадцать  месяцев,  до
окончания моего  тюремного срока и перевода в  лагерь. Всех  остальных зеков
постоянно  перетасовывали, переводили  из  камеры в  камеру,  и только  наша
восемнадцатая  оставалась устойчивым  островком  посреди этого  броуновского
движения.
   Но  в условиях  гулаговской рутины всякое  отклонение от нормы невольно
воспринимается зеками как реакция КГБ на то, что  происходит на воле. Многие
в тюрьме решили: Пяткуса и Щаранского отделили  как вероятных кандидатов  на
обмен  -- ведь  именно  в  это  самое время в  Америке  были  арестованы два
советских  шпиона. Мы с Викторасом тоже не избежали соблазна пофантазировать
на волнующую всех  тему, но  его  жизненный  опыт,  с одной стороны,  и  мое
стремление к  психологической  независимости от внешних  обстоятельств  -- с
другой, помогли нам довольно  быстро  победить эту распространенную тюремную
болезнь...
   Что такое совместная жизнь в камере? Большинство жителей СССР, те, кому
за тридцать, знают, в чем "прелесть" общей кухни, туалета, ванной в квартире
на  три-четыре  семьи.  Из-за чего среди соседей возникают  ссоры  и склоки?
Из-за  неубранной  вовремя  с  плиты кастрюли, очередной уборки  мест общего
пользования,    громко    включенного   радио...   Удивляться   тому,    что
интеллигентные,  воспитанные  люди  способны   выйти  из  себя  из-за  таких
пустяков, может лишь тот, кто сам не прошел  через это. А теперь представьте
себе нескольких  людей,  посаженных  в  одну  камеру.  Здесь  нельзя,  как в
коммунальной квартире,  накричать на всех и, хлопнув дверью, уйти к  себе  в
комнату.  Лечь  на  свою  "шконку"  --  нары  --  и отвернуться к  стене  --
единственный способ уединиться. Но и тогда бдительный надзиратель,  заглянув
в глазок, откроет кормушку и рявкнет:
   -- Заключенный! Почему лежите? Отбоя еще не было!
   Каждый -- под жестким прессом КГБ. У каждого --  свои переживания из-за
близких. Эти  люди  должны вместе  жить в тесной  камере,  вместе  работать,
беседовать,  есть, на  глазах  друг  у друга  оправляться. Один  --  заядлый
курильщик, а  другой задыхается без свежего воздуха.  Одного тишина сводит с
ума, ему хочется все  время что-то напевать,  а другой мечтает об абсолютном
покое. Один --  старый зек -- привык оправляться дважды в день, хоть часы по
нему проверяй, а другой  -- когда придется. У каждого свои убеждения, причем
настолько  твердые,  что  человек пошел  за  них  в  тюрьму.  Один,  скажем,
украинский  националист, а другой --  активист русской православной  церкви.
Да, у обоих  один  враг -- КГБ,  но ведь на  все происходящее они  реагируют
по-разному!
   Ввели, например, Советы войска в Афганистан.
   --  Конечно,  я  за   то,  чтобы  в  этом  районе  восторжествовало  не
английское,  а русское влияние. Это ведь  давний исторический  спор.  Но уж,
безусловно, не такими методами надо действовать, не силой оружия, -- говорит
сторонник Великой Руси.
   -- Все вы,  русские, такие! --  в гневе кричит сосед. -- Влияния вам не
хватает!
   И в камере разражается настоящая буря.
   Французская компартия решила войти в правительство Миттерана. Сторонник
"коммунизма  с человеческим лицом" радуется:  здесь  его  за  приверженность
идеям   еврокоммунизма   в  тюрьму  посадили  --  так  пусть  хоть  там  его
единомышленники укрепятся: глядишь, и на Советы это повлияет.
   -- Все коммунисты --  сволочи,  -- говорит его сосед-эстонец. -- И твои
"евро" ничуть не  лучше: вякают  что-то  лицемерное о  правах человека, а на
деле только помогают русским  пролезть в Европу. Такие  же предатели,  какие
были и у нас, в Эстонии.
   Настоящая  бомба  замедленного  действия  в камере  --  репродуктор.  В
Лефортово радио не  было.  Более  того  --  следователи  поспешно  выключали
приемник, когда я входил в кабинет: а вдруг услышу что-то, чего мне знать не
следует. Поэтому здесь я,  может быть, впервые  в жизни  наслаждался, слушая
Москву: какие-никакие, а все же  известия,  да и музыку  иногда передают. Но
это хорошо, когда сидишь  один.  А  если в камере -- несколько человек,  и у
каждого -- свое  представление  о том, что стоит слушать по  радио и чего не
стоит?
   Вот  типичный пример из  жизни. В  одной  камере  сидели двое. Один  --
ученый,  публиковавший  в  самиздате  статьи  с  анализом методов  советской
пропаганды;  он  называл  себя  "дурологом"  --  специалистом  по  советской
методологии   задуривания   мозгов.  Слушать   советское  радио   --  причем
практически все передачи подряд -- для него, можно сказать, профессиональная
потребность. Другой же всю жизнь пытался убежать  от советской  власти, а та
его не отпускала.  Он уходил во внутреннюю  эмиграцию -- его арестовывали  и
осуждали за диссидентскую деятельность; пытался перейти границу -- поймали и
дали  пятнадцать лет за  измену Родине. Слушать ненавистное  советское радио
для него -- настоящая пытка. Доходит до того, что один включает репродуктор,
а другой  выключает. Кончилось  тем, что  они  потребовали  рассадить  их по
разным камерам, и им пошли навстречу,  проведя, правда,  одного из них через
карцер,  и это  еще благополучный  исход: если бы они подрались,  то им либо
добавили  бы  по паре лет  за  хулиганство, либо,  шантажируя  новым сроком,
попытались  сломить духовно, что, собственно, и является главной целью КГБ в
тюрьме.
   Говорят, что когда подбирают экипаж космонавтов для длительного полета,
то с помощью специальных тестов проверяют их психологическую  совместимость.
У меня сложилось  впечатление, что  КГБ  подбирал состав камер  по обратному
принципу: психологической несовместимости.  И  не просто садизма  ради: ведь
напряженная обстановка  в  камере  может  помочь им довести  зека до  такого
состояния,  когда  он  станет  стремиться  вырваться  оттуда  любой ценой  и
согласится ради этого стать стукачом.
   Кроме того, несовместимость заключенных  дает  КГБ  возможность разжечь
между политиками  пламя национальной и религиозной розни, посеять ненависть,
плоды которой органы будут собирать  не  только в тюрьме, но и  тогда, когда
эти зеки выйдут на волю.
   Не знаю, руководствовался  ли КГБ  именно  такими соображениями,  когда
сажал меня и Пяткуса в одну камеру, но  трудно было  подобрать  более разных
людей.
   Викторасу   около  пятидесяти,  он  из  литовской  крестьянской  семьи,
католик. Сажали его как националиста-антисоветчика. Шесть лет он отсидел при
Сталине, восемь  -- при Хрущеве; сейчас получил десять лет заключения и пять
--  ссылки.  В каждом движении Виктораса --  неторопливость, обстоятельность
старого зека, но иногда он может взорваться как  мальчишка. Идеал свободного
национального существования для Пяткуса -- Литва до  тридцать девятого года,
когда  прибалтийские  государства пали  жертвой  сговора  между  Сталиным  и
Гитлером;  достоинства  и  недостатки  Запада  он оценивает,  сравнивая  его
особенности  с этим  своим  идеалом. Скажем,  он очень  недоволен  тем,  что
коммунистам на Западе разрешают действовать совершенно свободно.
   Его  отношения с  людьми  определяет  возрастная  субординация.  Раз  я
младше, да к тому же иду "по первой ходке",  то должен принимать  его мнения
как истину в последней инстанции и не имею права их оспаривать. Я, однако, с
детства  общался с людьми значительно  старше меня и  привык к тому, что они
уважали мое право иметь собственную точку зрения. Все же долгие годы жизни в
ГУЛАГе научили Пяткуса обсуждать и обдумывать взгляды других людей, даже те,
которые противоречили его собственным.
   Отец Виктораса во время войны  прятал у себя на хуторе двух евреев. Как
для него, так и для  сына  христианство было не сводом формальных обрядов, а
кодексом нравственности, предписывающим, в частности, помогать преследуемым.
Больше трех  десятилетий прошло после окончания войны,  но Пяткус с  болью и
гневом рассказывал  мне  о массовых расстрелах  литовских евреев, свидетелем
чему он был.
   -- Однажды,  --  вспоминал  он, -- акция проходила  недалеко от  нашего
дома. Услышав  выстрелы,  мать стала молиться, перебирая  четки.  "Молитесь,
дети, и вы за души невинных",-- сказала она нам.
   При  этом  Викторас   с  глубокой  неприязнью   относился   к   евреям,
поддержавшим в  его  стране  советскую  власть, когда  русские  оккупировали
Литву, и ставшим первыми помощниками  КГБ  в расправах над литовцами. Многие
годы тюрем и лагерей  лишь  укрепили в  нем  это чувство  -- ведь для многих
зеков,  особенно тех,  кто  сидел  с тридцатых годов, советская власть  была
"жидовской" властью.
   -- Но вы же сами утверждаете,  Викторас, -- говорил  я, --  что в Литве
было всего  две тысячи коммунистов, которые  и приветствовали оккупантов. Из
них тысяча --  евреи. Это, конечно, много. Но  ведь еврейская община  у  вас
насчитывала  несколько   сотен   тысяч  человек.  Как   же  можно  возлагать
ответственность за поведение незначительного меньшинства на всех? Ваша семья
спасала евреев, но сколько литовцев активно помогали немцам отлавливать их и
уничтожать? Значит, по-вашему, теперь все литовцы должны отвечать за это?
   Подумав, Пяткус соглашался:
   -- Да, это,  конечно, несправедливо.  Но представь  себе: после  ареста
тебя допрашивает еврей-чекист, приехавший из  Москвы; переводчик  -- местный
еврей;  в  камере  тебе дают  литовскую  коммунистическую  газету,  редактор
которой -- еврей из Вильнюса -- славословит Сталина... И ты говоришь соседу:
ну  чего  этой сволочи не хватало? Газеты у них  свои были,  партии тоже,  в
Палестину  ездили  когда  хотели!  Теперь  же  ничего  этого  не  будет.   А
радуются!.. Одно слово -- иуды.
   -- Но ведь и еврейские газеты, и партии были  разгромлены точно так же,
как литовские! И классовых врагов-евреев -- отправили в Сибирь точно так же,
как и классовых врагов-литовцев!
   -- Это в глаза не бросалось, а евреев, сотрудничавших с  оккупационными
властями,  видели все. И тут же вспоминали, что и  в России революцию делали
евреи.
   Я  рассказывал  своему  соседу о  нашей  древней  истории,  о  кровавых
наветах, о деле Дрейфуса, о  черте оседлости и процентной норме, о сионизме;
приводил слова Жаботинского, который говорил: "Довольно нам оправдываться за
каждого преступника, доказывать, что мы не все такие. Мы, как и любой другой
народ, имеем право и на своих героев, и  на своих преступников. Наше дело --
строить свою страну. Это и есть лучший вклад, который мы можем сделать и для
евреев, и для других народов".
   Викторас слушал очень внимательно. Он  вообще не боялся правды, а кроме
того, борьба за создание еврейского государства вызывала  у него сочувствие:
значит, и у него, литовца,  есть надежда на национальную независимость своей
страны.  Похоже,  что  к этому примешивалась и  привитая  ему в католической
гимназии антипатия к мусульманскому миру.
   Пяткус,  в  свою  очередь,  рассказывал мне  об  истории  Литвы,  о  ее
сопротивлении  русской экспансии,  о  борьбе  за  национальную  культуру,  о
древнем Вильнюсском университете -- предмете его особой гордости...
   У меня было ощущение, что эти беседы с Викторасом, в результате которых
мы стали гораздо лучше понимать  друг друга,  сближали не  только нас, но  и
наши народы.


x x x


   Чистопольская  тюрьма была  сравнительно  небольшой: не  более  трехсот
заключенных. Все камеры политических находились в боковом отсеке коридора на
втором этаже. Поэтому здесь, в отличие от Владимирки, мы оказались полностью
изолированными  от бытовиков --  а значит, и связаться  с волей было  теперь
несравненно труднее. Но  зато  наши контакты  друг  с  другом стали  гораздо
интенсивнее:   мы  перестукивались,  переговаривались  с   помощью   кружки,
приставленной к радиатору, или  же  -- что было самым опасным, но и наиболее
эффективным способом общения -- переговаривались через унитаз.
   Нас с Иосифом и Гилелем так и не поместили вместе,  но вскоре они стали
моими соседями: их  перевели в смежную девятнадцатую камеру. Теперь мы могли
пользоваться "унитазным" каналом  связи.  Надо было  улучить  момент,  когда
надзиратель  находится в  другом  конце  коридора  или  его  внимание чем-то
отвлечено,  обменяться  условным стуком и  быстро осушить унитазы  с помощью
половой тряпки. Твой сокамерник встает у двери, загораживая тебя от глазка и
прислушиваясь, не  подходит  ли  вертухай, а  ты, склони