вшись  над унитазом,
беседуешь с соседями. Говорить, естественно, следовало  быстро: как правило,
в твоем распоряжении не больше одной-двух минут, а если засечет надзиратель,
то наказание -- лишение свидания или карцер -- практически неизбежно.
   Говорили  мы  с ребятами на иврите, и  не  только  для того, чтобы  нас
нельзя было понять: беседовать здесь, в тюрьме, на нашем языке -- в этом был
особый смысл. К очередному разговору я готовился, как  школьник к уроку,  до
предела  упрощал  фразы,  чтобы  передать  все необходимое  с помощью  своей
скромной  ивритской  лексики.  Ответы  моих друзей не только  несли  в  себе
информацию, но и служили материалами для очередного урока: я записывал новые
слова  и речевые обороты, а  впоследствии заучивал их.  До сих пор целый ряд
ивритских слов я произношу с особым удовольствием,  ибо они напоминают мне о
Чистополе.
   Этих кратких минут  общения  было, конечно, недостаточно,  и  вскоре мы
наладили "банный" способ переписки. Раз в неделю нас водили мыться. В банном
зале  Гиля  и  Иосиф прикрепляли снизу к лавке кусок  мыла,  в котором  была
ксива,  я забирал  его  и  оставлял в  такой же упаковке свой  ответ  на  их
предыдущее послание. Так повторялось месяца полтора, пока нас не засекли.
   Однажды, когда я  вышел из душевой и,  положив на  лавку свою мыльницу,
стал  неторопливо вытираться, надзиратель молнией метнулся к ней,  схватил и
выскочил из раздевалки. Вернулся он с той же мыльницей, но в ней было другое
мыло.
   -- Ваше отдано на проверку, -- коротко сообщил он.
   Результаты  не заставили себя ждать  -- через час  мне объявили: десять
суток карцера. Когда меня забирали из  камеры, я сообщил об этом соседям, за
что мне добавили еще сутки.
   Впоследствии мы с  ребятами  придумали  новый  способ  связи.  Соседние
прогулочные дворики,  куда  нас  выводили,  разделялись  двойным  деревянным
забором, и в  нем я обнаружил  однажды две  маленькие дырки: одну --  с моей
стороны, и одну -- с их. Располагались эти  отверстия не на одном  уровне, к
тому же на  расстоянии сантиметров двадцати одно от другого, и  просунуть  в
них листок  бумаги  было  невозможно. Но решение все  же нашлось: я скреплял
вместе  несколько  стержней от авторучки,  оборачивал  вокруг них  письмо, и
длина  рулончика  получалась  достаточной, чтобы извлечь его  с  той стороны
забора.  Эта  операция тоже  была  рискованной:  ведь заключенные  во  время
прогулок  находятся  под   бдительным  наблюдением  охраны.  Нас   засекали,
объявляли  выговоры, лишали свиданий. И все же, если не  считать одиннадцати
суток карцера, наша связь практически не прерывалась до середины апреля.
   ...Однажды зимним  утром  нас  с  Викторасом  вывели,  как  обычно,  на
прогулку, но выпавший ночью снег был таким глубоким, что мы завязли в нем на
первом  же  шагу.  Пришлось  возвращаться  в  камеру.  На  обратном  пути  я
столкнулся лицом к лицу с шедшим мне навстречу зеком.
   -- Натан! -- воскликнул он.
   Это был Иосиф! Я раньше  никогда не видел его, но узнал по голосу, а он
меня  -- по фотографии, которую еще в семьдесят шестом году прислала ему Ида
Нудель.
   Мы крепко обнялись и стояли так, пока вертухаи нас не растащили.
   Несколько месяцев спустя Иосиф после побудки "вышел на связь".  Это был
День памяти павших израильских солдат, за которым следует День независимости
страны. В эти дни в  Эрец-Исраэль утром звучат сирены,  движение на  дорогах
останавливается, работа прекращается -- наступает минута молчания. "Я тебе в
этот момент стукну",  --  передал Иосиф.  Услышав условный сигнал,  я встал,
надел шапку,  повернулся  лицом к  Иерусалиму и стал читать свою  молитву. В
двух шагах  от меня  стоял и молился Иосиф. Между нами была стена. Но в  тот
момент она для  нас не  существовала:  мы обращались к Богу вместе  со  всем
еврейским  народом, и  перед глазами у меня вставала  другая стена --  Стена
Плача.
   Гили в это время с нами уже не было. Недели за две до этого, воскресным
вечером, примерно за час до отбоя, в соседней камере загремел дверной замок,
и я услышал команду:
   -- Бутман, с вещами!
   Переводят в другую камеру?  Но  почему так поздно? Гиля решил,  что его
забирают в карцер:  недавно в руки ментов попала очередная ксива, которую он
пытался передать мне.
   -- Шалом! Через пятнадцать суток, наверно,  вернусь, -- слышу я, как он
обращается на иврите к Иосифу.
   Гиля  больше не  вернулся в Чистополь. Переночевав в  пустой камере, он
наутро ушел на этап.
   -- Шалом,  Иосиф!  Шалом, Натан!  -- только и успел он крикнуть нам  на
прощание.
   Куда  его  увезли  --   оставалось  только  гадать.   Могли  взять  "на
профилактику" -- поместить в ближайшую областную тюрьму или даже отправить в
тот город, где он жил до ареста для очередного этапа кагебешной обработки...
Но человеку всегда  свойственно верить в лучшее,  и мы  с Викторасом решили,
что Бутмана освободили: ведь из десятилетнего срока ему осталось сидеть чуть
больше  года,  и  самое время  было  Советам продать  его или  выменять. Наш
оптимизм возрос тысячекратно, когда через несколько дней по радио объявили о
том, что Картер и Брежнев договорились встретиться в  июне  в Вене. Не может
быть, чтобы после этого в нашей судьбе не произошло никаких изменений!
   В  мае появился  еще один признак  того, что  на воле происходит что-то
необычное:  началась повальная конфискация  всех приходящих  в тюрьму писем.
Раньше  хотя  бы одно из  трех  маминых посланий доходило до меня,  время от
времени я получал что-то и от друзей, а сейчас связь прекратилась полностью,
несмотря на  то,  что  писать  мои  корреспонденты  стали  еще  чаще:  почти
ежедневно мне объявляли о конфискации писем, поступивших на мое имя. Причина
-- условности в тексте.
   Та   же   ситуация   была   у   Пяткуса,   у  Менделевича,   у   других
политзаключенных. "Раз КГБ  не пропускает  к нам новости, значит, происходит
что-то  хорошее",  -- успокаивали мы друг друга.  И  все же это было  слабым
утешением: ведь письмо с воли --  единственная возможность  для зека ощутить
любовь близких, заботу друзей.
   В очередном --  майском  -- послании  родителям я сообщаю  о  том,  что
происходит с их письмами. Цензор отказывается его пропустить.
   -- Вы утверждаете, что ваши действия законны? -- спрашиваю я.
   -- Да.
   -- Тогда почему о них нельзя сообщать?
   --  Никто  из  заключенных  об  этом  не  пишет.  Вы  хотите  для  себя
исключительных условий?
   Я пишу заявление прокурору, предупреждаю: если через пятнадцать дней не
получу из  дома подтверждение, что мое письмо  получено,  начинаю голодовку.
Конечно, никогда  нельзя знать наверняка, какова  в данный момент обстановка
на воле,  опасаются  сейчас  наших акций протеста  или нет, но если мы  хоть
отчасти  правы,  предполагая,  что   встреча  Картера  с  Брежневым  изменит
ситуацию, то я принял верное решение.
   Через  день  мне  сообщают,  что  мое письмо отправлено;  проходит  еще
неделя, и я получаю подтверждение из дома: оно получено. Может,  теперь дела
с перепиской улучшатся? Ведь чем больше  знают на воле  о том, что тут у нас
происходит, тем меньше  в  ГУЛАГе  произвола. Тем временем я  делаю еще один
"ход   конем":  записываюсь  на  прием  к  начальнику  тюрьмы  подполковнику
Малофееву.  Это простой, грубый  мужик,  довольно  бесхитростный  для поста,
который  занимает.  Врать  он  во  всяком  случае  умеет плохо --  серьезный
недостаток  для  человека  его  положения.  Неудивительно,  что  его  вскоре
перевели на другую работу.
   Формально   Малофеев   --   главный   местный   босс,   но   фактически
политзаключенными занимается КГБ. Однажды я ему прямо об этом сказал:
   -- Вы начальник,  а даже  самых простых вопросов  решить не  можете  --
например, кому с кем в камере сидеть.
   --  Да,  в  этой  половине  коридора  моя власть  ограничена,--  честно
признался он.-- Зато там, --  и он махнул рукой  в сторону  бытовиков, --  я
настоящий хозяин.
   На  сей  раз я  начал  с каких-то  мелких  бытовых  претензий,  а потом
спросил:
   -- Кстати, до каких  пор будет продолжаться это  безобразие с письмами?
Мы же не  виноваты, что Бутмана освободили!  Почему нам из-за этого  закрыли
переписку?
   Малофеев растерялся и даже покраснел.
   -- Не знаю...  Письмами  занимаются  другие, -- не  сразу ответил он. И
никаких попыток отрицать, что Бутман на свободе!
   Я  вернулся  в  камеру,  с  трудом  дождался  "окна"  --  времени смены
надзирателей,  удобного для вызова человека на связь, и передал Иосифу  свой
разговор  с Малофеевым. Мы  радовались и в то  же время  боялись поверить до
конца.  Но уже  через  пару дней плотину прорвало: мне вручили два письма из
дома  и одно от друзей;  немало строк в них было  вычеркнуто цензурой, но  и
оставшегося оказалось достаточно, чтобы понять: Гиля на свободе!
   Более  того  --  мама  пишет:  "Надо найти  время поехать проститься  с
Ариной, а  то она уедет  к мужу,  и мы, может, больше никогда  не увидимся".
Арина -- жена Алика Гинзбурга,  осужденного одновременно со мной.  Значит, и
он уже на Западе?! Пройдет еще несколько месяцев, пока мы узнаем точно: пять
политзеков -- Кузнецов,  Дымшиц, Гинзбург, Винс  и Мороз -- были обменены на
двух  советских  шпионов, арестованных в США, а за несколько дней  до  этого
досрочно освободили пятерых узников Сиона, которым до  конца срока оставался
год: Бутмана, Хноха, Залмансона, Пенсона и Альтмана.  Советы  пошли на такой
шаг  ради создания  "благоприятной атмосферы" во время встречи руководителей
двух стран. Много позже мне стало известно,  что Картер  пытался  включить в
сделку Орлова и меня,  но  власти СССР  категорически отказались: сроки наши
были большими, цены на нас -- высокими, а  потому время расплачиваться  нами
еще  не  пришло.  В  КГБ сидят опытные  купцы,  и торговать  с Западом живым
товаром они научились.
   Чем  меньше  времени  оставалось  до встречи  в  верхах, тем  больше мы
нервничали. Освобождение наших товарищей было добрым предзнаменованием; все:
и  скептики,  и  оптимисты  --  ждали  следующих  шагов.  Советы  собираются
подписать с США договор ОСВ-2. Но разве пойдет  Америка на  это  после того,
как русские продемонстрировали нежелание выполнять положения Заключительного
акта, принятого в Хельсинки?  Может ли Картер снять свои требования  к  СССР
освободить членов Хельсинкской группы? Не может! -- считал я.
   -- Запад все может! -- возражал Викторас, не забывший опыт прошлого. Но
и он, как  мне казалось, предпочитал ошибиться и с нетерпением ждал развития
событий.
   И вот  встреча  состоялась, соглашение  подписано,  Картер с  Брежневым
обнялись -- мы  слышали обо всем  этом по  репродуктору. Что же  их  объятие
принесет нам: скорое освобождение  или наоборот  -- потерю  надежды?  Прошла
неделя, другая  --  а в нашем положении ничто  не изменилось. Наконец Пяткус
грустно заключил:
   -- Теперь придется ждать, пока все Политбюро передохнет, а это  еще как
минимум лет пять...
   Я  старался не  терять оптимизма:  впереди --  ратификация  подписанных
соглашений, Советам будет  нужен голос  каждого сенатора, а борьба  за  наше
освобождение не прекращается на Западе ни на минуту.
   Оказался прав не я, а Викторас...
   Несмотря  на  это  разочарование,  а может  быть, благодаря  ему,  лето
семьдесят девятого  года определило  всю  мою  последующую  тюремно-лагерную
жизнь: я окончательно избавился  от  иллюзий и психологически подготовился к
испытаниям, которые, я знал, мне еще предстояли.
   Умом  я  всегда понимал, что  с КГБ шутки  плохи и я могу просидеть все
тринадцать  лет, а  то  и  больше  -- столько, сколько  они  захотят. Однако
возникшее на  суде ощущение,  что духовное освобождение  вот-вот повлечет за
собой и физическое, что очень скоро мы с Наташей будем вместе,  не проходило
довольно долго. Теперь же я, наконец, полностью освободился от него и сказал
себе: "Твоя  победа в том, что ты и тут -- на  воле.  Свобода не связана для
тебя с выходом из тюрьмы, ты теперь свободен везде и всегда".
   И,  как  когда-то  в  Лефортово, я снова стал заниматься аутотренингом,
вспоминая все лучшее, все  самое дорогое, что было у меня в жизни, и  внушая
себе:  тюрьма  -- естественное продолжение  твоей судьбы,  этим  путем стоит
пройти, так  ты оплачиваешь духовную независимость,  которой  добился  после
двадцатилетнего рабства.  Нет,  не достать  им  меня  ни  во  времени, ни  в
пространстве, ибо мы существуем в разных измерениях...
   Когда ты ходишь  по прогулочному  дворику, тебя отделяют от серого неба
лишь  сетка  да  мостик  с  охранником. Вдруг  слышится гул  моторов,  и  ты
задираешь голову, ища взглядом высоко летящий самолет.
   --  Не надейся, это  не за тобой! -- насмешливо кричит вертухай, хорошо
знающий тюремные синдромы.
   Да,  я знаю: это не  за мной. Я свободен от иллюзий, защищен от  пустых
гаданий. Но в первом же письме, которое я получил от Наташи  во  Владимирке,
были такие  слова:  "Отношение  к нашей  теме в  Израиле  --  жаркое, как  к
Энтеббе". И каждый раз, услышав  гул чужого самолета, я невольно вспоминал о
Йони и его друзьях, прилетевших  на выручку к своим за тысячи  километров, и
надежда  и вера возрождались  во мне с новой силой. Авиталь со мной, Израиль
со мной -- чего же мне бояться?

   * * *

   Когда  мы, молодые отказники, организовывали в  Москве демонстрации, то
обязательно сообщали о  них заранее иностранным корреспондентам: ведь  КГБ и
милиции достаточно  пары минут, чтобы нас задержать, а мир должен был узнать
об акции протеста -- только в таком случае  нас услышат и советские  власти.
Посылая  в   Президиум  Верховного  Совета  СССР  очередное   заявление,  мы
передавали западным  журналистам  или политикам,  встречающимся с советскими
коллегами, что было еще лучше,  его  копию:  иначе  это письмо никто,  кроме
сотрудников охранки,  не  прочтет. Все наши публичные  действия  имели смысл
лишь в том случае, если они становились достоянием гласности.
   Сейчас  мы  надежно изолированы от всего  мира. Шансов, что нас услышит
Запад,  практически  нет.  Даже  родным  бессмысленно  писать  о   том,  что
происходит в  тюрьме:  цензура  не пропустит. Есть  ли хоть  какой-то  смысл
протестовать,  отстаивать свои  убеждения, защищать  справедливость в  таких
условиях? "Главное в тюрьме -- сохранить силы и здоровье", -- этот совет дал
мне один из друзей за  несколько дней до ареста, и я тогда согласился с ним.
Но уже в Лефортово мне стало ясно: если ты не хочешь вновь  попасть в разряд
"лояльных  советских  граждан",   никогда  не  позволяющих  себе   высказать
собственное мнение и оправдывающихся расхожим "я человек маленький", "плетью
обуха не перешибешь",  "от меня ничто не зависит",  если ты не желаешь стать
подопытной  крысой в лаборатории  КГБ, где будут  пытаться перестроить  твое
сознание с помощью  методики академика Павлова, ты должен сопротивляться. Но
что это  означает? Не подчиняться  командам  надзирателя:  "Стоять!",  "Руки
назад!",  "На вызов!"?  Не  давать себя стричь?  Драться  с  теми,  кто тебя
обыскивает?
   Некоторые -- очень немногие -- так и поступали, и  я их никогда за  это
не осуждал: человек имеет право защищать свое  достоинство так,  как считает
нужным.  Но  у  каждого  существует  свой  барьер  самозащиты,  за   которым
начинается сопротивление.  Еще  во времена  демонстраций  в Москве  я  любил
повторять услышанную от кого-то фразу: "Мы с сержантами не воюем, мы воюем с
генералами". Иными словами, не следовало оказывать сопротивление милиции при
задержании. Этого  принципа я  решил придерживаться  и в  ГУЛАГе:  я не буду
вступать в пререкания с тюремщиками по мелочам, но принципами не поступлюсь.
Необходимо постоянно подчеркивать, что я не приемлю их мира в целом, что моя
решимость протестовать  против  их беззакония так  же  непоколебима,  как  и
раньше.
   У  нас, политиков,  есть свои  праздники:  тридцатого  октября --  День
политзаключенного  в  СССР,  десятого декабря  --  Международный  день  прав
человека, двадцать  четвертого декабря -- День узника Сиона. Как отметить их
в тюрьме? Голодовкой, заявлением в адрес властей.  КГБ станет предупреждать,
угрожать, наказывать, и чем сильнее будет  их давление, тем  важнее для  нас
держаться и не отступать.
   Проявить  солидарность  с теми,  чьи права  нарушены,  естественно  для
свободного человека. Целая серия тюремных инструкций направлена на то, чтобы
помешать  тебе  в  этом:  категорически  запрещены   связь  между  камерами,
коллективные письма, заявления  в защиту  другого  зека... В таких  условиях
поддержать  товарища  забастовкой  или голодовкой  --  дело  опасное, однако
совершенно   необходимое,  если  ты  хочешь   остаться  в  тюрьме  свободным
человеком. Поможет  ли твоя солидарность соседу, сказать заранее  трудно, но
прежде всего она принесет пользу тебе самому -- в твоем противостоянии КГБ.
   Однажды  в тюрьме произошло  ЧП: Зазнобин,  один из офицеров оперчасти,
ударил политзаключенного  Михаила Казачкова, ученого-физика из Ленинграда, в
семьдесят пятом году подавшего документы  на выезд из СССР и  осужденного на
пятнадцать лет по обвинению в измене Родине.  Сейчас  он проводил длительную
голодовку,  протестуя против  действий  цензуры,  не пропускавшей его письма
матери. Раз в несколько дней  Казачкова кормили искусственно; месяц проходил
за месяцем, Михаил терял последние силы, но не уступал. Мы писали заявления,
вызывали прокурора  --  ничто не помогало. И вот у  властей, видимо, лопнуло
терпение...
   -- Ребята! -- кричал Казачков. -- Зазнобин меня ударил!
   -- Требуем врача для экспертизы! -- вторил ему  Володя Балахонов, сосед
Михаила по камере. Володя работал  в одном из учреждений ООН в Женеве и стал
"невозвращенцем".  Когда же его жена  с  ребенком  вернулись в СССР,  он, не
выдержав разлуки, вскоре последовал за ними --и получил свои двенадцать лет.
Очень быстро Балахонов  приобрел репутацию одного  из самых непокорных зеков
ГУЛАГа.
   Услышав их крики, мы с Пяткусом подбежали  к двери и  стали  колотить в
нее:
   -- Прокурора и врача! Прокурора и врача!
   Одна за другой к нам присоединялись остальные камеры.
   Тут прибежал начальник тюрьмы, за ним -- прокурор.
   --  Никто  Казачкова  не  бил! -- пытались  они  успокоить  возмущенных
узников. -- Это провокация!
   -- Вызовите врача! -- требовали мы.-- Покажите нам Казачкова!
   -- Не видим никаких оснований.
   Тут  надо сказать,  что  побои  в  тюрьме  --  дело  обычное, бытовиков
надзиратели  и  офицеры  бьют очень часто. Не раз  из противоположного конца
коридора до нас доносились крики истязаемых, протесты их соседей, ругань; мы
вызывали  прокурора,  но  "факты не  подтверждались"  --  ведь нам  не  были
известны  ни  фамилии  пострадавших,  ни  номера  их камер.  Особенно  любил
мордовать   людей   сам   "кум"   --   заместитель   начальника   тюрьмы  по
режимно-оперативной работе Николаев,  постоянно ходивший  в белых перчатках.
Когда  я попал в  Чистополь  по второму разу, в  восемьдесят первом году, то
узнал, что  этот садист повесился с перепоя, -- большой тогда праздник был у
зеков!
   Нас же,  политиков,  тюремщики  не трогали, хотя удержаться  от  такого
соблазна  им  было наверняка  нелегко: ведь приходя  к нам  из другого конца
коридора,  где  они только  что  орудовали кулаком и  дубинкой, надзирателям
приходилось переключаться на человеческий язык, забывать о мате и обращаться
к нам на "вы". Иногда они  все  же  срывались,  но  быстро  спохватывались и
извинялись. Мы прекрасно  понимали: если  хоть  раз  позволим им переступить
черту и ударить политика -- статус-кво невозможно  будет восстановить. Такое
нельзя оставить безнаказанным.
   Мы с Викторасом  связываемся с  соседними  камерами, предлагаем  начать
через три дня голодовку солидарности  с Казачковым, требуя приезда прокурора
из Москвы. Три дня необходимы для того, чтобы успеть