о был наивен -- ведь с крикливым следователем куда проще иметь дело,
чем с интеллигентным и вежливым.
   Шахматы и постановление, подписанное Андроповым, кажется,  окончательно
отрезвили меня. Пора, наконец, сесть и подумать. Итак, что же произошло?
   Четыре  года я  был в  отказе. Учил понемногу  иврит. Ходил на семинары
ученых-отказников.  Обращался  с  жалобами в различные  советские инстанции.
Подписывал,  а  позже  и сам составлял заявления протеста, обращения, обзоры
положения евреев в  СССР.  Выходил  на  площади  Москвы с  плакатами "Визы в
Израиль   вместо  тюрем!",  "Свободу   узникам  Сиона!"  Меня  арестовывали.
Отсиживал по пятнадцать  суток.  Два  последних  года  друзья называли  меня
"споуксмен" -- ответственный  за связь с прессой, я регулярно  встречался  с
иностранными  корреспондентами,   дипломатами   и   политиками,   еврейскими
активистами  Запада,  организовывал  пресс-конференции.  Тема  всех встреч и
бесед была одной -- положение тех советских евреев, которые борются за право
покинуть эту страну.  Жизнь алии, судьбы людей, решивших уехать и беспомощно
бьющихся  в  сетях  дьявольски жестокой и одновременно кафкиански  идиотской
советской  бюрократической  машины, людей,  получивших  отказ  и, во  многих
случаях, сразу же включавшихся в нашу борьбу за свои  права и права  других,
--   все  это   служило   неисчерпаемым   источником   трагических,   иногда
трагикомических,  но  зачастую  и  героических сюжетов,  которые  надо  было
сделать  известными  Западу.  Мир должен  был знать о том, что  происходит с
этими  евреями, от этого зависело не только их спасение, но и судьба алии из
СССР.
   Последние  годы  я  находился  под  постоянным  наблюдением:  машина  с
"хвостами"   или   "топтунами",   как  их  любила  называть   Дина  Бейлина,
сменявшимися  каждые  восемь  часов, сопровождала меня  круглосуточно,  и  я
привык к  тарахтению  постоянно работающего по ночам мотора под  моим  окном
(им,  беднягам,  надо  было  как-то греться),  как  привык  в свое  время  к
голосистому соседскому магнитофону  в студенческом общежитии.  Наблюдение за
мной было демонстративным, но и  моя  деятельность была подчеркнуто открытой
-- никаких тайн! Когда я шел на встречу с корреспондентом, то предварительно
звонил  ему  и  сообщал,  адресуясь  также  и  к тем,  кто  подслушивал  его
телефонные разговоры,  к примеру, следующее: "Шестьдесят советских евреев из
шести городов написали заявление в поддержку поправки Джексона. Хотите ли вы
получить  копию?" Делал я это специально: если  КГБ  решит  задержать  меня,
пусть  задерживает; корреспондент передаст сообщение об аресте и о характере
заявления -- это лишь привлечет больше внимания к самому документу. Когда же
я встречался с журналистами  в  общественных  местах, то  передавал  им  все
материалы открыто, на глазах у "хвостов". Никаких секретов!
   Конечно же,  меня задерживали,  вели со мной  душеспасительные  беседы,
предупреждали,  угрожали. Сначала  часто,  потом все  реже и реже.  "Хвосты"
продолжали ходить и  ездить,  то  на  расстоянии,  то практически  вплотную,
пользовались фото- и кинокамерами, но не вмешивались ни во что. "Когда едешь
верхом  на  тигре, самое  страшное  --  остановиться",  --  часто повторял я
полюбившуюся  мне  восточную пословицу.  И каждый  раз,  передавая очередное
заявление  корреспонденту  под   угрюмыми   взорами  "хвостов",   я   заново
наслаждался    ощущением    свободы,    которую    мы,   небольшая    группа
евреев-отказников, завоевали для себя в стране всеобщего рабства.
   В сентябре семьдесят  шестого  года меня  задержали на вокзале, когда я
направлялся  в Киев  на  мемориальную  церемонию  по  случаю  тридцать пятой
годовщины  массового  убийства  советских  евреев  нацистами в  Бабьем  Яру.
"Хвосты" привезли меня к своему боссу -- кагебешному оперативнику.
   --  Есть  много  интересных вещей,  которые  я мог  бы рассказать  вам,
Анатолий Борисович, -- сказал он  мне.  -- Я с удовольствием объясню, почему
вам дали  отказ в выезде  и  какие у вас  перспективы  на  этот  счет. Но, к
сожалению,  у  вас  много  друзей,  говорящих  по-английски,  и  вы  им  все
рассказываете.  Если обещаете, что сохраните это между  нами, я объясню  вам
кое-что.
   --  Простите, -- ответил я,  -- но я слишком  боюсь вашей  организации,
чтобы иметь с  ней какие-либо секреты. Говорите что хотите, но  как только я
дойду   до   ближайшей  телефонной   будки,  тут   же  позвоню   иностранным
корреспондентам и расскажу им все.
   -- Ну, пожалуйста,  я  ведь  действительно  хочу  объяснить  вам  нечто
важное, но вы должны мне обещать, что это останется между нами.
   -- Я  хотел бы  это знать, поверьте мне, но это будет секретом  лишь до
тех пор, пока я не дойду до ближайшей телефонной будки, -- повторил я.
   Так  мы пикировались  друг с другом, как  пара  персонажей из известной
оперетты. Наконец он сказал мне со вздохом:
   -- Я вижу, вы несерьезный человек, с вами трудно иметь дело.
   Так я никогда и не узнал, в чем заключалась великая тайна моего отказа.
Но  у  меня  не было ни  малейшего желания  нарушать свои  принципы и  иметь
секреты с КГБ. Это было необходимым условием продолжения "скачек на тигре".
   Последние  десять месяцев,  с момента создания  группы по наблюдению за
выполнением советскими  властями Хельсинкских соглашений, я  был ее  членом,
представляя вместе с Виталием Рубиным, а потом и с Володей  Слепаком, прежде
всего наше  еврейское  эмиграционное движение.  Мы,  естественно,  принимали
участие  в  подготовке и  передаче  западным  корреспондентам  и  дипломатам
заявлений в поддержку различных национальных и религиозных групп и отдельных
людей: христиан-пятидесятников, крымских татар, украинских политзаключенных,
русских  диссидентов-демократов  -- всех  тех, чьи права  нарушались вопреки
положениям  Заключительного  акта в  Хельсинки.  Возвращение к  национальным
корням, приобщение к своему  народу, ощущение причастности к  его истории --
словом, все, составляющее самую суть сионизма,  --  привело к  тому, что  мы
почувствовали  себя свободными людьми. А обретя внутреннюю  свободу, человек
уже не может  не откликнуться на  страдания других. Разумеется,  и  вся наша
деятельность в рамках Хельсинкской группы была подчеркнуто открытой.
   Нет сомнений,  что даже  одного  интервью иностранному  корреспонденту,
любого  из  доброй сотни  подписанных  мной  документов, было достаточно для
ареста  по обвинению в  антисоветской деятельности. Опыт многих  подтверждал
это, и я постоянно был готов к  тому,  что  меня рано или  поздно посадят на
скамью подсудимых. Но могут ли подобные эпизоды стать формальной основой для
обвинения  в  измене  Родине,  -- ведь  это должно, как нам  всем  казалось,
подразумевать тайную связь со спецслужбами западных стран? Еще за две недели
до моего ареста мы все были уверены,  что нет. Сейчас я еще раз сказал себе:
"Наша деятельность  слишком хорошо известна,  чтобы они  решились строить на
ней обвинение в измене".
   Сегодня  я  могу  лишь удивляться своему тогдашнему "здравомыслию". Но,
может быть, именно оно не позволило страху с самого начала парализовать  мою
волю.
   Итак, решил я, на  нашей  открытой  деятельности КГБ свои обвинения  не
построит.  Можно  предположить, что они  будут  искать  в моих  контактах  с
иностранцами что-то тайное. Но были ли тайны? Да, были.
   Когда ты передаешь  корреспонденту телеграфного агентства заявление, то
заранее  знаешь,  что  из  него в эфир и в  печать  попадут  в лучшем случае
две-три фразы да пара наиболее известных фамилий из  числа подписавших. Ну а
если  мы хотим,  чтобы на определенной  встрече  или конференции был зачитан
весь  текст? Можно,  конечно, передать его по телефону -- я,  как  и  многие
другие еврейские активисты,  практически каждую неделю говорил по телефону с
Израилем,  Америкой,  Англией,   Канадой.   Но  аппараты  наши  отключались,
разговоры глушились,  а  то и  просто не предоставлялись. Зачитать  во время
такой беседы длинное заявление со множеством подписей -- дело весьма сложное
и малонадежное. А  если речь  идет об обзоре эмиграционной политики  СССР на
пятнадцать-двадцать  страниц,  какие  мы  составляли в  последние  два  года
примерно раз в шесть месяцев и переправляли в Израиль для публикации, -- как
его передать? Как отправлять на Запад многочисленные индивидуальные петиции,
которые давно  уже перестали привлекать  внимание  большой прессы,  но могли
представлять  интерес для различных  организаций,  помогавших  этим людям  в
борьбе за выезд? Наконец, как пересылать фотографии, магнитофонные кассеты с
записями  и другие  материалы о  жизни  и борьбе  евреев-отказников в  СССР?
Другая не менее, а может, и  более важная задача  --  получение из-за рубежа
учебников  иврита, книг, журналов и газет,  издающихся в  Израиле на русском
языке.  Конечно,  все это: и передача информации, и получение литературы  --
дело возможное, но зависящее от случая. Встречаясь  с иностранцами, я не мог
удовлетвориться крохами  случайных  удач.  Один-два раза в  месяц я  отсылал
толстый пакет  с  текущей информацией о жизни еврейских активистов, текстами
их очередных писем  и обращений. Пакеты эти  обычно готовила Дина,  которая,
после отъезда в прошлом году в Израиль Саши Лунца, взяла на себя его миссию:
сбор информации о жизни и  проблемах отказников. Сведения  об узниках  Сиона
шли от Иды Нудель. Я должен был лишь написать сопроводиловку и переслать все
Майклу Шерборну в Лондон,  Айрин Маниковски в Вашингтон или еще  кому-нибудь
из зарубежных  активистов движения  в  защиту  советских евреев.  А  они уже
отсылали   каждое   из   полученных  писем  адресатам,  остальные  материалы
распространяли среди заинтересованных организаций.
   Как правило,  все эти  документы  еще до  пересылки на  Запад  получали
известность в Советском  Союзе, и после этого тайной было только  одно: как,
когда  и кто вывезет их за границу. То же  самое и  с получением литературы,
которая, попав  ко мне,  расходилась мгновенно,  как  знаменитые  московские
"пирожки с котятами", -- в основном, через ту же Дину, раздававшую ее евреям
из провинции, часто бывавшим у нее дома. Особенным спросом, помимо учебников
иврита, пользовались роман Леона Юриса "Эксодус" и израильские русскоязычные
журналы и газеты.
   Потери  были,  конечно, велики.  Во время обысков еврейская  литература
изымалась,  перечень  отобранного  вносился  в  протокол,  а  затем на  свет
появлялась очередная бумажка: "Уничтожено путем  сожжения  в присутствии..."
Но самиздат  работал все же быстрее. Пока  книжка будет найдена  и брошена в
огонь,  ее успеют  прочитать  десятки людей, размножат на  машинке,  сделают
фото- и ксерокопии.
   В наших целях и  действиях не было ничего тайного, ничего  преступного.
Да, мы хотим  и будем читать нашу -- еврейскую -- литературу.  Да, мы хотим,
чтобы мир знал о наших проблемах. Да, мы хотим, чтобы евреи Израиля и Запада
поддержали нас в  нашей борьбе,  и открыто обращаемся к ним за  помощью. Но,
понятно,  "технические"  детали  нашей  деятельности   я  сообщать  КГБ   не
собирался.
   Как же мне держать себя на допросах? Еще в конце шестидесятых -- начале
семидесятых  годов московским  диссидентом  Есениным-Вольпиным была детально
разработана система поведения свидетеля на следствии в КГБ,  которая позднее
в  популярной форме была описана  в самиздатской книжке Владимира  Альбрехта
"Как  вести  себя  на допросах". Альбрехт,  кроме  того, неоднократно  читал
лекции  на ту  же тему различным группам диссидентов, в  том  числе  и  нам,
евреям-отказникам. Власти, разумеется, ему этого не простили: в конце концов
он был арестован  по обвинению в антисоветской  деятельности  и на несколько
лет отправлен в лагерь.
   Основная идея системы заключалась в том, чтобы, не отказываясь отвечать
на  вопросы  следователя --  что преследуется  законом,  и  не  давая ложных
показаний --  за  что  предусмотрена  еще  более  суровая  кара,  попытаться
использовать те немногие возможности, которые  дает тебе УПК: контролировать
допрос с  помощью  протокола, не позволяя следователю  фальсифицировать твои
ответы или  редактировать их, отказываться  отвечать  на вопросы, не имеющие
прямого отношения к делу, отвергать наводящие вопросы, а также такие, ответы
на которые могут быть использованы против тебя.
   Вот  примерная  модель  диалога  между  следователем  и  свидетелем  по
системе, разработанной Есениным-Вольпиным.
   Следователь:  Вам предъявляется  заявление, под которым, среди  прочих,
стоят подписи ваша и обвиняемого. Расскажите об обстоятельствах изготовления
и передачи за рубеж этого документа.
   Свидетель: Мне  сообщили, что я допрашиваюсь по делу  о противозаконной
деятельности Н. Я  же  не вижу  в  этом документе ничего противозаконного, а
значит, ваш вопрос не имеет отношения к делу и я на него отвечать не обязан.
   Следователь:  Но  следствие  установило,  что  этот  документ  является
антисоветским  и,  соответственно,  противозаконным.  Поэтому  вам  еще  раз
предлагается дать показания.
   Свидетель:  Если  следствие  так  считает,  то,   очевидно,  оно  может
предъявить аналогичное обвинение и  мне, что переводит меня в  данном случае
из положения свидетеля в положение обвиняемого. А как обвиняемый я не обязан
давать вам показания. И дальше -- в том же духе.
   Ценность  этой  модели была,  как мне кажется, не столько в юридической
подготовке жертв КГБ,  сколько  в психологической.  В конце концов  закон, с
точки  зрения советской охранки -- да  и  всей власти  в целом, -- это всего
лишь  инструмент, с помощью которого центр управляет элементами  системы (по
Сталину  "винтиками"),  именуемыми  гражданами,  а  поэтому  всякая  попытка
допрашиваемого трактовать закон, указывать следователю, что он имеет право и
чего  не  имеет  права  делать  и  спрашивать,  столь  же,  если  не  более,
криминальна,  как и  простой отказ  от показаний. Однако -- и  это  особенно
важно  для  начинающего  диссидента,  полного  страха  и  неуверенности,  --
изменяется сама атмосфера допроса.
   Как он проходит по сценарию КГБ? Ты приходишь к ним, пытаясь подавить в
себе безотчетный страх перед  этой организацией с  ее славным  прошлым  и не
менее  героическим   настоящим.   Сравнительно   мягкое  начало  беседы   со
следователем  может  способствовать  тому,  что  ты  расслабишься,  появится
надежда, что еще  можно благополучно, сохранив  порядочность и самоуважение,
выбраться  из  создавшейся  ситуации.  Тебе предъявляют какой-то материал --
заявление,   скажем,   или  рукопись.  Ты   начинаешь,  держась   как  можно
естественней, излагать заранее разработанную версию. Следователь поддакивает
тебе, записывая ее в протокол. А потом, когда худшее вроде бы уже позади, он
приводит доказательства,  опровергающие твою версию, и сразу  же переходит в
атаку. Впрочем, если  ты достаточно напуган  (а сотрудники КГБ  --  отличные
психологи), ему  хватит  всего  нескольких  "разоблачений"  типа: "там-то вы
сказали то-то" или "мы ведь знаем о ваших связях с  таким-то". Теперь ты уже
лжесвидетель, есть возможность привлечь  тебя к  суду; кроме того, следствие
приходит  к  выводу,  что  ты  виновен  не  менее  обвиняемого  и  вам,  как
выяснилось, есть что скрывать. Но обвиняемый-то, как утверждает следователь,
дает показания, а ты нет.
   Ты ошеломлен,  напуган, растерян...  Остальное, как говорят шахматисты,
-- дело техники.
   Совсем иное, когда допрашиваемый заранее решает, что не станет помогать
КГБ,  но  и  не  будет  изобретать  различные  версии,  чтобы  не  подорвать
моральность  своей позиции ложью.  Выслушав очередной вопрос следователя, он
думает лишь об одном: как его отвести, согласуясь при этом с законом. Допрос
превращается в своеобразную  игру, of которой со  временем ты даже начинаешь
получать удовольствие. Твоя находчивость вселяет в тебя уверенность, которая
помогает победить  страх. Эта  система -- своеобразная подпорка для тех, кто
делает  первые шаги в  борьбе  с  КГБ и еще  не готов просто заявить им: "Вы
преследуете людей за их убеждения, а  посему находитесь вне закона и морали.
Мне  с  вами  говорить  не  о  чем".  Тем  более  естественно так  поступить
обвиняемому, на которого, в отличие от  свидетеля, статья  об отказе  давать
показания не распространяется.
   Я давно уже занял в своих отношениях с КГБ позицию "мне с вами не о чем
разговаривать",  а  потому  никаких  сомнений  в  том,  как  вести  себя  на
следствии,  у  меня до сих  пор  не  было. И в  заявлении для  печати  после
появления статьи в "Известиях" я вместе  с другими "кандидатами в изменники"
-- Диной Бейлиной,  Александром Яковлевичем  Лернером, Идой  Нудель, Володей
Слепаком -- заявил, что не буду сотрудничать с карательными организациями ни
на одной стадии ожидаемых судилищ.
   Но  вот за пять дней до ареста  ко мне пришел Валентин Турчин -- видный
ученый-кибернетик,  создавший  и возглавивший  в  начале  семидесятых  годов
советское отделение "Эмнести интернейшнл", --  пришел, как и многие другие в
те дни,  чтобы проститься. И так же,  как и остальные, начал с утешений.  Он
написал  мне  --  ибо  не хотел говорить  этого  в  прослушиваемой  квартире
Слепаков: "Если в ближайшие несколько дней тебя не  арестуют, то считай, что
пронесло.  Ведь  сегодня  было  заседание  Политбюро  --  наверняка  решение
принималось на нем".  Надо сказать,  что  до  смерти  Брежнева  сообщения  о
заседаниях Политбюро  не публиковались  в  печати.  Но у Турчина  были  свои
источники  информации.  И  действительно, уголовное  дело  против  меня, как
выяснилось  позднее,  было  открыто  за  четыре дня  до  моего  ареста -- на
следующий день после заседания Политбюро.
   Затем мы стали беседовать  о вероятном аресте и  о том, как мне следует
вести себя  на  следствии. Узнав,  что  я  не собираюсь сотрудничать  с КГБ,
Турчин воскликнул:
   -- Но  ведь это  же  обвинение  не  в  антисоветской  пропаганде,  а  в
шпионаже!  Наверняка будут  фальсификации и подтасовки, их обязательно нужно
опровергать и разоблачать!
   Он  высказал  то, о  чем  я и сам думал все  эти дни. Да, оставлять без
ответа  возможные  обвинения в  шпионаже  нельзя, но  тогда  все  становится
намного  сложнее:  теряется  простота и  универсальность моей  позиции.  Как
отвечать  на обвинения  и  при  этом не  сказать  ничего,  что  КГБ  мог  бы
использовать, если не против меня, то против моих товарищей? До ареста было,
казалось, достаточно времени подумать об этом, но мне так и не удалось тогда
заставить себя заглянуть в бездну, на краю которой я стоял.
   И вот  сейчас нужно  было принимать решение.  "Их  надо  опровергать  и
разоблачать".  Но перед кем?  Перед судьями и прокурором?  Им ведь все  ясно
заранее.  А чем  больше  говоришь, тем для  них удобнее.  Аргументы твои они
будут  отвергать,  факты  в  твою  защиту  -- игнорировать,  а  какую-нибудь
полезную для обвинения фразу или хотя бы слово из твоей речи они обязательно
выдернут. Так перед кем же? Перед историей?..
   Слова эти, мысленно произнесенные  мной с иронией, в попытке посмеяться
над  пафосом роли,  которую  отвел  мне КГБ в  задуманном  им  спектакле,  и
освободиться  от гнетущего трагизма  происходящего,  в действительности лишь
выдали то, что подспудно давило на  меня все эти дни, видимо, не меньше, чем
страх:  осознание  своей  ответственности.   И  чем  глубже  я  анализировал
ситуацию, тем острее это ощущал.
   Сразу   же  после  появления  статьи  в  "Известиях"  мы  заявили,  что
существует  реальная  угроза  новых  антиеврейских  процессов,   аналогичных
пресловутому делу  врачей-"отравителей" в  пятьдесят втором году. Но то была
первая,  эмоциональная  реакция.   Угроза  осуществилась:   мне  предъявлено
обвинение в  измене  Родине.  И  если  вчера  я знакомился с  ним,  мало что
соображая от усталости, сегодня, гл