одству тюрьмы.
   -- Но именно так мы и поступили, когда Володин направил Петренко письмо
по этому вопросу, -- быстро ответил тот. -- А больше я ни о чем не знаю!
   Так я узнал  о письме, которое увидел полгода спустя при ознакомлении с
делом,  --  в нем Володин  требовал от Петренко пресечь мою  связь  с волей.
Какие еще мне нужны были  доказательства, что  ситуация за тюремными стенами
развивается  совсем не так, как хотел бы КГБ!  Друзья  мои держатся  стойко,
никто не  арестован,  не покаялся, иностранцы не  высланы. Период следствия,
который,  по  замыслу  охранки,  должен  был  стать самым тяжелым для  меня,
оказался одним из самых интересных в моей жизни.
   Возвращаясь  в камеру,  я испытывал легкую  грусть:  мне было ясно, что
игра  скорее  всего  закончена и  наступают  будни.  Но оказалось,  что  и в
следственных буднях есть немало любопытного.






   14. СЛЕДСТВИЕ ПОДХОДИТ К КОНЦУ

   Как  я и ожидал, в  конце  ноября мне  предъявили первый из материалов,
"найденных" дворником Захаровым во дворе  дома, где жил Роберт  Тот. Сделали
они  это без  прежней торжественности, без намеков на массовые  аресты  и не
менее массовые  покаяния --  все  было  буднично  и просто.  После признания
Солонченко в том, что Тот на свободе, энтузиазма у них на время поубавилось.
Следователь сказал лишь:
   --  Ознакомьтесь. Даже Тот понимал, что  ваша деятельность незаконна, а
вы этого никак признать не хотите.
   "Материал" представлял собой довольно длинную ленту телекса -- чистовой
и  черновой варианты статьи Боба о моем аресте,  -- а также  ее  перевод  на
русский. С волнением читал я о том, что происходило в  доме Слепака, когда я
уже был в Лефортово:  как Дина бегала звонить в  КГБ  -- узнавать, там ли я;
как  переживала Маша, что я забыл свои теплые вещи; как Александр  Яковлевич
успокаивал всех, убеждая подождать с  заявлением для печати  до  завтра... И
хотя с того дня прошло почти полгода, я вновь ощутил себя в обществе друзей,
мне захотелось крикнуть им: не бойтесь, я держусь!
   После  текста  статьи  на ленте  была примерно  такая  приписка:  "Ник!
Кажется,  мы   попали  в  переплет.  "Известия"  обвинили  группу  еврейских
активистов в сборе секретной информации о местах  работы отказников.  Статью
на эту тему я послал в газету в ноябре. Тогда Щаранский  открыто помог  мне.
Один журналист сказал, что я был глупцом, написав ее, хотя и согласился, что
в  ней  нет ничего криминального.  За  несколько  дней  до  ареста Щаранский
сообщил мне, что по полученным им сведениям КГБ будто бы располагает записью
какого-то  разговора,  состоявшегося  между нами; он  полагает, что  это  --
провокация. Привет. 15-03-77-22-00".
   Прочтя несколько раз это  сообщение Боба своему редактору,  я  подумал:
"Что ж, Боб, если ты и был глупцом, то не тогда, когда писал тот материал, а
когда писал эту сопроводиловку. Ну почему бы не сказать то же самое в тексте
самой статьи о моем аресте? Я помогал тебе не  таясь,  так и  писать об этом
надо открыто, чтобы КГБ не имел повода утверждать, что у нас есть секреты! И
почему  бы  не  отметить,  что  я  сотрудничал  с  тобой,  будучи  абсолютно
уверенным: ничего запрещенного для обнародования в  информации об отказниках
нет?"
   В  переводе  текста  были, естественно,  неточности  и  забавные  ляпы.
Смешнее всего они  истолковали  слово "Regards"  и следующие за  ним цифры в
конце приписки. Это слово, которое переводится  как "привет", может означать
и  "относится  к..."   Естественно,   что   цифры   15-03-77-22-00   в   КГБ
интерпретировали  как  номер  дела,  к  которому  относится сообщение  Тога.
По-моему,  вовсе не нужно быть  семи пядей  во  лбу, чтобы понять смысл этих
цифр: дата и время  отправки телекса. Следствие же, конечно,  во всем искало
криминал.
   Илюхин сказал мне:
   -- Вот  видите,  на  вас  ЦРУ  уже  целое дело завело,  с десятизначной
цифрой.
   Я усмехнулся,  но  спорить  не  стал:  игра  была закончена,  роль  моя
сыграна, режиссура  принесла  свои  плоды, и  теперь можно  было  отдохнуть,
наблюдая за ними из партера.
   Декабрь семьдесят седьмого и январь семьдесят восьмого года следователи
посвятили, в основном, "разоблачению  клеветнического характера документов",
под  которыми  стояла  моя  подпись,  --  таковых  было  около  ста.  В  них
упоминались имена  узников  Сиона,  многих  отказников, говорилось о  борьбе
властей  с   еврейской  культурой  и  языком  иврит.  Кроме  того,  в   деле
фигурировало два  десятка материалов  Хельсинкской  группы,  где  речь шла о
других  нарушениях прав человека в СССР. Позднее, готовясь  к  суду и  читая
материалы  дела, я узнал, что  еще  в начале следствия КГБ  разослал  во все
концы  страны  -- в  ОВИРы,  суды,  психбольницы,  разные государственные  и
общественные организации, начальству тюрем и  лагерей  -- запросы с примерно
таким  текстом:   'В  следственном  отделе  КГБ  СССР  рассматривается  дело
изменника  Родины  А.Щаранского,   который  в  течение  длительного  времени
оказывал   помощь   иностранным   государствам   в   проведении   враждебной
деятельности против СССР, готовил  и распространял за рубежом клеветнические
документы, грубо  искажал  советскую  действительность.  В них, в частности,
упоминается  гражданин N, которому якобы необоснованно отказано в выезде  из
СССР (или: который якобы необоснованно осужден,  помещен  в  психиатрическую
больницу -- и тому подобное). Просим сообщить подлинные факты".
   В некоторых  случаях добавлялось:  "Просим  проверить, упоминаются ли в
деле гражданина N  Щаранский и его сообщники:  американские  шпионы Прессел,
Френдли, Тот,  Оснос, Крымски, а также Лунц, Лернер, Бейлина, Рубин, Нудель,
Слепак..."
   Когда  я  читал все  это в  мае  семьдесят  восьмого года,  то  спросил
Илюхина:  законно ли  то, что  еще  до  суда  меня называют  изменником?  Он
откровенно ответил:
   -- Да, пожалуй, с юридической точки  зрения допущена неточность, но  вы
ведь понимаете, что на конечный результат повлияет не терминология...
   Он был прав: результат был известен  заранее. Суды присылали выписки из
уголовных  дел, ОВИРы --  из  выездных,  психбольницы  -- копии эпикризов...
Сейчас  мне  Солонченко  подолгу,  часами,  торжественно  зачитывал все  эти
материалы, каждый раз в конце добавляя:
   -- Как видите, и здесь вы клеветали.
   По поводу, к примеру, необоснованных отказов, которые мы перечисляли  в
наших обзорах  "Выезд  евреев из  СССР  и эмиграционная  политика Советского
Союза", ОВИРы отвечали стандартно: "В выезде временно отказано,  так как это
противоречит интересам государства" или "... так как нет факта воссоединения
семьи". Интересно, что последний аргумент был приведен по поводу Иды  Нудель
и в доказательство московский  ОВИР прислал  ее  анкету от семьдесят первого
или семьдесят второго года.
   -- Но ведь с тех пор в  Израиль уехала ее сестра с семьей, единственная
близкая  родственница,  и Нудель после этого уже несколько раз переподавала!
-- возразил я.
   --  Мы   доверяем  официальным  документам,  а  не   вашим  голословным
утверждениям, -- заявили Солонченко и Илюхин.
   Вскоре выяснилось, что и у меня нет родственников в Израиле.
   --  А  как же  моя жена,  о  моем скорейшем воссоединении с которой так
трогательно пеклось следствие в первые месяцы допросов?
   -- Что еще за жена?! -- возопили оба  в один  голос и дальше продолжали
уже по очереди.
   -- Нет у вас никакой жены! -- воскликнул Илюхин.
   --  До  вашей так  называемой  жены мы еще дойдем.  Кем бы она себя  ни
объявляла, даже вызов выслать вам не захотела! -- добавил Солонченко.
   В том, что КГБ со временем сменит в отношении  Авитали милость на гнев,
я не  сомневался  и  был даже рад, услышав такую  резкую и злобную  реакцию:
видно, Наташа крепко их допекла! Но что значит -- не послала вызова? В конце
семьдесят четвертого года я получил его, собрал все необходимые документы --
вместо старых, поданных  еще до  встречи  с ней, -- и  отослал их  в ОВИР, а
вскоре  мне  пришло уведомление о том, что  они  получены!  Потом последовал
отказ, и не один, -- так где же все эти бумаги?
   -- Раз  их в деле  нет,  значит, и  не  было! -- философски резюмировал
следователь.
   А через некоторое  время мне зачитали справку из московской синагоги  о
том, что наш брак недействителен, и предъявили ксерокопию какого-то интервью
Авитали из канадского журнала, такую "слепую", что можно было разобрать лишь
одну фразу: "Провести хупу в московской синагоге нам не удалось".
   -- Видите, даже  ваша  так  называемая  жена  подтверждает  в  западной
прессе,  что хупы у  вас не было. Не было  у  вас ни гражданского  брака, ни
религиозного -- все это ложь и провокация.
   Я внимательно  всматривался в стертый оттиск  интервью, текст  которого
был  обрамлен  какими-то  фотографиями  --   должно  быть,  Наташи,  пытался
рассмотреть  ее  лицо... Рука невольно потянулась к  карману,  где хранилась
фотография жены. Нет, эти вопросы я с КГБ обсуждать не стану, не дождутся.
   Немало  времени   уделял  Солонченко  моему  участию  в  демонстрациях,
послуживших поводом  для ареста Марка  Нашпица и Бориса Цитленка, осужденных
на пять лет ссылки, вспомнил о деле Натана Малкина, получившего  три года за
отказ служить в армии, и наших "клеветнических" заявлениях по  этому поводу,
а  однажды посвятил целый  день моим  связям  с  евреями села  Ильинка.  Это
история  со  счастливым  концом,  и  потому  я   всегда  рассказываю   ее  с
удовольствием.
   Как-то  весной  семьдесят  шестого года,  в субботу, я  встретил  возле
московской  синагоги  странного старика. Сухощавый,  с  длинной  бородой,  в
одежде  русского крестьянина,  он искал  евреев, знающих  Володю Слепака. Мы
разговорились.  Старец  объяснил, что приехал  издалека --  из  села Ильинка
Таловского района Воронежской области.
   --  Мы,  евреи, хотим уехать в Израиль, а нам  мешают. Знающие люди мне
сказали:  есть,  мол, в  Москве  два  человека,  которые  могут  помочь,  --
Подгорный и Слепак. У  Подгорного в  приемной я уже  был -- меня  к нему  не
пустили. Теперь ищу Слепака.
   Варнавский -- так  звали  этого человека -- был скорее похож на  "друга
степей"  калмыка, чем  на еврея. Но он запел на  иврите псалмы,  и  пришлось
признать, что знает он их гораздо лучше нас. Так началось наше знакомство  с
жителями Ильинки.
   Что же это  за загадочное еврейское село в  самом центре кондовой Руси,
далеко  от  черты   оседлости,  которую  евреям   до  революции  запрещалось
пересекать? Наши новые знакомые считали, что всегда были евреями. Но в своде
законов царской России я нашел два любопытных документа.
   В  1825  году  Синод  представил  на  рассмотрение государя  императора
Александра   I  доклад,  который  император   и  утвердил,  --  о  борьбе  с
распространением  иудаизма среди  христиан  Воронежской  губернии. В нем,  в
частности, предлагались следующие меры:
   "1.  Всем, отступившим от христианской  веры  в жидовство, сделать в их
селениях  через  достойнейших  людей  из  тамошнего  духовенства  надлежащее
увещевание при чиновниках со стороны гражданского начальства  и тех из  них,
которые   обратятся   в  христианство,   присоединить   к   православию   по
чиноположению.
   2. Лжеучителей и руководителей их обращать в военную службу -- строевую
и нестроевую -- и отсылать в войска, в Грузии расположенные...
   3.  После  того  всех  таковых  не  возвращать  на  места  прежнего  их
жительства, дабы от водворения их  вновь не  соблазнились православные  и не
могла паки возникать жидовская секта.
   4.   Тем,   которые  за  означенным  увещанием  останутся  упорными   в
отступничестве,  запретить  строго  всякое  внешнее  действие,  показывающее
отступление от веры и всякие соблазны".
   В  другом   указе   разъяснялось,  какие   именно   "внешние  действия"
запрещаются: "Иметь субботние сонмища и  делать обрезания младенцам,  за чем
неослабно  смотреть  земской  полиции,  сельскому  начальству  и  приходским
священно-- и церковнослужителям". Предписывалось также "всех настоящих жидов
выслать из уездов и впредь в оные не пускать".
   Насколько мне известно, на сегодняшний день среди ученых нет единодушия
по поводу происхождения этой  еврейской  группы. Есть такие,  кто считает их
потомками евреев-кантонистов, осевших  в тех краях после завершения воинской
службы и вернувшихся к религии отцов; существует мнение,  что какие-то евреи
загадочным  путем попали  в те края в XIX веке и обратили  жителей  русского
села в иудаизм...
   Так или иначе,  "субботние сонмища и обрезания  младенцев" продолжались
вплоть  до  наших  дней.  И надо  признать,  что  жители  Ильинки  сохранили
еврейские традиции куда лучше, чем подавляющее большинство советских евреев.
   Если  царские  власти   всячески   сопротивлялись   появлению  островка
"жидовства" в  христианском  мире,  то советскую  власть  с ее  воинствующим
атеизмом это  вначале  не  смущало. В  двадцатые годы  в селе даже  появился
колхоз "Еврейский крестьянин". Со временем он, правда,  влился в укрупненный
колхоз "Родина", но власти все же не мешали жителям Ильинки записывать  себя
и своих детей евреями.
   Ситуация  резко  изменилась, когда у этих  людей  появились  в  Израиле
родственники, приехавшие туда, кстати, с Северного Кавказа. Уж не потомки ли
они  тех "жидовствующих", которых высылали по царскому указу из  Воронежской
губернии  в  Грузию?  С ними евреи  Ильинки  поддерживали  тесные отношения,
заключали  браки, и неудивительно, что почти  все  они -- и на  Кавказе, и в
Ильинке  --  связаны семейными  узами,  у  них  существуют  лишь  три-четыре
фамилии, так что стоило одной-двум семьям репатриироваться в Израиль, как  у
каждого жителя Ильинки  там  появились  родственники. Короче, чуть ли не все
село изъявило желание объединиться с ними.
   Тут-то советская власть и  вспомнила,  что  они...  не евреи.  На  этом
основании местное начальство попросту не выдавало людям вызовы,  приходившие
на  их  имя,  ильинцам  пришлось  заказывать  новые  на   адреса  кавказских
родственников  и  буквально  контрабандой ввозить  в  родное  село.  Но ОВИР
отказывался эти  вызовы  принимать, а те,  кому  все же  удавалось  оформить
документы   для   выезда,   получали  отказы.  Варнавский   оказался   самым
настойчивым: он проложил дорогу в Москву, и вслед за ним в гостеприимный дом
Слепаков потянулись и другие ильинские евреи.
   Маша  ходила  с ними по инстанциям,  я  передавал информацию  о  них  в
Израиль  и  на Запад. Летом семьдесят  шестого  года  мы  с  Бородой  решили
побывать  в  Ильинке;  приготовили  подарки, сувениры из  Израиля,  накупили
продуктов -- ибо в СССР  уже  давно везут продукты питания  не из деревни  в
город, как  во  всем мире, а наоборот; да и не во всяком городе их достанешь
-- разве что  в Москве. Но как ехать? На  поезде туда  не добраться: слишком
глухая провинция...
   Неожиданно предложил свою помощь Саня Липавский. Машина у него есть, на
работе  полагаются отгулы -- словом,  он, как  всегда, был к нашим  услугам.
Выбрались мы  из города на рассвете, ехали почти весь день, но в Ильинку так
и   не  попали.  В  нескольких   километрах  от  нее,  на  размытой  ливнями
единственной грунтовой дороге, ведущей в село, нас остановили милиционеры. С
ними были двое штатских: председатель сельсовета и председатель колхоза.
   --  Ваши документы!.. Вы задержаны до выяснения личности. К кому едете?
С кем из колхозников знакомы?
   -- На каком основании нас задержали?
   -- В соседнем районе произошло убийство на шоссе, ваша машина похожа по
описанию на разыскиваемую. Мы должны проверить. Кроме того, в селе карантин:
среди скота эпидемия.
   Нас  отвезли  в райцентр  -- Таловскую; машину  мы  оставили  во  дворе
отделения милиции, а сами переночевали  в  гостинице. На  следующее утро нам
предъявили ордер на обыск машины. Липавский, как  ее хозяин, остался рядом с
ней, а мы с Бородой -- благо за нами вроде бы не следили -- вышли на улицу и
бросились ловить  попутную  машину  в Ильинку:  ведь у Володи  -- вызовы  из
Израиля,  может,  хоть  их  удастся провезти  в село.  За три  рубля молодой
паренек,  водитель грузовика, согласился подбросить  нас -- до  места  всего
километров  десять. Мы  забрались в кузов, ехали стоя, держась  за борта, --
любовались окрестной природой:  полями,  лесами,  озерами. Однако  у  самого
въезда в Ильинку легли на грязные доски -- на всякий случай.
   Это  не  помогло. Грузовик  остановили,  в кузов забрались милиционеры.
Последнее,  что я видел, пересаживаясь в милицейскую  машину,  --  как  двое
подошли к мальчишке-шоферу, и услышал угрожающее:
   -- На американцев работаешь?!
   Когда  мы уже тронулись, паренек подбежал к нам и  бросил  в  раскрытое
окно автомобиля трешку:
   -- Заберите свои проклятые деньги!
   Когда  мы  приехали  в   Таловскую,  выяснилось,  что   обыск  как  раз
закончился.  Нам объявили еще  одну причину,  по  которой  нельзя проехать в
Ильинку:  военные  маневры,  -- и вот уже  один из милиционеров сел  в  нашу
"Волгу",  и  мы, в  сопровождении  милицейской машины,  покинули Воронежскую
область.
   В Москве нас ждал Роберт Тот, который поначалу  собирался ехать с нами,
но,  обратившись к властям, "попал в отказ";  вскоре  в "Лос-Анджелес Тайме"
появилась его статья "Евреи выжили в глухом селе".  Наша Хельсинкская группа
подготовила  специальный  документ  о  жителях  Ильинки,  о  них стали  чаще
говорить западные радиостанции,  и через несколько месяцев  в Израиль улетел
первый их представитель -- старик Варнавский, -- а за ним и другие...
   А сейчас я знакомился со  справками, которые зачитывал  Солонченко;  из
них  следовало,  что  желающих  выехать  из Ильинки  в  Израиль  нет.  Никто
заявлений  в ОВИР не  подавал.  Да и зачем?  Живется  им в  СССР  прекрасно.
Десятки  документов посвящены описанию богатой жизни в селе: на сотню  семей
есть  немало  велосипедов,  несколько  мотоциклов  и  даже  одна  машина  (у
председателя сельсовета).
   Следователь положил передо мной фотографии коров и кур:
   -- Смотрите, почти в каждой семье есть корова! К чему им ваш Израиль?
   Он даже  продемонстрировал мне фильм о  поездке  "обвиняемого в  измене
Родине  Шаранского в  село Ильинку"  --  эти слова говорит  диктор  в начале
фильма.  Дальше  следуют  показания  милиционеров  и шофера  о том,  как  мы
прокрадывались   в  Ильинку,  --   причем  никто  не  объясняет:  а  почему,
собственно,  нас  туда  не  пускали?  Завершалась  лента  кадрами колхозного
изобилия: поля, коровы, гуси...
   Очевидно, сами власти сочли эти аргументы недостаточно убедительными, и
в ход был пущен самый  главный довод:  жители  села  -- вообще не евреи. Так
утверждают в своих письменных заключениях воронежские историки. Если царское
правительство уговорами  и принуждением старалось  вернуть этих людей в лоно
"истинной  веры", то  в советские  времена дела решаются  куда проще: власти
сами решают, кто еврей, а кто -- нет.
   -- Вы, сионисты,  доходите  до  того,  что  даже  наших,  русских людей
записываете в евреев! -- возмущенно воскликнул Илюхин.
   При  всем  этом  ни  его,  ни  Солонченко совершенно  не  смущало,  что
показания даже тех немногих  свидетелей из числа  ильинцев, которых они сами
отобрали  и которых  допросил  Нечеткий  и  еще  кто-то  из  "моей"  группы,
находятся в  прямом противоречии со  всеми собранными документами: ведь  эти
люди говорят, что осуждают тех жителей  села,  кто "стал жертвой сионистской
пропаганды и хочет уехать  в Израиль". Так, значит, все же есть желающие?  А
как же коровы?  Машина председателя? Почему же в справке ОВИРа утверждается,
что таких людей нет? На эти вопросы у моих следователей ответа не нашлось. А
когда я потребовал,  чтобы допросили кого-нибудь из тех, кто  "стал  жертвой
сионистской пропаганды", мне резко ответили:
   -- Мы сами знаем, кого нам прив