но  из   моих  заявлений,  сделанных  тогда,  не  является
клеветническим: я ведь рассказываю  о конкретных фактах, связанных с реально
существующими людьми  -- евреями  и  немцами, добивающимися выезда  из СССР.
Материалы моего дела подтверждают, что  все, о чем  я говорил, действительно
имело место. Кроме  того, отвечая на вопрос о немецкой эмиграции,  я сказал,
что  по крайней мере  десять тысяч человек  выразили желание  переселиться в
ФРГ.  Я  недаром   настаивал  в  своем  ходатайстве  на  приобщении  к  делу
официальных справок об эмиграции немцев: ведь только в семьдесят шестом году
количество выехавших превысило эту цифру -- иными словами, то число, которое
я назвал в интервью, занижено. Не  хотите ли вы сказать, что, обвиняя меня в
"клеветнических измышлениях о  положении национальных меньшинств", вы имеете
в виду этот факт -- преуменьшение мной масштабов немецкой эмиграции из СССР?
   Я ожидаю, что  сейчас мы перейдем  к  обсуждению других документов,  но
судья неожиданно заявляет:
   --  Объявляется  часовой  перерыв, чтобы прокурор  и  обвиняемый  могли
подготовиться к выступлениям.
   -- К каким выступлениям? -- спрашиваю я, ничего не понимая.
   -- К обвинительной и защитительной речам.
   Вот так  сюрприз! А я-то думал, что у меня  впереди еще несколько дней!
Даже простой перечень использованных против меня материалов займет несколько
судебных заседаний!
   В перерыве пытаюсь  обдумать свою речь, но ничего  не получается: никак
не  удается  сосредоточиться. Не  могу  простить  себе допущенную  глупость:
полтора года готовился  к процессу, три с половиной месяца изучал материалы,
а защитительную речь так и не написал! Может, сказать им, что не готов -- не
предупредили своевременно, выступлю завтра?  Нет,  не годится. Где гарантия,
что  брата снова  пустят  в зал? Мысль о том,  что  Леня здесь, что я сейчас
смогу  сказать  ему  очень  многое,  меня  вдруг  успокаивает.  Да  что мне,
собственно, готовиться! Дело я знаю лучше кого бы то ни было. Скажу главное.
   Мне  приходит  в  голову  такое  соображение:  первым  будет  выступать
прокурор.  Я же в  своей  речи проанализирую его аргументы и один за  другим
опровергну их.
   Но  меня  ожидает  глубокое  разочарование:  никаких  аргументов  я  от
Солонина не услышу,  он  вообще  проигнорирует  все,  что  было на  суде,  а
начнет... с лекции о международном положении.
   Подойдя к прокурорской трибуне, Солонин  ставит  перед собой  стакан  с
водой  и,  взяв  в  руки  толстенную  пачку  машинописных  листов,  начинает
торжественно читать  текст  своего  выступления.  Продолжается  лекция  часа
полтора, с десятиминутным перерывом. Он говорит о преследовании негров в США
и  ЮАР,  ирландцев  в  Англии,  арабов  в  Израиле,  о том, что  капитализм,
отличительные черты  которого  --  безработица,  наркомания  и  проституция,
пытается укрепить свои позиции с помощью войн -- горячих и холодных: горячих
--  во   Вьетнаме   и  на   Ближнем   Востоке,  холодных  --   против  стран
социалистического  лагеря,   прежде  всего   против  СССР.  Пропагандистские
кампании  в  этой  войне  следуют  одна  за  другой:  операция "Солженицын",
операция  "Сахаров", теперь -- операция  "Щаранский"  ("В  хорошее  общество
попал!" --  думаю  я). Далее  прокурор  останавливается на происках мирового
сионизма.  Об Израиле  он  говорит, что  это не  страна, а  военный  лагерь;
экономика  разрушена; в государстве  религиозный  террор.  ("Суббота  -- это
траурная   минута   молчания,  протяженностью  двадцать  четыре  часа",   --
запомнилась  мне  такая его метафора.)  Израилю нужно  пушечное  мясо, чтобы
угнетать другие  народы, завоевывать новые территории, -- потому-то  мировой
сионизм и  объединил свои силы в борьбе за советских  евреев. Далее  Солонин
описывает  ситуацию  внутри СССР, долго  вещает  о  преимуществах  жизни при
социализме  и в  какой-то момент  переходит  к  моему делу. Но что  это?! Он
просто читает слово в слово обвинительное  заключение, предъявленное  мне до
суда! И все. Ни анализа  документов,  ни  ссылок на показания свидетелей, ни
попыток защищать Липавского, Рябского и  других, уличенных мной  во  лжи, --
ничего! Как будто суда и не было.
   Дочитав текст обвинения,  прокурор вновь возвращается  к международному
положению,   говорит   о   преступных   связях   между   империалистическими
спецслужбами, сионистскими организациями  и их пособниками в  СССР. По  ходу
доклада он приводит  высказывания Ленина и Дзержинского,  Брежнева и Мартина
Лютера Кинга...
   --  Прежде  чем  показывать  на меня пальцем,  отмой его!  --  цитирует
Солонин  Бенджамена  Франклина и... направляет  в  мою сторону  указательный
палец. Я смеюсь.
   Заканчивает прокурор свою речь такими словами:
   -- За свою  преступную  деятельность Щаранский  безусловно  заслуживает
высшей меры наказания.  Но  учитывая его возраст  и то, что ранее он  не был
судим, государственное  обвинение считает возможным ограничиться пятнадцатью
годами заключения с отбытием первых трех лет в тюрьме.
   Кто-то кричит из зала:
   -- Мало! Пожизненное ему, пожизненное!
   Объявляется двадцатиминутный перерыв.
   Что  же  мне  сейчас  делать?  Вступить  в  дискуссию  о  международном
положении? Смешно. Анализировать  свидетельские  показания и  документы?  Но
речь  прокурора,  при  всей  ее  бессодержательности,  возвела  мое  дело на
определенный  политический  уровень,  и  я чувствую  себя обязанным  принять
вызов.
   Так и не решив толком, с чего начать свою защитительную речь, я вхожу в
зал суда. Ловлю  взгляд  брата  --  и забываю  все  свои  сомнения. Я должен
обращаться к нему, к маме, к Авитали, к моим друзьям, к моему народу.
   -- Передо мной  стоит  вроде бы  безнадежная  задача, -- начинаю я.  --
Казалось бы,  бессмысленно  выступать  в  суде, где  все предрешено заранее,
защищаться  от обвинения в шпионаже, хотя приговор был  вынесен еще до моего
ареста официальным государственным органом -- "Известиями", выступать  перед
специально подобранными зрителями...
   Тут в зале раздаются крики:
   -- Клевета!
   -- Ложь!
   Я делаю паузу и выжидательно смотрю на судью. Тот быстро реагирует:
   -- Прекратить шум в зале!
   -- ...выступать перед  теми, кто пришел  сюда  по спецпропускам,  перед
людьми,  единственная   обязанность  которых   --  встретить  аплодисментами
предрешенный приговор.  Тем не менее обвинение, предъявленное  мне сегодня и
касающееся так или иначе всех еврейских активистов в СССР,  а по существу --
всего моего народа, так серьезно, что я не считаю  себя  вправе оставить его
без   ответа.   Да,   в  современном  мире,  как  указал  сегодня  прокурор,
противоборствуют  две  социальные  системы.  Однако  невозможно  свести  все
международные  события  только  к  этому;  существует, к  примеру,  и  такой
процесс, как борьба народов за свое национальное освобождение, за право жить
в  соответствии со своими культурными и  религиозными  традициями, за  право
жить в собственном государстве.
   Далее  вкратце  говорю  об  истории сионизма;  о  том,  как  Герцль под
влиянием дела Дрейфуса пришел к  мысли о  необходимости  создания еврейского
государства; о том, что в борьбе за эту идею приняли участие евреи из разных
стран,  в  том  числе  и  из  России;  о  процессе  врачей  и  антисемитизме
пятидесятых годов,  лишившем  наш  народ  последних иллюзий;  о Шестидневной
войне, в  которой Израиль отстоял свое  право на  существование, -- событии,
приведшем к подъему национальных чувств советских евреев.
   После этой преамбулы я начинаю отвечать прокурору по существу дела.
   -- Конечно, я мог бы долго вести  дискуссию  с представителем обвинения
по  поводу того, где больше нарушаются права человека: в СССР или в Америке,
ЮАР или в Израиле, -- но хочу заметить, что судят меня  не за  преследования
негров или арабов. Я обвиняюсь в том, что  оказывал помощь капиталистическим
государствам в  проведении враждебной деятельности  против  СССР. Для  того,
чтобы доказать  это, нашу открытую  деятельность  по информированию  мировой
общественности квалифицировали как тайную, конспиративную  и -- что особенно
существенно  для  обвинения  --  инспирированную  и  направлявшуюся западной
разведкой.  Наше  общение   с  друзьями  из-за  рубежа  не  могло  считаться
"конспиративным" хотя бы потому, что западная пресса,  как  правило, заранее
сообщала о  том,  что  одной из  целей  поездки того  или иного сенатора или
конгрессмена  в Москву были встречи с отказниками. Остановлюсь  на  вопросе,
откуда и кем направлялась наша деятельность. Немало эпизодов инкриминируются
мне по этому пункту  обвинения, но лишь о  двух говорится, что мы, еврейские
активисты, действовали в  них  по  заданию  из-за  рубежа.  Первый  связан с
сенатором Бруком, который, как  показывает  Липавский,  привез  в  Москву по
просьбе  сенатора Джексона черновик  заявления  в  поддержку  его  поправки.
Джексону  это  якобы было необходимо для успеха его предвыборной кампании  в
канун  президентских выборов,  а  я будто  бы  эту  заявку  выполнил: собрал
подписи и вернул заявление Бруку.
   Я подробно разбираю все  противоречия в показаниях Липавского  по этому
эпизоду -- фактические,  хронологические и  политические. Да, и политические
тоже: ведь  Брук -- республиканец; не  странно  ли, что  именно его демократ
Джексон  избрал себе помощником в предвыборной кампании? Я подчеркиваю,  что
заявление в поддержку поправки Джексона  действительно  существовало,  как и
все другие наши письма и обращения, упомянутые в обвинении. Я  не  только не
отрицаю свое авторство -- я  заявляю, что горжусь им.  Но причиной появления
этих  документов  были не заказы из-за  границы,  а советская  эмиграционная
политика, государственный антисемитизм в СССР.
   Второй эпизод  -- это  встреча на  квартире Рубина  с Пайпсом,  который
призвал  нас объединиться с  диссидентами  для  контроля  над соблюдением  в
Советском Союзе Хельсинкских  соглашений.  Я напоминаю  суду, что этому  нет
никаких доказательств, кроме  свидетельств  Рябского, которого  я  поймал на
грубой   лжи:   четвертого  июля  семьдесят  пятого  года  не   существовало
Заключительного акта, а ровно через год в СССР не было ни Пайпса, ни Рубина.
   -- Но как бы ни были извращены факты по  этой  части обвинения, гораздо
более  зловещий характер носит другой его пункт: шпионаж, -- ускоряю  я свою
речь, опасаясь, что  вот-вот  меня прервут,  и пытаясь успеть сообщить брату
как  можно больше.  -- Во-первых, все основные документы-  "доказательства":
инструктивное письмо Липавскому, анкету с  вопросами "шпионского характера",
бумаги, найденные Захаровым, -- я впервые увидел лишь  на следствии.  Что же
касается копировальной бумаги, якобы обнаруженной  у меня дома  -- а точнее,
на  квартире, которую  снял  Липавский  и  где  за  несколько  дней  до  его
исчезновения поселился я, -- то ее даже на следствии предъявить не решились,
хотя   по   закону   меня   должны   ознакомить   со   всеми   вещественными
доказательствами, используемыми против  меня.  Русский текст  показаний Тота
отличается  от  оригинала  ровно настолько, чтобы из него  следовало: помимо
информации для статей я передавал ему и другие сведения об отказниках.
   -- Но ведь  ваше  ходатайство  было удовлетворено, текст исправлен,  --
замечает судья.
   --  Да, верно, после  моих протестов исправлен.  Но в предъявленном мне
обвинительном заключении он восстановлен -- там старый текст, проверьте!
   Судья  листает  страницы  обвинения и  находит  нужную. Видно,  что  он
растерян.  Растерянность эта,  впрочем,  не помешает  ему  назавтра зачитать
приговор все с  той  же  неисправленной формулировкой.  Однако  мне  некогда
задерживаться на деталях, я спешу изложить основную концепцию защиты:
   --  Да, мы составляли списки отказников, чтобы помочь  людям, но делали
это  открыто,   передавали   копии   в  официальные  советские  организации,
американским политическим деятелям; составляли  их, как  видно из протоколов
обыска, задолго до того, как якобы  получили соответствующее задание. Каждый
отказник сам решал, какую  информацию  о  себе  дать.  Поэтому я уверен, что
секретных сведений в составленных нами списках не было.
   Дальше  я  все так же  бегло, скороговоркой, уверенный в том, что уж  в
этом-то месте наверняка остановят, говорю о своих  ходатайствах и вопросах к
экспертам, с  помощью которых можно  было бы легко установить истину.  Судья
меня  не останавливает,  но и Леня,  похоже, не все  успевает ухватить. Я-то
варился  в  этом  котле  полтора  года,  а  ему  необходимо  все  понять  за
какой-нибудь  час. Лишь  в  восьмидесятом  году,  во  время  нашего  первого
продолжительного свидания,  я  подробно  объясню  ему всю "шпионскую"  часть
моего обвинения и растолкую свою защитительную позицию.
   Переходя  к  обвинению  по  статье  семидесятой,  я говорю  о  значении
соглашений, достигнутых в Хельсинки, о том, какое множество людей обращалось
к нам, членам Хельсинской группы, с просьбой помочь им отстоять  свои права;
вспоминаю о преследованиях  пятидесятников, со  многими  из  которых  я  был
хорошо знаком; отмечаю, что  правду  можно узнать, если приобщить к делу все
те материалы, которые были конфискованы у  нас во время обысков, и допросить
тех свидетелей -- бывших и нынешних политзаключенных, -- которых мы называем
в своих письмах и обращениях.
   Последний документ,  упомянутый  в  моем обвинении  как клеветнический,
наше  заявление  по поводу  фильма  "Скупщики  душ",  официально  именуемого
антисионистским,  а по существу --  откровенно антисемитского, главная  идея
которого  -- глобальный  заговор  империализма и мирового  еврейства  против
СССР. Слепак, Бегун, Юлий  Кошаровский  и  я пытались даже  подать в суд  на
авторов этой  ленты  и,  естественно,  безуспешно: наш  иск  не был  принят.
Обвиняя нас в клевете на советскую власть и государственное телевидение, КГБ
в  подтверждение представил  отклики  граждан на этот фильм, полученные  его
создателями.  Сейчас  я  с  удовольствием  цитирую  один  из  них --  письмо
учительницы сельской школы:
   -- "Посмотрев этот фильм, хочешь сказать спасибо его авторам за то, что
они  еще  раз напомнили  нам: в  то время,  как  наш  русский народ вместе с
другими народами  СССР  строит  коммунизм, евреи делают то,  на что только и
способна эта нация, -- живут за счет других людей". Это ли не антисемитизм в
самом чистом виде? Вот какие  настроения пытаются  пробудить в  народе  -- и
успешно! -- создатели так называемой антисионистской  литературы!  -- говорю
я, указывая на сидящих в первом ряду советских журналистов.
   Силы мои на исходе. Я понимаю, что Леня тоже устал, что ему все труднее
усваивать новый  материал,  и хотя есть  еще  много  эпизодов,  связанных  с
различными пунктами  обвинения, о которых я вспомнил по ходу выступления и о
которых стоило бы рассказать, я спрашиваю судью:
   -- Надеюсь, что у меня остается право и на последнее слово?
   -- Да, -- отвечает тот.
   -- С  учетом этого  я на  сегодня  закончу. Еще  раз заявляю,  что  все
предъявленные мне обвинения -- ложь и абсурд.
   Я возвращаюсь  в тюрьму, иду с соседом на прогулку,  описываю  ему свою
дуэль с прокурором  и пытаюсь объективно оценить все, что произошло. С одной
стороны, я удовлетворен: теперь-то брат должен достаточно ясно  представлять
себе мое дело. Вместе с тем я  ужасно  сожалею о  том, что упустил так много
важных  и интересных эпизодов: комедию с датой "находки"  Захарова,  попытки
Адамского,  Дорониной и  Смирновой отказаться на закрытом заседании  суда от
своих показаний,  данных на следствии, и еще немало существенного. То и дело
мне  вспоминается что то,  представляющееся страшно  важным. Конечно, они бы
попытались  помешать  мне  выложить все это, но если толково составить речь,
то,  может,  и  удалось бы...  Ну  что мне  стоило,  --  ругаю  я  себя,  --
подготовить пространное  выступление,  как  это сделал  Солонин, и  попросту
прочесть его?
   Я, похоже,  совершенно забыл,  что еще несколько дней назад  не имел ни
малейшего  представления  о  том,  как  будет проходить  процесс, кто  будет
присутствовать  в зале и  удастся  ли мне вообще раскрыть рот.  Тогда у меня
была лишь одна задача: добиться открытого суда.  Если бы идея написать текст
речи и пришла мне в то время в голову, я счел бы ее нелепой.
   Сосед, видя, как я устал, говорит мне:
   -- Соберись с силами. Остался финишный рывок: последнее слово. В нем ты
сможешь сказать все, что не успел.
   Сказать  все,  что  не  успел?  Ну  уж нет! Весь  мой опыт "споуксмена"
протестует против этого. Работая с иностранными корреспондентами, я пришел к
заключению:   многословными  могут   быть  только  заявления  второстепенной
важности, важные -- не больше, чем на страницу, важнейшие -- на полстраницы.
   -- У тебя есть еще право на реплику, -- подсказывает Леонид.
   Да,  действительно,  если прокурор решит спорить  с моими  доводами, он
имеет  право  на   реплику;  но  тогда  такая  же  возможность  должна  быть
предоставлена и мне, и я воспользуюсь ей, чтобы дополнить свою речь.
   Я готовлю список из  пятнадцати вопросов, которые затрону,  если получу
право на реплику. Ну,  а  теперь  -- последнее слово. Я  кладу  перед  собой
чистый лист бумаги, долго и сосредоточенно размышляю, пытаясь сформулировать
самую суть моего дела. Начало никак не получается, но зато в голову приходит
фраза,  место которой --  где-то в  середине:  "Я  надеюсь, что  страшные  и
тяжелые, но лживые и абсурдные обвинения, предъявленные сегодня мне и вместе
со мной -- всему нашему еврейскому движению, не только  не остановят процесс
национального  возрождения евреев Советского Союза, как о том  заявляли  мне
сотрудники  КГБ, но, наоборот, придадут  ему новый  импульс, как  не раз уже
бывало в нашей истории".
   А дальше происходит что-то странное: я  строчу,  не останавливаясь и не
исправляя  ни одного слова, с трудом успевая записывать приходящие в  голову
мысли. Дойдя до  последнего предложения: "В будущем  году -- в Иерусалиме!",
-- я  перевожу  дыхание  и возвращаюсь  к началу.  Теперь  мне ясно, с  чего
начинать: со  слов о том, каким счастьем  для меня были  эти  годы  --  годы
свободы, -- несмотря  на  угрозы  и  преследования, на тюрьму и следствие. И
опять  чудо:  начало  так  естественно  сливается с  той фразой,  которую  я
придумал в качестве центральной, что мне не приходится ничего редактировать.
Я читаю свое последнее слово соседу.
   -- Сильно,  --  говорит  он.  И, подумав, просит: --  Ну-ка, еще раз. Я
начинаю перечитывать: "С самого начала моего дела полковник Володин и другие
следователи КГБ...", -- но он тут же перебивает меня:
   -- Стоп!  Вот  что мне  не  нравится: ты  такую речугу  написал, на всю
систему  замахнулся, и  вдруг какой-то Володин... Да кто он такой! Почему ты
вообще его упоминаешь?
   Я сразу  же соглашаюсь с соседом.  Действительно,  не  с Володиным же я
сейчас  воюю.  Это  исправление  было в  тексте единственным. Когда я  утром
просыпаюсь, то оказывается, что мне не нужно и перечитывать свои  записи:  я
помню  речь  наизусть, она уже стала частью меня самого. Стоит мне вспомнить
одну фразу из нее, как я уже мысленно договариваю весь текст до конца.
   Чувствую я  себя  на  удивление  хорошо:  ни  следа усталости,  никаких
сожалений -- этого не сказал, того  не сделал... Все же кладу в левый карман
брюк  список из  пятнадцати  пунктов  для  реплики,  а  в  правый  --  текст
последнего слова и фотографию Авитали. В зале -- жара, езжу я без пиджака, и
в  брючном  кармане  карточка  немного  помялась. Ничего,  Натуля,  осталось
потерпеть один день...
   Я  вхожу в зал.  Леня на месте. Смотрю на  Солонина  -- перед  ним  нет
никаких  бумаг,  стало  быть,  реплики  не  будет:  ведь  он до  сих пор без
шпаргалки не сказал практически ни слова. Я вдруг  испытыва