матов,  с  которыми я  встречался и  через  которых
посылал  на   Запад  информацию;  объясняет,  что  всей  работой  руководили
американские  спецслужбы; вскользь  упоминает о том, что сам был  завербован
ЦРУ, и  рассказывает  о  своем прозрении; выражает  уверенность в  том,  что
советский народ воздаст  по  заслугам преступникам... Вдруг Липавский, резко
повернувшись ко мне всем корпусом, с истерическим пафосом восклицает:
   --  Нам,  советским  евреям,  патриотам  своей  Родины,  теперь  стыдно
появляться на улицах! Вы, Щаранский, втоптали в грязь наше честное имя! Нет,
Щаранский,  ничто, даже ваша математическая память на даты, не спасет вас от
народного гнева!
   Не  знаю, что производит на меня  большее впечатление: неожиданный крик
Липавского или выражение его лица, безумно  расширенные, вылезающие из орбит
глаза, причем смотрит он куда-то поверх меня... Нет сомнения, что этот номер
в расчете  на публику отрепетирован  заранее,  но, похоже, Липавскому  стоит
неимоверных усилий не менять позы во время своей тирады. Произнеся последнее
слово,  он  немедленно возвращается в прежнее  положение, будто  внутри него
сработала пружина.
   Дурацкое выражение "математическая память на даты" непонятно  тем,  кто
не присутствовал на  закрытом заседании суда,  ведь  Липавский имеет  в виду
вскрытую  мной  неувязку  между сроками получения  "шпионского  задания"  по
составлению  списков отказников и его  выполнения. Только  я  раскрываю рот,
чтобы   спросить   его,   как  он  объясняет  это  противоречие,   --  судья
останавливает меня:
   --  Не  задавайте вопросов, относящихся к обвинению в шпионаже! Тогда я
решаю проверить память Липавского на другом эпизоде.
   --  Вы утверждаете, что мы  действовали по заданию Запада. Единственный
документ, который,  по мнению следствия, подтверждает это, --  кроме  списка
отказников,  но о нем  мне  запрещено судом говорить,  --  наше заявление  в
поддержку поправки Джексона, написанное в феврале семьдесят шестого года. Вы
утверждаете,  что  черновик  его  привез  сенатор Брук,  передал  мне,  а  я
организовал  сбор  подписей  и  вернул  обращение  Бруку.  На допросе весной
семьдесят седьмого  года вы показали, что  Брук дал мне это задание в  вашем
присутствии; через полгода вы заявили, что о поручении Брука вам известно со
слов Рубина. Когда вы говорили правду?
   -- Я всегда говорю правду!  -- восклицает Липавский, обращаясь к судье.
-- Во время своего визита в Москву Брук встречался  со многими отказниками в
разных домах.  Я его  видел  всего  однажды,  Рубин -- несколько  раз, а  вы
постоянно  сопровождали  его. При мне Брук поручил вам собрать  подписи  под
этим письмом, а от Рубина я узнал о том, что вы это задание выполнили.
   Так как Брук во  время своего краткого визита в  Москву появился  среди
нас лишь на час  в квартире Слепаков, причем Липавского  там  не было, я был
уверен, что с сенатором  провокатор  не  встречался.  Но  как  это доказать?
Интересно, знает ли Липавский, что Брук -- негр?
   -- Отличается ли этот  сенатор от  всех других, которых вам приходилось
видеть? -- спрашиваю я.
   Липавский недоуменно пожимает плечами, а судья снимает вопрос.
   --  К  какой партии принадлежит  Брук?  -- захожу  я  с другой стороны.
Липавский разводит руками, а из зала кричат:
   --  Да  какая  разница!  Почему  Щаранскому  разрешают  задавать  такие
вопросы?
   Судья  идет   навстречу  пожеланиям  трудящихся  и  отсылает  свидетеля
восвояси.  Липавский уходит. Я понимаю, что скорее  всего больше никогда его
не увижу,  и  не  испытываю  по  этому поводу особого  сожаления.  Еще  один
перерыв. У меня буквально раскалывается голова --  видимо,  от духоты. Прошу
таблетку  у начальницы медчасти, которая все эти дни ездит на суд вместе  со
мной, и спрашиваю ее:
   -- Неужели это лекарство не могла дать мне медсестра? Для чего посылают
вас?
   -- Вот  объявят вам смертный приговор, -- усмехается она, -- грохнетесь
в обморок, тогда узнаете, зачем меня сюда посылают.
   После перерыва предстоит допрос двух свидетельниц. Почему их не вызвали
на закрытое заседание? КГБ так в них уверен?
   Первой вызывается Софья Гаськова --  дочь полковника Давидовича, "отца"
алии из Минска.
   ...Этот   человек  уходил  из  жизни  медленно;  инфаркт  за  инфарктом
подталкивали его  к  последней черте. Давидович бомбардировал  руководителей
государства телеграммами, в которых требовал выездную визу: он хотел умереть
в Израиле. Мы  в Москве всячески  пытались ему помочь,  но власти "выдержали
характер".
   Похороны   Ефима   Давидовича   вылились  в  одну  из  самых  волнующих
демонстраций в  истории нашего движения. Десятки отказников приехали в Минск
из  разных городов страны, с речами на могиле выступали Виталий Рубин  и Лев
Овсищер. В конце траурной  церемонии  сказала  несколько слов  убитая  горем
вдова Мария Карловна: она сурово осудила власти за жестокость по отношению к
ее  покойному  мужу,  призвала  всех  евреев  брать с  него пример.  А потом
последовал новый акт трагедии.
   Мария  Карповна была исполнена твердой  решимости вывезти  гроб с телом
мужа  в  Израиль.  Напрасно отговаривали  ее родственники.  Через  несколько
месяцев она получила разрешение и вместе с дочкой Софьей и маленьким внуком,
взяв гроб с останками покойного, вылетела в Израиль.
   Друзья Давидовича приняли его вдову хорошо, но очень скоро ее,  русскую
женщину,  потянуло  на родину. Это то, что мне  было известно перед арестом.
Лишь через год, получив доступ  к материалам дела,  я узнал, как развивались
события дальше.
   Письма, которые писала из  Израиля Мария Карповна,  были полны грусти и
тоски -- я  читал их в  одном  из своих "талмудов". "Как  можно привыкнуть к
тому, что нет снега? -- жаловалась она. -- К чужой речи?
   Обычаям?"   До  кончины  мужа  она  жила  только  его  интересами,  его
здоровьем,  его борьбой, теперь  же в ней  проснулась  ностальгия по  своему
собственному миру.
   В  декабре  семьдесят  седьмого  ей,  дочери  и  внуку  было  разрешено
вернуться в  CCCP, но гражданство им дали не сразу. Сначала их  допросили по
моему делу. Марии Карповне и Софье пришлось показать, что их муж и отец стал
жертвой сионистов,  что  те использовали его имя  и даже его смерть в  своих
целях и что  сама кончина его была  ускорена  не постоянными преследованиями
КГБ,  как  это  утверждалось  в  нашем  заявлении,  а  визитами   активистов
сионистского движения. Конкретно против меня в их показаниях ничего не было,
но  КГБ тем не менее решил пригласить Гаськову на открытое  заседание  суда,
чтобы нажить на их возвращении политический капитал.
   Свидетельница входит в зал. Два года назад я видел  ее на похоронах, --
она  была худенькой,  бледной, печальной. Сейчас Софья кажется мне еще более
изможденной,  слабенькой  и  грустной.  Впрочем,  последний  эпитет  тут  не
подходит -- в ее лице появилось что-то безысходно-трагическое.
   Судья  просит  Софью  дать  показания по делу. Она долго молчит,  потом
что-то шепчет.
   -- Громче! -- кричат из зала.
   -- Громче! -- повторяет судья.
   -- Я  не  знаю, что  говорить... Задайте  лучше вопрос.  Судья  секунду
размышляет,  потом  берет в руку  протокол допроса Гаськовой  на следствии и
говорит:
   -- Вот вы показали, что... -- и зачитывает абзац. -- Это верно?
   --  Да,   --  кивает   свидетельница  и   снова  замолкает.  Безуспешно
попытавшись убедить  Софью  говорить  самостоятельно, судья  попросту читает
вслух все ее показания.
   -- Все правильно? -- спрашивает он.
   Гаськова молча кивает.
   Происходит грубейшее  нарушение закона: судья обязан заново допрашивать
свидетеля.
   Теперь моя очередь задавать вопросы. Я предупреждаю свидетельницу:
   -- Если не хотите отвечать, так сразу и скажите. Читали ли  вы рукопись
неизданной  книги вашего  отца "Путь еврея в  Советской Армии"? Чьи мысли он
там выражает -- свои собственные или навязанные ему другими людьми?
   --  Я не  хочу  отвечать  на  этот вопрос, --  почти  шепотом  отвечает
покрасневшая Софья.
   -- Есть ли у  вас хоть какие-то основания считать,  что  я и мои друзья
заставили  вашего  отца  делать  заявления  в  поддержку  Израиля  и  против
советской  эмиграционной  и  национальной  политики?  Если да, то  объясните
какие.
   -- Я не хочу отвечать на этот вопрос, -- еле слышно говорит Гаськова.
   Последний вопрос жесток, но я вынужден его задать: ведь нас обвинили  в
том,  что  мы  против   желания  семьи  превратили  похороны  Давидовича   в
политическую демонстрацию. Поколебавшись, а все же спрашиваю:
   -- Помните ли вы, с какой речью выступила ваша мать на похоронах отца?
   Уже  только по  слабому  движению  губ ее можно прочесть:  "Я  не  хочу
отвечать", -- и тут судья полным страдания голосом выкрикивает:
   -- Ну зачем вы задаете такие вопросы?!
   Власть,   столько   лет   мучившая  Давидовича,  поставившая   условием
возвращения Гаськовой  в СССР подписание показаний, которые у нее не хватает
решимости  повторить, использующая  их для обвинения  меня в государственной
измене, возмущена моим бессердечием!.. Это, конечно, вершина цинизма. Тем не
менее я  еще долго  испытываю  неловкость оттого,  что  был  вынужден задать
несчастной Софье все эти вопросы. Не  знаю, что чувствуют в эти минуты судьи
и прокурор кроме,  естественно,  досады:  почему  не вызвали ее  на закрытое
заседание, но в окончательном тексте приговора ссылки на показания Гаськовой
нет.
   Последней свидетельствует  Ирина  Мусихина -- соседка Лиды Ворониной по
квартире, показавшая на следствии,  что я  с  помощью Лиды  составлял списки
отказников и  передавал их Тоту. Казалось бы,  уж ее-то надо было вызвать на
закрытое  заседание, но, видно,  до смерти  хотелось  КГБ порадовать  прессу
подробностями моей личной жизни,  вытянутыми из Мусихиной: неопрятен в быту,
получал какие-то  вещи из-за границы,  ездил с Тотом и  Ворониной на пляж, о
чем свидетельствовали фотографии, на которые соседка постоянно натыкалась то
в кухне, то в ванной...
   Ира -- крупная блондинка  лет  двадцати пяти, покрытая матовым загаром,
приобретенным,  похоже,  совсем  недавно,  должно быть,  на  курорте,  робко
занимает  свидетельское место,  осматривается и  застенчиво, жалко улыбается
мне. Судья предлагает ей дать показания.
   -- Я ничего о преступлениях Щаранского не знаю, -- быстро отвечает она.
   --  Минуточку! --  говорит судья.  -- Но  вот же передо  мной  протокол
вашего допроса на следствии...
   -- Это было  давно. Сейчас я  уже не помню.  Задайте вопрос, а  так мне
трудно.
   Я ожидаю, что судья, как и в случае с Гаськовой, начнет читать вслух ее
прошлые показания, но этого не происходит -- видимо, скумекал сам или кто-то
объяснил ему  в  записке, что  на  открытом  суде  так  делать  не  годится:
свидетели должны давать показания добровольно.
   --  Ну хорошо,  --  говорит он. -- Вы долго  жили с Щаранским  в  одной
квартире. Что можете сказать о нем?
   -- Это был очень хороший сосед, интеллигентный, тихий, вежливый.
   --  Но вы говорили на  следствии и об отрицательных чертах, --  бросает
реплику прокурор.
   Бедная  Ира  заливается  краской,  которую  не  может  скрыть  даже  ее
коричневый загар, и, буквально сгорая от смущения, тихо произносит:
   -- Ну  да, как медицинский работник, я не могла не заметить,  что он не
всегда опрятен в быту.
   Я  с  трудом  удерживаюсь  от  смеха,  глядя  на   разочарованное  лицо
прокурора.  Ира  говорила  чистую  правду:  я  вполне  мог  по  рассеянности
воспользоваться  в ванной ее мылом или не забрать вовремя грязную сковородку
с плиты. Но ведь не ради подобных разоблачений КГБ затратил на свидетельницу
столько усилий, выбрав ее из сотен других людей!
   -- Так... А что вы знаете о его сионистской деятельности?
   -- Ничего.
   -- А списки отказников...
   Прокурор   еще  не  успевает   закончить  свой   вопрос,  как  Мусихина
восклицает:
   -- Я вообще узнала, что такое списки отказников, только на следствии!
   Прокурор сразу прикусывает язык: продолжать эту тему  опасно. Помолчав,
он спрашивает:
   -- Вы видели Роберта Тота?
   -- Да, он иногда заходил в Щаранскому, а если того не оказывалось дома,
оставлял мне  для  него визитную  карточку с запиской  на обороте. Был очень
вежлив и приветлив.
   --  Но  вы видели,  как Щаранский передавал  Тоту материалы...  И опять
робкая Ира перебивает его:
   -- Я всего один раз,  проходя мимо открытой двери, случайно заглянула в
комнату и увидела, как  Щаранский протягивает Тоту  какую-то  бумагу. Может,
это был даже чистый лист, откуда я знаю?
   Да-а! Представляю  себе,  как досадуют в этот  момент судья, прокурор и
сотрудники  КГБ,  ответственные за  подготовку свидетелей,  что  не  вызвали
Мусихину  на закрытое  заседание!  Там можно  было  бы  прикрикнуть  на нее,
подозвать к судейскому  столу, показать ее подпись под протоколом, в котором
говорится,   что  она  видела,  как   я  передаю  Toтy   списки  отказников,
отпечатанные  Ворониной,  предупредить ее  о привлечении  к  суду  за ложные
показания, заставить  подтвердить, что тогда она помнила лучше... Сейчас все
это уже невозможно.
   -- У  меня  нет вопросов  к свидетельнице, -- говорю я,  и  мы  с  Ирой
обмениваемся дружескими улыбками.
   Судье остается только отослать ее  и вычеркнуть  из  списков свидетелей
обвинения.
   Я смотрю на Леню  -- он внимательно изучает свои записи. Не  отберут ли
их при  выходе? Но  этот  длинный, полный впечатлений и эмоций день  пока не
закончен -- нам предстоит еще один фарс.
   Судья вызывает свидетельницу Мильгром Иду Петровну.
   Брат встает и заявляет:
   -- Наша  мать  стоит у входа  и  требует допустить ее в  зал  суда. Она
отказывается свидетельствовать  против  своего сына. Привлечение ее  в  этом
качестве -- лишь повод не дать ей присутствовать здесь.
   Судья  предупреждает Леню, что его могут вывести из зала за  то, что он
пытается вмешаться в работу суда.
   Распорядитель  выходит  и  отсутствует пять  минут.  У  меня  колотится
сердце: сейчас я, может быть, увижу маму... Нет! Она не должна этого делать!
Я представляю себе, как хочется ей войти внутрь,  но ведь она требует, чтобы
ее впустили не на несколько минут в качестве свидетеля, а на все время суда.
"Мамочка, не уступай!" -- твержу я  мысленно, но вовсе не уверен, что именно
этого хочу.
   --   Свидетельница  Мильгром  отказывается  явиться  в  суд  для   дачи
показаний, -- объявляет вернувшийся распорядитель.
   Судья выдерживает  паузу,  склоняет голову  налево,  направо,  получает
одобрение "кивал" и говорит:
   -- Мы могли бы,  конечно,  привести свидетельницу  силой, но, учитывая,
что она  мать подсудимого,  а также  ее  возраст,  мы не  будем  настаивать.
Судебное заседание закончено.
   Меня возвращают  в тюрьму и  сразу же  выводят вместе с сокамерником на
прогулку.  Там,  во  дворике,  я  рассказываю  ему  о поведении  каждого  из
свидетелей  и  радуюсь: почти полтора года КГБ стряпал дело, задолго до того
вербовал и внедрял к  нам своих агентов, вязал  сети хитроумных  провокаций,
накатал  сорок страниц  обвинительного  заключения,  разоблачающего  мировой
сионистский  заговор...   Формулировки   обвинения   действительно   звучали
устрашающе, они  произвели впечатление  не только на публику, но и  на моего
брата -- я  это видел. Да  что брат! Даже сам  я, прекрасно знающий, что  за
всем   этим  ничего   не  стоит,  не  мог  отделаться  от  тяжкого  ощущения
безнадежности, когда слышал их  в суде.  Но как  же при этом легковесны, как
несерьезны,  как хрупки, как  попросту смешны те аргументы и доказательства,
которые КГБ смог в итоге представить суду!
   Обвинения  стукачей не выдерживают  столкновения с  самой  элементарной
логикой.   Свидетели,  запуганные  на  допросах,  один  за  другим  пытаются
соскочить с поезда... Кстати, их список исчерпан.
   -- Неужели это конец  процесса?  -- спрашиваю я  своего соседа:  у него
ведь за  плечами уже три или четыре суда. Но он не "политик"  и затрудняется
дать ответ.
   --  Все  же,  наверное,  должны  зачитать  документы,  на  которые  они
ссылаются в обвинении, -- неуверенно говорит он.
   И верно:  КГБ собрал огромное количество доказательств нашей "клеветы",
должны же они предъявить их в суде! Читаю УПК. Вроде бы мы правы. Что ж, это
хорошо,  это даст мне возможность в течение  по крайней мере нескольких дней
--  материалов-то на десятки томов! -- публично  проанализировать методы  их
работы, показать, что клевета не в наших документах, а в их.
   Следующий, четвертый день суда действительно  начинается с демонстрации
документов. Впрочем, еще до этого, в пустом зале, где нет никого кроме меня,
моей охраны, секретаря суда и прокурора, мой обвинитель Солонин подходит  ко
мне и говорит зло и резко:
   -- Щаранский! На вас советская власть столько сил потратила: вырастила,
воспитала, дала образование, а вы все это против нее  обратили.  Неужели вам
не понятно, что и наше терпение не бесконечно? Как я могу ходить с  вами  по
одной земле  и дышать одним воздухом, если  вы враг  всего  того, что дорого
мне? Еще не поздно, подумайте!
   Не  знаю,  что  означала  эта его  вспышка.  Может,  последняя  попытка
запугать меня перед тем, как я произнесу в суде свою речь?
   -- И я не хочу ходить с вами  по  одной  земле, но  вы же не выпускаете
меня в Израиль! -- отвечаю ему я.
   ...Когда через  полгода  я  прочел  в  газете  "Известия"  сообщение  о
скоропостижной   смерти  заслуженного  деятеля  юстиции,  начальника  отдела
Прокуратуры СССР Солонина П.Н., то его  слова о  том, что он не может ходить
со мной по одной земле, показались мне сбывшимся пророчеством...
   Но пока  полный  сил и  энергии  Солонин  просит  суд приобщить  к делу
"важный документ": справку  из Госбанка о  том, что я с семьдесят четвертого
по семьдесят седьмой  год получил из-за рубежа материальную помощь денежными
переводами на общую сумму около восьмисот долларов.
   -- Вот она, плата за предательство! -- восклицает он.
   Советские корреспонденты спешат записать это в свои  блокноты. А  потом
начинается демонстрация фильмов: "Рассчитанный риск" -- одного из  важнейших
материалов обвинения  -- и "Человек, который  зашел слишком далеко", который
призван подтвердить, что моя деятельность и мои связи были преступными...
   Снова я вижу Авиталь во главе  демонстрации.  На этот раз она пришла ко
мне  прямо в зал суда. КГБ  не хотел впускать родственников, однако моя жена
прорвалась. Я счастлив и взволнован. Но в зале начинаются крики:
   --  Это  наглая  клевета!  Смерть  изменнику!  --  и спокойствие  вновь
возвращается ко мне.
   Какой-то  тип  подлетает  прямо  к  барьеру  и,  слегка  придерживаемый
старшинами, орет, размахивая кулаками перед моим лицом:
   -- Щаранский! Мы не станем терпеть таких предателей, как ты!
   Видимо, по замыслу авторов сценария, это кульминационный момент: "взрыв
народного гнева" в суде. Но и для меня это высшая точка процесса: Авиталь --
со  мной.  Я отвечаю им  всем  надменной  торжествующей  улыбкой. Меня  ведь
охраняют не старшины -- меня охраняет Авиталь.
   Когда  сцена  народного  негодования завершается,  Солонин  задает  мне
вопрос:
   -- Вы утверждали, что  не занимались  тайным распространением  клеветы,
однако только  что  все  мы  видели,  как вы в  условиях  конспирации  даете
интервью, в  котором  клевещете  на СССР.  Что  вы можете  сказать по  этому
поводу?
   --  Во-первых, я утверждал и  утверждаю,  что вся информация, которую я
передавал    на   Запад,   предназначалась   исключительно   для   открытого
использования,   --  отвечаю   я.  --   Интервью,  заснятое  для  показа  по
телевидению, -- лучшее доказательство этому. Ну а то, что людям, которые это
интервью брали, пришлось прятать пленку до вывоза ее  из СССР, говорит  не о
закрытом характере  нашей  деятельности, а о закрытости советского общества.
Во-вторых,  ни  од