грессмен
Йетс передал их по нашей просьбе лично Брежневу! Так чего же мне бояться?
   Интересно, почему они говорят лишь  о четверых из тех, с кем встречался
Боб? Не знают о других или просто не раскрывают пока всех карт? Но и тут КГБ
вроде бы  нечем  поживиться. Вот только странные показания  Петухова смущают
меня. Вспоминаю, как все было на самом деле.
   Где-то  в   конце  осени  член   Хельсинкской  группы   Люда  Алексеева
познакомила  меня  с  парапсихологом  Валерием  Петуховым.  Он  оказывается,
прослышал  об  интересе  Роберта Тота  к  проблемам,  над  которыми  Петухов
работает,  и  хотел бы встретиться  с корреспондентом.  Валерий  сказал, что
предпочитает  сделать  это,  не  привлекая особого  внимания,  ибо  занимает
ответственный пост в одном из  научно-исследовательских институтов  АН СССР.
Из его визитной карточки следовало, что он доктор наук и начальник отдела. Я
рассказал о  нем  Бобу,  который,  как  оказалось, слышал  о  Петухове  и  с
готовностью согласился побеседовать с ним.
   Встреча  состоялась  у  меня  дома. Выяснилось, что  Валерий  прекрасно
говорит по-английски: он, оказывается, работал какое-то время в ООН. Петухов
рассказал Тогу об опытах, проводимых его лабораторией,  с помощью которых он
надеется доказать, что клетки живого организма излучают биоволны. В СССР, по
словам  Валерия, парапсихологию зажимают, к его работе не относятся всерьез,
и  он был бы рад опубликовать свои труды в США. Петухов вручил Бобу какой-то
материал, попросил передать  его в американский журнал, название  которого я
уже  не  помню, и обещал, что  по завершении серии  опытов Тот станет первым
западным журналистом, который получит информацию об их результатах.
   Следующий  раз  мы встретились с  Петуховым  примерно  через  месяц  --
причем, казалось  бы,  совершенно  случайно.  Поздно вечером  мы  с  Бородой
говорили по телефону с Израилем из рабочего  кабинета Сани Липавского. Выйдя
на улицу, я стал ловить такси  -- торопился  к Лернерам по какому-то важному
делу. Вдруг около меня остановилась машина. Водитель распахнул дверцу:
   -- Щаранский, шалом! Вам куда?
   Это был Петухов. Я, правда, не сразу вспомнил его -- последние дни были
насыщены  событиями и встречами. Оказалось, что  нам  по пути. Валерий  явно
напрашивался  на  то, чтобы  я  взял  его  с собой, и мне с  трудом  удалось
отвертеться  --  уж слишком  навязчивым,  даже  нахальным  был  этот  доктор
парапсихологических наук.
   В третий раз Петухов всплыл в середине февраля, в напряженные дни после
ареста Гинзбурга и Орлова. Он разыскал меня и попросил помочь встретиться  с
Тотом.
   -- Позвоните ему сами, --  сказал я, -- ведь  вы знакомы, а  у меня, уж
извините, совершенно нет времени.
   Но Валерий просил, даже настаивал,  говорил,  что  у него  к Тоту  дело
первостепенной важности, а самому ему звонить неудобно,  --  короче, он меня
уломал.
   Я  жил в те дни в квартире Слепаков -- Бороды с Машей не было в Москве.
Там и состоялась вторая встреча Тога с Петуховым,  поразившая и Боба, и меня
своей   полной   бессмысленностью.   Петухов,   оказывается,    получил   из
американского журнала гранки своей статьи  -- той самой,  которую он  в свое
время передал Тогу, --  но редактор просил  его дать  другой  заголовок.  Об
этом-то и хотел посоветоваться с Бобом наш ученый -- как назвать статью.
   Я их торопил:  мне  нужно было срочно ехать  в  городскую  прокуратуру,
чтобы выяснить судьбу арестованных товарищей.
   --  Как  продвигаются ваши  опыты  --  спросил  Петухова  Боб.  --  Вы,
помнится, обещали мне "право первой ночи"...
   И тут вдруг ни с того ни с сего  Петухов стал торопливо перечислять все
исследовательские центры, где занимаются парапсихологией, и добавил в конце:
   --  Кажется,  есть еще в  Зеленограде, в  одном  институте. У меня  там
друзья, если хотите, могу узнать точнее.
   -- Боб,  Зеленоград -- режимный  город. Тебе туда соваться  незачем, --
вмешался я.
   В Зеленограде действительно было много закрытых предприятий, и  об этом
знал каждый  москвич. А я  со  времени  подачи документов на выезд в Израиль
старался быть подальше от  всяких "ящиков", даже от любых  разговоров о них.
Однако не только этим объяснялась причина моего грубого  вторжения  в  чужую
беседу.  С каждой  фразой  Петухов  все  больше  раздражал  меня.  Ну,  сами
посудите: я спешу, происходят такие серьезные,  трагические события, а  этот
тип  морочит   голову  какими-то   глупостями  --  парапсихология,   статья,
заголовок... Мне  попросту хотелось поскорее  от него отвязаться. Конечно, у
осторожного  человека  уже  давно  возник  бы целый  ряд  вопросов.  Почему,
например,  Петухов  так  хотел, чтобы  встреча  с  Тотом состоялась  в  моем
присутствии? И  может  ли  советский  ученый  такого  ранга  позволить  себе
пересылать  статью  в  иностранный журнал,  не  испросив на  то разрешения у
многочисленных  вышестоящих  инстанций?  Но  время,  повторяю, было горячее,
Петухов -- лишь один  из сотен людей, промелькнувших на периферии моей жизни
в  последние месяцы перед арестом, а о  своем  принципе я уже  говорил: быть
готовым к провокациям КГБ,  но не пытаться их предотвратить --  если охранка
захочет, то всегда найдет для этого подходящую возможность.
   В тот день Боб, к счастью, тоже куда-то спешил,  и сразу же после моего
вмешательства мы разошлись.
   Последний раз  я говорил с  Петуховым  по телефону за несколько дней до
появления статьи в  "Известиях". Он снова хотел встретиться  с Тотом и опять
непременно в моем присутствии. Я  отказал ему, сославшись на занятость, -- и
это было чистой правдой: мы  подавали в суд на авторов антисемитского фильма
"Скупщики   душ",   готовили   пресс-конференции  по  делам  узников  Сиона;
Хельсинкская группа, руководителем которой  я  фактически  стал после ареста
Орлова и Гинзбурга и эмиграции Люды Алексеевой, разрабатывала свой очередной
документ -- короче, ни минуты свободной у меня не было, тем более для него.
   --  Хорошо, я  подожду, пока у  вас появится время,  -- смиренно сказал
погрустневший Петухов.
   В его показаниях, которые мне сейчас прочел Солонченко, упоминались все
эти эпизоды,  однако свидетель утверждал,  что Тот сам  искал  встреч с ним,
проявляя при  этом  крайнюю заинтересованность в информации о проводимых  им
исследованиях.
   Кто же он, Петухов? Честолюбивый  парапсихолог,  мечтавший прославиться
на  Западе  и  струсивший при  первом  же столкновении  с  КГБ, или  обычный
провокатор? Да  мне-то что до этого!  Ведь ничего преступного я не совершал!
Но  если  Боба действительно посадили, то одно из  двух: либо он попался  на
удочку их  провокации, либо... Нет, о том, что он мог и впрямь быть шпионом,
я и думать не желал. А может, все это чистый  блеф, и никаких показаний Тога
в  действительности  не  существует?  Солонченко   ведь  отказался   мне  их
процитировать, сославшись на то, что я не сотрудничаю со следствием.
   Что  заставляет  человека изменить свою позицию, отступить?  Страх. Это
он, мобилизуя себе в помощники разум, совесть и логику, нашептывает тебе  на
ухо убедительные и  соблазнительные аргументы в  пользу сдачи завоеванного с
таким трудом плацдарма.  Сколь изобретателен бывает при этом ум, сколь гибка
совесть,  сколь  изворотлива  логика, я узнал впоследствии, в течение девяти
лет наблюдая за людьми, находившимися в экстремальных условиях. Говорят, что
дурак учится  на собственном опыте, а умный -- на  чужом; чужой опыт там,  в
Лефортово,  мне  еще не был известен,  и  пришлось  наживать свой.  КГБ  мог
торжествовать: я сделал шаг  навстречу ему. Положим, не  шаг, а  шажок, да и
последствий он, слава Богу, не имел, и все же досадно, что это случилось. Но
как  прививка предотвращает серьезную  болезнь,  так и моя маленькая уступка
заставила меня  остановиться  над самым  обрывом и трезво разобраться в том,
что со мной происходит.
   Меня  пугала неизвестность, страшно хотелось  знать,  существуют ли  на
самом  деле  показания  Тота.  И  я нашел для  себя такие доводы: разве я не
обязан пресекать  попытки  КГБ представить мою  деятельность  как секретную?
Если Петухов под диктовку следователей оговорил меня, а Тот и на самом  деле
увяз в  какой-то неприятной  истории,  разве  мое молчание не сыграет им  на
руку?  Значит, надо отвечать на их вопросы -- но, естественно, с умом, чтобы
не подвести других. (В действительности на  все это  есть  лишь один  ответ,
остальное -- от  лукавого: что бы ты ни говорил на допросах, КГБ  возьмет из
твоих  показаний  лишь то,  что подкрепляет их версию. Ты им не  в состоянии
помешать; единственное, что ты можешь, -- не помогать им.)
   Когда после  обеда  я вернулся  в кабинет следователя и Солоченко вновь
принялся журить меня за глупое и недальновидное поведение, я сделал вид, что
мучительно размышляю, и наконец  сказал: --  Что ж, я, пожалуй, готов в виде
исключения, выслушав показания Тога и тех, кто с ним встречался, подтвердить
или  опровергнуть  приведенные   в   них   факты,  касающиеся   меня  лично.
Предупреждаю, что о других я, как и раньше, не скажу ни слова.
   Вряд ли мое предложение показалось Солонченко особо щедрым. Но все-таки
это  был  явный  знак, свидетельствовавший о  том, что я начинаю поддаваться
нажиму.  Следовательно,   давление  нужно   усилить.   Солонченко  изобразил
возмущение: -- Мы  же здесь не в игрушки с вами играем! Если хотите, чтобы к
вам относились всерьез, рассказывайте  все, что знаете, а мы уж сами сравним
ваши слова с показаниями других. Если будут расхождения, я вам на них укажу,
вот  тогда  и  опровергайте  сколько  душе  угодно.  А  привередничать,  как
английская королева, здесь нечего! Уж больно вы, Щаранский,  капризны; к нам
у вас слишком много претензий, а к себе -- слишком мало.
   Отступать  дальше  я  не собирался, а  потому  мы  с  Солонченко вскоре
расстались, отложив партию в той, же позиции.
   Через час в камере появился заместитель начальника тюрьмы по политчасти
Степанов и обратился ко мне:
   -- Вы, надеюсь, не забыли еще,  что  нарушили режим содержания? Знайте,
что у нас с этим строго. Советую морально подготовиться к наказанию.
   Прошло  еще  четверть часа, и меня  увели  в  карцер.  Перед  этим  два
вертухая  предложили  мне  раздеться. Тщательно  исследовав мою  одежду, они
вернули мне трусы,  майку и носки и  выдали тонкие рваные штаны  и куртку, а
также предложили на выбор -- тапки или огромные тяжелые ботинки без шнурков.
Я выбрал ботинки.
   Помещался карцер в подвале.  Закуток в три квадратных  метра -- два  на
полтора  --  с цементным  полом  и  цементным же  пеньком посередине,  таким
маленьким, что долго на нем  не  высидишь. Света нет, лишь тусклая  лампочка
над дверью  -- чтобы  надзиратель  видел  тебя  в  глазок. Стены  влажные, в
потеках,  штукатурка  свисает с  них  клочьями.  Сырость сразу  же проникает
сквозь  одежду. Пока еще, кажется, не холодно,  но уже ясно,  что ночь будет
нелегкой. К стене, как полка в железнодорожном вагоне, прикреплена массивная
грубо отесанная доска. Перед  отбоем в карцер  вошел  надзиратель,  отомкнул
замок и опустил  ее. В подвальном  коридоре  полдюжины  камер, но  остальные
свободны.  Неподалеку  от  моей стоит  стол,  за  ним  всю  ночь  сидят двое
вертухаев в тулупах, пьют чай, беседуют.
   В  карцере  холодней,  чем в  коридоре.  И  тулупа  нет.  И чая,  чтобы
согреться. Встаешь, делаешь энергичную зарядку -- отличные это были времена,
когда хватало сил на зарядку в карцере! -- и, разгоряченный, снова ложишься.
Ты  понимаешь,  что  хорошо  бы  побыстрей  заснуть -- до  того,  как  снова
замерзнешь,  --  но  нет,  не  получается.  Подтягиваешь  к  животу  ноги  и
растираешь мышцы, не вставая  с  нар. Как будто  помогает, но только  до тех
пор, пока  снова  не  вытянешься.  Наконец решаешь не  обращать внимания  на
холод, пытаешься расслабиться и думать о том, что произошло на следствии. Но
тут вдруг  еще не закаленные карцером мышцы начинают конвульсивно дергаться.
Особенно  странно ведут себя ноги: независимо  от моей  воли  они занимаются
гимнастикой сами по себе  --  поднимаются и падают, поднимаются  и падают...
При этом тяжелые ботинки, которые я решил не снимать -- в них все же теплее,
-- стучат по нарам.
   -- В чем дело? Почему шумите? -- заглядывает в глазок надзиратель.
   У меня  нет желания  отвечать ему. Ноги продолжают  "шуметь"...  Прошли
годы.  Я  научился  десяткам  маленьких  хитростей:  как  пронести в  карцер
карандаш, как распределять еду между "голодным" днем и "сытым", как, натянув
рубаху  на голову,  согревать себя  собственным  дыханием;  научился "качать
права" -- требовать в  камеру прокурора,  градусник, теплое  белье  (которое
положено  по  инструкции  при температуре  ниже  восемнадцати градусов,  что
практически никогда не выполняется) , научился не думать о еде даже на сотые
сутки карцера.  И все  же к одному  я так  никогда  и не  смог привыкнуть: к
холоду.
   ...Подъем.  Наконец-то! Надзиратель  закрывает нары  на замок,  выводит
меня  в  коридор -- умываться.  Господи, как же  здесь тепло!  К чему им тут
тулупы?! Я  медлю  у  рукомойника,  чтобы подольше  не  возвращаться  в свою
душегубку.
   Вернувшись,  делаю зарядку, жду завтрака.  Но тут мне объясняют, что  в
карцере горячая пища -- через день, и то --  по пониженной норме Сегодня мне
положены лишь хлеб и вода. Впрочем,  голода я пока  не чувствую. Главное  --
кружка кипятка,  которым можно  согреться. Сажусь на  пенек, делаю несколько
глотков,  а  потом приставляю  кружку  к груди,  к  ногам,  даже,  немыслимо
извернувшись,  --  к спине. Это помогает, и меня  начинает  клонить  в  сон.
Сонному  же на  пеньке не удержаться -- опоры-то ведь нет,  -- и я сползаю с
него. Но на цементном полу сидеть -- тоже удовольствие  маленькое... И тут я
вдруг слышу: "На вызов!"  -- и с  ужасом осознаю, что  эти два слова сделали
меня почти  счастливым.  Прочь из этой холодной темницы, прочь! О  том,  что
ждет меня на допросе,  я и  не  думаю  -- это все  неважно, лишь бы поскорее
согреться.
   На допрос меня  брали из карцера ежедневно, только в воскресенье делали
перерыв.  За все одиннадцать  месяцев следствия меня никогда не  допрашивали
так интенсивно, как в этот период.
   Я  заходил в роскошный кабинет в своих  карцерных лохмотьях, садился на
стул, и тело мое еще долго сводила судорога -- так медленно выползал из меня
холод. Солонченко  участливо спрашивал о самочувствии, сетовал на жестокость
Петренко.
   -- Жаль, Володин болеет, --  сокрушался следователь, -- только он может
этого самодура на  место  поставить. Ну ничего,  сейчас  чайку попьем,  -- и
Солонченко  разливал  в стаканы  горячий ароматный  чай,  пододвигал  ко мне
блюдце  с печеньем или  вафлями  и  несколькими кусочками сахара.  -- Только
Петренко не проговоритесь, что  мы  тут ваш режим нарушали,  меня  за это по
головке не погладят.
   К концу  нашей трапезы он начинал суетиться, поспешно  убирая  со стола
пустые  стаканы и блюдца со  следами запрещенных для меня лакомств. И  когда
эта комедия повторилась во второй или третий раз, я не выдержал:
   --  Знаете, когда-то  в  детстве  я видел немало примитивных  фильмов о
войне.  Эсэсовцы там  проводили обычно допросы  так: один  зверски  избивает
человека, а потом подходит другой, обязательно в белых перчатках, склоняется
над избитым, говорит:  "Ай-ай-ай, какие  сволочи",  -- вызывает  врача, дает
бедняге  воды  и  начинает   его  допрашивать,  всячески  демонстрируя  свое
дружелюбие. Но ведь это  были очень слабые фильмы сталинских времен. Неужели
в наши дни вы не могли найти режиссера поизобретательней?
   Солонченко решил было обидеться, но,  подумав, сказал с неожиданным для
него, поистине христианским, смирением:
   -- Да, я вас понимаю. Вам сейчас  трудно и хочется на ком-нибудь злость
сорвать. Понимаю и не обижаюсь. Поверьте: моей вины  в том, что вы оказались
в карцере  действительно нет. Мне гораздо приятней допрашивать вас, когда вы
в форме, а не такой сонный и промерзший до костей.
   Так что и следующий допрос начался с чая и  вафель.  Тогда я попробовал
вывести его из равновесия другим способом:
   --  Да что  вы мне все вафли да печенье... А  колбасы  и  сыра у  вас в
буфете нет, что ли?
   Следователь рассмеялся, развел руками и сказал:
   -- Ну, Анатолий Борисович, от скромности вы не умрете!
   Ни колбасы, ни сыра я от него так и не дождался, зато в какой-то момент
Солонченко предложил мне:
   -- Если хотите, садитесь на диван, там теплее.
   Я пересел; пружины мягко подались под моим телом, голова закружилась, и
я  почувствовал,   что  полностью  теряю  контроль  над   собой.   Очередные
свидетельские  показания, которые читал  следователь, доходили  до  меня как
сквозь сон. Я встал,  размялся и больше никогда не садился на этот проклятый
диван.
   В те  дни Солонченко еще  продолжал  свои  попытки убедить меня  давать
показания. Но увидев, что отступать я не намерен,  он  принял мои условия  и
согласился  зачитать   мне  протокол   допроса  Тота   о   его  встречах   с
парапсихологами   Петуховым   и  Наумовым,  философом   Зиновьевым,   врачом
Аксельродом, а также их собственные показания.
   Как только он взял в руки протокол допроса Боба, я спросил его:
   -- От какого числа?
   -- Вас допрашивали о Тоте тринадцатого июня, а его -- четырнадцатого.
   Теперь все стало  ясно.  Вот почему они так спешили тогда  получить  от
меня   нужные   им   показания,   вот   кому   они   собирались   предъявить
"отредактированные" ими тексты допроса, которые я, к счастью, не подписал!
   -- В  качестве  кого  допрашивается  Тот?  --  попытался  я  извлечь из
следователя максимум информации, положенной мне по закону.
   -- По вашему делу в качестве свидетеля, --  сказал Солонченко,  конечно
же, легко догадавшись о том,  что меня волнует. -- Ну а по  другим  делам --
это  пусть  он  сам  разбирается  со   своим  следователем,  --  добавил  он
насмешливо.
   В показаниях Боба нет ничего опасного для меня.  Однако, это безусловно
его показания, а значит, хоть в чем-то они не блефуют.
   Вернувшись  в карцер,  я  часами  крутился вокруг  пенька, натыкался на
стены и переваривал новости; всю ночь я не спал и,  трясясь от холода, думал
о Бобе.
   Мне  вспоминалось,  как  он  опубликовал статью  о ходе переговоров  об
ограничении стратегических  и  наступательных вооружений  (ОСВ-2), приведя в
ней данные, которые  еще не были известны другим журналистам. Те поздравляли
его с  чувством завистливого восхищения. На  мой  вопрос:  "Как тебе удалось
разузнать это?" -- он ответил, заговорщицки подмигнув: "Я никогда не сообщаю
своих   источников   информации".  Хотя  сказано  это  было  шутливо,  фраза
запомнилась: она  была характерна  для Боба,  на  которого всегда можно было
положиться. Так  почему же он вдруг заговорил -- и где? -- в КГБ! -- о своих
беседах с советскими гражданами, называя их имена? Ведь в разговорах этих не
было   ровным   счетом  ничего  преступного,  и   он  мог  спокойно  послать
следователей подальше,  приведя тот же аргумент: я никогда не  сообщаю своих
источников  информации. Боб этого не сделал, а значит, -- неужели Солонченко
прав? -- там, на воле, в большой зоне, что-то изменилось, что-то произошло.
   Я искал объяснение  поведению  Тота. Ясно,  что КГБ  еще до его допроса
знал о  тех  самых  четырех встречах --  ведь Черныш говорил со  мной  о них
тринадцатого,  а показания Боба -- от четырнадцатого. Скорее всего, они дали
ему понять, что я рассказал об
   этих встречах, и Роберт  поверил  -- ведь  у него не было нашего  опыта
общения с КГБ -- и решил доказать, что ничего криминального в них не было.
   Я  не  собирался  повторять  ошибок  Боба.  Следователь  зачитывал  мне
очередной  кусок его показаний.  Иногда,  после моих настойчивых требований,
показывал мне тот или иной лист.
   -- Но тут нет его подписи!
   -- Это ведь пер