и   сформирование  нашей   Хельсинкской   группы   --
скоординированная враждебная  по  отношению  к СССР  акция. Здесь же  улики:
доказательства преступных связей между нами.
   Материалы о поправке  Джексона тоже были  получены из  двух источников:
МИДа и Министерства внешней торговли. Из МИДа, кроме ее текста и юридических
комментариев  к  нему,  --  протоколы всех  заседаний  комиссии  Конгресса и
комитетов Сената, обсуждавших поправку. Интересно, что против нее  выступали
капиталисты, руководители крупнейших концернов, мечтающие о торговле с СССР,
а  за  -- профсоюзы, различные  общественные организации. Какая-то классовая
солидарность наизнанку...
   Министерство внешней торговли подсчитало материальный ущерб, нанесенный
советской экономике сионистами, добившимися принятия поправки. Если бы  СССР
был предоставлен статус максимального благоприятствования, то объем торговли
с США,  как утверждают министерские специалисты,  составил бы около двадцати
миллиардов долларов.
   Целый том в деле -- статьи и корреспонденции, опубликованные в западной
прессе, выписки из передач зарубежных радиостанций, где  есть ссылки на меня
как на источник  информации. Запись этих  передач  зачастую  прерывается,  и
следует стандартная фраза: "Далее не прослушивается: сильное глушение".
   --   Тяжелая  у  вас   работа,  что  и  говорить,  --  смеялся   я  над
следователями. -- Один отдел КГБ глушит передачи, другой от этого страдает!
   Были в деле и приятные для меня неожиданности, среди них -- фотопленка,
"изъятая у гражданина США Гулда при его  выезде  из  СССР". Несколько кадров
проявили  и  отпечатали; это  оказались  фотографии  заявлений в мою защиту,
собранных, как я определил по почерку, Диной; не все слова удалось прочесть,
не  все  подписи  разобрать,  но я  испытывал глубочайшую  признательность к
органам  за  такой  дорогой  подарок.  В  части   этих  заявлений  отказники
рассказывают о том, как их допрашивали в КГБ,  и я извлек немалую  пользу из
сопоставления  их  слов с  официальными протоколами  допросов.  На одном  из
снимков -- сопроводиловка Дины к собранным ею материалам, где она  не только
перечисляет их, но и сообщает  все,  что  было на допросах наших  товарищей:
какие основные вопросы задавали им, какими документами интересуется КГБ, как
формулируется обвинение...
   Молодец Дина! Она довольно точно восстановила главные направления моего
дела,  и  теперь  осталось  одно  --  чтобы на  воле знали:  никаких  других
преступлений,  кроме  наших   заявлений  и  списков  отказников,  встреч   и
пресс-конференций, мне не  вменяется в вину. Я тогда, конечно, и представить
себе не  мог,  какую титаническую  работу проделала  Дина,  кромсая  паутину
страха,  которой  КГБ в те дни опутал евреев;  чего ей стоило убедить  людей
пренебречь  угрозами  охранки  и  рассказать  обо всем, что  происходило  на
допросах;  как  непросто было  при  постоянной  плотной  слежке  собрать всю
необходимую информацию и передать ее на Запад.
   Но впереди меня ждал еще  более  потрясающий сюрприз.  Одним из главных
моих  прегрешений  КГБ  считал  участие в документальном  фильме  английской
телекомпании "Гранада" "Рассчитанный риск". Теперь  я  мог  убедиться в том,
насколько  большое  значение  они  придавали ему.  Еще  до  моего  ареста  в
Министерство иностранных  дел поступил с Лубянки соответствующий  запрос,  и
вскоре из  генерального  консульства  СССР  в  Нью-Йорке  в  Москву  прибыли
видеозапись фильма и официальная справка  за подписью дипломата Велемирова о
том, какой огромный вред престижу СССР нанесла его демонстрация. Аналогичные
отчеты  поступили  из  советских  посольств в  Англии,  Франции  и Дании.  В
обвинении  по  этому поводу  говорилось:  "Подследственный принял участие  в
нелегальной  съемке  иностранцами  фильма,  содержащего  его  клеветнические
измышления  о положении национальных  меньшинств в СССР". Мне,  естественно,
было интересно посмотреть эту  ленту,  вспомнить, что именно я там измышлял.
Так как следствие обязано знакомить меня со всеми документами, используемыми
обвинением, я потребовал показать мне "Рассчитанный риск".
   Возражений не последовало, но оператор -- специалист по видеоаппаратуре
--  находился в отпуске, и надо было ждать. Между тем я наткнулся на кое-что
поинтереснее: оказывается, после моего  ареста  та  же "Гранада" сняла новый
фильм,  на сей раз посвященный мне, под  названием  "Человек, который  зашел
слишком далеко", и он тоже был  приобщен к  делу как "имеющий  доказательную
силу  для  характеристики   враждебной  деятельности   подследственного".  В
частности, в деле цитировались  отрывки из интервью, взятого  "Гранадой" для
этого  фильма у Майкла Шерборна, где он, среди прочего,  говорит: "Щаранский
--  убежденный  сионист. За  три  года  я около  ста раз беседовал с  ним по
телефону и получил от него множество писем и документов о положении евреев в
СССР".
   Я,  понятно,  заявил,  что  хочу  посмотреть  оба  фильма,  но  на  это
следователи  почему-то  согласились не сразу. Пришлось опять конфликтовать с
ними,  отказываться  подписывать бумагу о  том, что  с  делом ознакомился...
Наконец они пошли на попятный, оператор  вернулся из отпуска, и вскоре я уже
сидел в кабинете  Губинского  перед  японским видеомагнитофоном  в  компании
Володина, Солонченко и Илюхина и смотрел "Рассчитанный риск".
   Я  увидел  на экране Володю, Александра Яковлевича, себя...  Думал ли я
тогда, в семьдесят шестом году, давая это интервью для фильма, что увижу его
впервые  ровно  через два года в  Лефортовской  тюрьме!.. Но  потом оператор
поставил следующую кассету  -- и у меня перехватило дыхание. Начинался фильм
с показа демонстрации в мою защиту у  советского посольства  в Лондоне;  еще
несколько секунд  --  и  на  экране крупным  планом  появилась Авиталь!  Она
говорила на прекрасном иврите -- и как говорила!
   --  А  от русской-то совсем уж  ничего  не  осталось!  -- с  удивлением
отметил Губинский.
   Дальше пошли  кадры с моим  добрым  другом Майклом Шерборном,  Людмилой
Алексеевой,  эмигрировавшей из  СССР, знакомыми  и  незнакомыми  английскими
евреями, но я плохо воспринимал их слова, все ждал, не появится ли Наташа...
Еще раз показали ее -- и все, лента кончилась.
   -- Поставьте, пожалуйста, снова, -- попросил я. Увидев меня в необычной
роли просителя, Илюхин с несвойственным ему ехидством сказал:
   --  Что,  понравилось? Хватит  с  вас и  одного  раза.  Подследственным
телевизор смотреть не положено.
   Эти слова быстро вернули меня к реальности. Я сразу изменил тон:
   -- Я имею право  знакомиться с материалами дела. Мне необходимо  понять
каждую фразу, каждое  слово из показанных фильмов.  Это особенно важно в тех
условиях,  в  которые  вы  меня  поставили,  лишив  возможности   пригласить
адвоката. А сам  я,  как вам известно, не юрист и  могу  лишь догадываться о
том, как  вы  будете строить свое  обвинение.  Мои  познания  в английском и
иврите не настолько хороши,  чтобы я мог понять в этом фильме все с  первого
раза.  Поэтому я настаиваю  на том, чтобы мне дали  возможность увидеть  его
вторично.
   После  некоторого колебания они согласились, и вот уже снова на  экране
моя Авиталь. Когда ее выступление кончилось, я потребовал:
   -- Верните пленку назад, в этом месте я не разобрал несколько слов.
   Оператор не спорил. Прошел час, второй, третий. Кагебешники уже  кипели
от злости,  но я  не уступал,  снова и  снова  заставляя их  возвращаться  к
началу. Снова и снова Авиталь вела колонну к советскому посольству в Лондоне
-- нет, к Лефортовской тюрьме! -- требовать моего освобождения.
   Наконец терпение Володина лопнуло, и полковник стал кричать на меня:
   -- Хватит! Вы что  думаете -- ваша судьба  в  руках этих людей,  а не в
наших? Посмотрите внимательно: это всего лишь студенты и домохозяйки!
   ...Сегодня, выступая  перед  людьми в Иерусалиме и  Нью-Йорке, Париже и
Лондоне, я  благодарю их за поддержку и каждый  раз цитирую слова  Володина.
Спасибо вам, гражданин  полковник,  вы  подсказали  мне  точную и  эффектную
формулировку: армия  студентов и домохозяек одолела  в конце  концов полчища
КГБ.

   * * *

   Прочитан пятьдесят один том дела. Заполнены моими записями пять толстых
папок. Теперь я должен был подписать протокол о том, что с делом ознакомлен,
после чего начнется подготовка к суду.
   Я еще раз перечитал УПК, чтобы узнать все о своих правах на этом этапе.
Оказывается, у меня  еще  есть  возможность заявить ходатайство о дополнении
материалов дела. Но стоит ли этим заниматься? Ведь суд почти наверняка будет
закрытым,  и  все мои  усилия  окажутся  напрасными. И  все же я решил такое
заявление  написать:  по  крайней  мере,  в  деле  останутся  доказательства
абсурдности и лживости их обвинений.
   Двадцать  шестое мая  семьдесят  восьмого года. На оформление  закрытия
дела пришли Володин и Илюхин и объявили мне, что и где я должен подписать.
   -- Прежде я хочу сделать письменное заявление, которое будет включено в
протокол о закрытии, -- сказал я.
   -- Что еще  за заявление? -- повысил голос  Володин. -- Хватит мудрить,
давайте действовать по закону. Вот двести первая статья, там все указано, --
и он протянул мне уголовно-процессуальный кодекс.
   К  счастью,  я его заранее  прочитал. Перелистав несколько  страниц,  я
показал полковнику другую статью: двести третью, где говорится об  этом моем
праве.
   -- Да-а, вижу, что адвокат  вам действительно  не нужен, -- раздраженно
заметил Володин. -- Ладно, читайте ваше заявление и  следователь запишет его
в протокол.
   --  Ну,  нет!  -- сказал  Илюхин, внимательно  выслушав меня.  -- Такую
антисоветчину пишите  сами, своей  рукой, наш следователь  этого  делать  не
станет.
   Что ж, я  с  удовольствием записал в протокол, что  следствие с  самого
начала подгоняло дело к  заранее вынесенным газетой  "Известия"  обвинениям,
что  их  цель  -- скомпрометировать  еврейское эмиграционное  движение,  что
обвинения либо абсурдны, либо лживы, что дело засекречено, хотя никаких тайн
в его  материалах нет, что  подбор этих последних тенденциозен и существенно
неполон. Поэтому у  меня есть ходатайство о включении  в дело дополнительных
документов, и я представлю его в течение пяти дней.
   До истечения  этого  срока я передал  следствию более  тридцати страниц
текста,  в котором  --  вся  "идейная"  суть моей  защиты.  Я  не вдавался в
подробности по поводу того, кто что  делал, кто что говорил, кто что знал, а
лишь утверждал: деятельность активистов еврейского национального движения не
была инспирирована из-за  рубежа,  не противоречила ни международному праву,
ни  советским  законам. Она --  результат существующего в  СССР положения  с
эмиграцией.  Я  просил  представить  копии  правил,  регулирующих  выезд  из
Советского Союза  и дающих  ответ  на следующие  вопросы:  можно  ли  вообще
покинуть страну без  приглашения от родственников; вправе ли  человек знать,
почему  ему отказано  в выезде;  существуют ли  предельные сроки отказа.  На
каждый из  них  должен  был,  естественно, последовать  отрицательный ответ.
После  этого на конкретных  примерах, собранных нами, я просил объяснить,  в
чем  причина  многолетних  отказов   футболисту,  специалисту  по  китайской
философии,  художнику,  летчику, демобилизовавшемуся  из  армии сразу  после
войны...
   Следствие утверждает,  что мы клеветали,  говоря о  положении евреев  в
СССР.  Я  просил  приобщить  к  делу справки о том, сколько в СССР школ, где
преподается иврит (ни одной!);  сколько книг на этом  языке выпущено с конца
двадцатых  годов (ни  одной, не считая  нескольких антисионистских  брошюр);
издавалась  ли  на  иврите  Тора (ни  разу!);  может  ли  человек,  желающий
преподавать еврейский язык,  зарегистрироваться в качестве частного учителя,
платить налоги и  избежать тем самым уголовного преследования за  незаконную
деятельность (нет!);  преподается ли  идиш  в  школах  Еврейской  автономной
области (ни в одной!); была ли издана хотя бы одна книга на русском языке по
еврейской  истории  или культуре  (нет!). В доказательство тому,  что в СССР
проводится  антисемитская кампания, я просил приобщить к делу книгу В.Бегуна
"Ползучая контрреволюция", изданную в  СССР  совсем недавно, а  также шедевр
черносотенного  творчества   начала  двадцатого  века  "Протоколы   сионских
мудрецов"  --  с тем, чтобы продемонстрировать  духовное  родство двух  этих
произведений.
   Я ходатайствовал об  очных ставках  с Адамским  и Петуховым;  требовал,
чтобы на  суде получили возможность выступить в качестве свидетелей те, кого
мы  защищали от преследований. "Так,  например,  -- писал я, -- в  заявлении
Хельсинкской группы о положении в тюрьмах и лагерях приводятся фамилии около
ста  заключенных,  готовых дать показания, однако  ни  один  из  них не  был
допрошен".
   Для  того,  чтобы  доказать  открытый характер  нашей  деятельности  по
составлению списков отказников, я  потребовал приобщить  к делу  те из  них,
которые  мы  посылали  в  советские официальные  инстанции  задолго до осени
семьдесят шестого года, когда мы якобы получили из-за рубежа соответствующее
задание ЦРУ.
   Но  как опровергнуть  заключение экспертизы о том,  что списки содержат
секретную   информацию?   Я   обратил   внимание   адресата  на   туманность
формулировки, гласящей,  что  они  "в  совокупности  и  в  целом" составляют
государственную  тайну, и  потребовал  поставить перед  экспертами следующий
вопрос: означает ли это, что в каждом отдельном случае секретности нет, а во
всем списке  она  присутствует?  Если  да,  то  я  хочу  видеть  официальную
инструкцию,  объясняющую  такой  парадокс.  Если же нет,  то  пусть эксперты
приведут хотя  бы один  пример подобной  информации, содержащейся в  списках
отказников,  и я  попрошу  очную ставку с  тем,  от  кого ее получил,  чтобы
выяснить, как она могла оказаться в  заполненной им  анкете. Тут  расчет был
прост: если КГБ включил в наши списки  какие-то секретные сведения,  чего  я
без Дины установить не мог, это выяснится в ходе очной ставки.
   В начале июня ходатайство было подано  и через неделю отклонено по всем
до  единого пунктам. Дело ушло  в суд. Мне оставалось лишь  ждать,  готовить
себя к предстоящему и развлекаться игрой в шахматы с сокамерником. Он у меня
теперь был новый.

   * * *

   В  феврале здоровье  Тимофеева резко ухудшилось. Переживания  последних
лет  не  прошли бесследно, и  с ним случился  микроинфаркт,  после  чего его
забрали в тюремную больницу.
   Недолго побыл я один  в камере: уже в марте у меня появился новый сосед
и  опять  из  советской элиты  --  бывший  помощник  министра  автомобильной
промышленности СССР, атлетического сложения брюнет лет сорока, придавленный,
но, в отличие от Тимофеева, еще не сломленный судьбой.
   -- Леонид Иосифович Колосарь,  -- представился  он. -- Жертва клеветы и
махинаций в высшем аппарате министерства и в Прокуратуре СССР.
   -- Статья шестьдесят четвертая. Сионист, -- кратко отрекомендовался я.
   Замешательство его было недолгим.
   -- Ну,  то,  что  вы  еврей,  понятно  сразу,  а вот  сионистов  я себе
представлял  иначе. Неужели против советской  власти боролись?  -- и тут  же
поспешно  добавил  традиционное:  --  Я  сам  украинец,  но  у   меня  много
друзей-евреев.
   -- Якщо вы бажаетэ, то можэтэ розмовляты зи  мною украиньскою мовою, --
предложил я, перейдя на его родной язык.
   Это  оказалось решающим  шагом  к  нашему сближению.  Как признался мне
впоследствии новый сосед, за десятилетия жизни в Москве он ни по чему так не
соскучился,  как по языку своего народа. Родом Колосарь оказался из Полтавы,
один из предков его был  кем-то вроде министра иностранных дел в Запорожской
Сечи, и сим обстоятельством Леонид  Иосифович очень  гордился.  Образование,
однако, этот украинский казак поехал получать в Москву. Общественная работа,
спорт,  инженерная карьера...  Однажды министр автомобильной промышленности,
тоже украинец,  обратил внимание на  способного  земляка  и взял  его себе в
помощники.
   Из   рассказов   моего  сокамерника   о  своей  работе  меня   особенно
заинтересовали  те,  которые  описывали  атмосферу  рабского  трепета  перед
начальством,  царившую  на  самых  верхах  советской  чиновничьей  пирамиды.
Должен,  к  примеру,  его  грозный   шеф,   привыкший  разносить  директоров
крупнейших  заводов  как нашкодивших мальчишек,  поговорить  с председателем
Совета Министров  Косыгиным -- и  не о  чем-нибудь  неприятном, не дай  Бог,
просто  отчитаться  по   какой-то   работе.  Колосарь  заранее  готовит  все
необходимое:  деловые  бумаги,   напитки,  лекарства.  В  назначенное  время
помощник министра набирает номер.
   -- Косыгин на проводе.
   Министр  берет  трубку, встает  по  стойке "смирно" и докладывает. Если
разговор завершается благополучно, то он отделывается легким  сердцебиением,
принимает валидол и четверть часа отдыхает,  лежа на диване. Если же товарищ
Косыгин  чем-то  недоволен,  то  министра  срочно приходится увозить домой с
сердечным  приступом.  Случалось вызывать  и  скорую.  В конце  концов  дело
кончилось-таки инфарктом.
   Колосарь вспоминал о своем  шефе с юмором, но не  без теплоты: помощник
министра -- почти  член  его  семьи. Леонид  Иосифович, например, не  только
бумаги для босса готовил,  но и семейные дела устраивал, в частности, снимал
ресторан  для свадьбы дочери министра, получал для него в спецраспределителе
дефицитные товары.
   Я,  конечно,  и раньше  знал  о существовании  распределителей.  Однако
только из  рассказов  моего соседа понял, насколько разветвлена  и  детально
продумана   иерархическая  система   содержания  власть   имущих.   Министр,
являющийся членом  Политбюро,  министр -- член  ЦК,  замминистра,  начальник
главка -- у каждого из них разный тип распределителя. Чем  выше  поднялся ты
по  служебной  лестнице, тем ближе  подошел к коммунизму: выбор товаров стал
больше, а цены  на них -- дешевле.  И все другие льготы расписаны строго  по
рангу:  министр,  скажем,  имеет особый абонемент, по которому  всегда может
получить  два билета на любой спектакль в любой театр; замминистра -- то  же
самое, но, если не  ошибаюсь, только  раз  в неделю; начальник главка -- два
раза в месяц -- и так  далее  по убывающей. Причем  люди  эти в  театры, как
правило,  не ходят, но льготы свои  весьма ценят. Если даже тебя понижают  в
должности,  но в рамках  тех же  льгот -- это еще полбеды,  но опуститься до
распределителя более низкого ранга -- это уже настоящая трагедия:  подняться
до прежнего уровня будет очень трудно.
   Колосарь  рассказал мне, как однажды  спросил  своего шефа, замученного
разнообразными недугами: .
   -- Почему бы вам в вашем возрасте не выйти на пенсию?
   Министр совершенно серьезно ответил ему:
   -- Если я скончаюсь на своем посту, то поминки будут в Центральном Доме
Советской Армии, некролог -- в "Известиях"  за подписями всего Политбюро,  а
похоронят  меня на  Новодевичьем кладбище. Если же  я  умру пенсионером,  то
поминки будут в ресторане,  некролог  -- в отраслевой  газете и подпишет его
новый министр, а похоронят на Ваганьковском.
   Ну, а что думали о капитализме эти небожители, так охотно приобретавшие
западные  товары и так безуспешно пытавшиеся поднять советскую экономику  до
уровня  мировых  стандартов?  Колосарь   вспоминал,  как  несколько  раз   в
обстановке, исключающей всякую возможность лицемерия, шеф говорил ему:
   --  Да,  тяжело,  конечно, с  нашим  народом работать, но все-таки  как
хорошо, что мы живем не при капитализме и никто никого не эксплуатирует!
   Что это -- неосознанный  страх  перед свободным миром, где ему непросто
было   бы  сохранить  свои   льготы,   или  искренняя  преданность  "идеалам
коммунизма"?  Мой  сосед,  относившийся  к  частной   инициативе  с  большим
уважением и,  судя по  всему, и