даже сказал, --
апатично:  он вечно был  вялым, сонным,  с  трудом  следил за ходом допроса.
Иногда прокурор  приносил  с  собой какие-то бумаги -- видимо, материалы  по
другим делам --  и, как школьник, не успевший приготовить домашнее задание к
следующему уроку, поспешно  листал их. Зачастую он попросту клевал носом,  и
мы с Солонченко заговорщицки подмигивали  друг другу и понижали голос, чтобы
не разбудить спящего.
   Однажды, когда Илюхин вышел из кабинета, Солонченко, будто испугавшись,
что участвует в подрыве авторитета советской власти, сказал:
   --  Напрасно вы, Анатолий Борисович, так несерьезно  относитесь к этому
человеку. Очень возможно, что он будет государственным обвинителем на суде и
от него будет зависеть ваша жизнь.
   -- Что ж, это лишний  раз  говорит о  том, насколько демократичны  ваши
судилища, -- ответил я.
   Солонченко  лишь пожал плечами,  но  впредь  был осторожен  и больше не
позволял себе смеяться над начальством.
   Во    время    ноябрьских   допросов    следователи    почти    целиком
сконцентрировались   на   моих  связях   с  иностранцами  --   журналистами,
дипломатами, политиками, -- на том, как мы с ними "использовали" друг друга;
причем и сами вопросы, и показания Липавского и Цыпина становились все более
и  более зловещими: "Через кого вы установили  контакт с таким-то?", "Бывали
ли  у  вас конспиративные  встречи  с тем-то?", "Служили  ли ваши  встречи с
корреспондентами каким-либо целям, кроме передачи заявлений для печати?"
   Липавский  в  своих  показаниях утверждает,  что Прессел на  его глазах
передавал Рубину чемодан с подрывной литературой, говорит, что с моих слов и
со  слов Виталия  ему известно,  что  таким  же образом  получал книги  и я.
Впрочем, ни одного конкретного факта он привести не может.
   Цыпин  тоже  сообщает,  что  я  получал  литературу через  дипломатов и
журналистов; он ссылается при этом на Крымски, американского корреспондента,
который  якобы  признался  ему, что сам был таким курьером. В доказательство
тому, что я  распространял "антисоветчину",  Цыпин  передает  следствию  два
израильских  журнала   на  русском  языке,  "полученные  от  Щаранского   на
хранение".  Просматриваю их:  вроде бы когда-то читал,  года  четыре  назад.
Наверное, потом отдал кому-то, может быть, тому же Цыпину.  Ну и что? Даю на
все эти  "разоблачения" свой стандартный  ответ, а сам  радуюсь:  раз ничего
более серьезного они мне предъявить не могут,  значит плохи их дела -- никто
из близких друзей не раскололся.
   Мне  торжественно  предъявляют  новую  улику:   "инструктивное  письмо,
поступившее  от  сообщников  по  конспиративным  каналам".   Это  письмо  от
конгрессмена  Драйнена, посланное мне  в двух экземплярах:  по почте и через
посольство. По почте я,  естественно, ничего не получил, а копию, присланную
на  адрес посольства, мне  передал Прессел. Помню,  встретились мы  в начале
Калининского проспекта; мои "хвосты" были на боевом посту, да и Джо, похоже,
пришел не  один.  Он открыто  передал  мне конверт, я  тут же, на  глазах  у
кагебешников, вскрыл его и прочел  письмо. В нем Драйнен  благодарил меня за
помощь,  оказанную  ему  в  Москве,  рассказывал  о  встрече  с  Авиталью  в
Вашингтоне,  обещал продолжать  борьбу за  советских  евреев. И все. Тем  не
менее -- "инструктивное письмо, поступившее по конспиративным каналам"...
   Следствие  вновь возвращается к нашему  заявлению в  поддержку поправки
Джексона,  оригинал  которого  Липавский  украл из  помойного ведра  Рубина.
Оказывается,  Саня  дал  по  этому  поводу  новые  показания:  "Письмо  было
отправлено в США по просьбе сенатора Джексона, более того: Джексон сам его и
написал.  Привез же его в Москву другой  сенатор -- Брук. Он объяснил, что у
них начинается  очередная  предвыборная  кампания, Джексон  выставляет  свою
кандидатуру  на  пост президента,  и  ему очень  нужна  поддержка  советских
евреев-активистов.  За  несколько дней  Щаранский  собрал  подписи под  этим
заявлением  и вернул документ Бруку,  который и вывез его  из СССР. Обо всем
этом мне известно от Рубина и Щаранского".
   Встречу  с  Бруком  я помню очень  хорошо. Несмотря на то, что в Москве
сенатор был с кратким визитом, он  все  же нашел  время  поговорить с  нами.
Собрались мы на квартире у Бороды, и Липавского там  точно не было. Полагаю,
что он Брука вообще  никогда не видел. Может,  он  его  спутал с кем-нибудь?
Никак не возможно: Брук --  единственный чернокожий в сенате США. Что ж, все
ясно:  КГБ  обратил внимание на то,  что  письмо  наше было опубликовано  на
Западе  вскоре после  отъезда Брука из СССР, и решил связать эти два события
воедино.  Знал  бы  бедный  сенатор,  что  его  официальный  визит  является
доказательством тому,  что  "подрывная деятельность сионистов направлялась и
организовывалась спецслужбами Запада!"
   Вдруг  я  вспоминаю,  что  Брук --  республиканец, имевший в тот момент
определенные  политические  амбиции  и даже рассматривавшийся обозревателями
как возможный  кандидат  в  вице-президенты от своей партии. В этих условиях
его желание помочь кандидату-демократу выглядит довольно забавно. Липавский,
понятно, в  таких тонкостях не разбирается, но уж КГБ-то следовало подыскать
кого-то из  демократов, если им так хотелось приписать  авторство  Джексону!
Наученный  горьким опытом я  ничего не  говорю  Солонченко,  приберегаю  эту
курьезную накладку для суда.
   Следователь с моих слов отмечает  в  протоколе, что  все материалы, под
которыми стоит моя  подпись,  были задуманы и  составлены  нами,  еврейскими
активистами,  а  не  кем-либо из-за  рубежа.  После этого он зачитывает  мне
другую, не  менее бредовую часть  показаний  Липавского -- о  том, что перед
выборами семьдесят шестого года я,  по  заданию все того же Прессела, провел
среди  отказников  опрос  и сообщил своему патрону,  что, по  нашему  общему
мнению,  для  СССР будет  лучше, если победит Форд, а  для  евреев  --  если
президентом станет Картер.  Результаты  опроса были  переданы в  сионистские
организации США,  что  повлияло на  их позицию в предвыборной  кампании, а в
конечном итоге -- на результаты выборов.
   Трудно  без  усмешки  выслушивать такую галиматью, но  Илюхину  чувства
юмора определенно не хватает:
   -- А что вы смеетесь? Может, это у вас на нервной почве? Ведь Картер-то
и впрямь  оказался врагом  разрядки,  врагом СССР!  Вы  знали,  что  делали,
вступая  в сговор с американскими сионистами  против  Форда!  Вы сознательно
нанесли ущерб  нашей стране своей  преступной деятельностью! На  юридическом
языке это называется изменой Родине!
   В доказательство тому, что мы пытались  влиять на предвыборную кампанию
в США,  Солонченко  предъявляет  мне  два документа,  датированные сентябрем
семьдесят шестого года: обращение  более чем  ста евреев-отказников и письмо
Сахарова.Они  адресованы  Форду  и Картеру и  призывают обусловить  развитие
взаимоотношений с Советами решением двух проблем: обеспечения прав  человека
в СССР и  свободы еврейской эмиграции. И  Солонченко,  и Илюхин уверены, что
оба   обращения  написаны  по   моей   инициативе,   и   заявляют,  что  они
способствовали усилению антисоветской истерии в США.
   -- Сколько вам заплатили за них? -- интересуется Солонченко. В том, что
за  такую   "провокацию"  я  получил  крупную   сумму,  не  сомневаются   ни
следователь, ни прокурор.
   --  Скорее  всего,  деньги  лежат для  него  в  швейцарском  банке,  --
обращается Солонченко к Илюхину, -- дожидаются его выезда  в  Израиль,  -- и
снова поворачивается ко мне. -- Так сколько? Сто тысяч долларов?
   --  Ну, такую  чепуху я получал  за  одно лишь  интервью  Тоту!  Меньше
миллиона я за подобную работу  не  беру, -- отвечаю я на  полном серьезе, но
чувства юмора у этих людей нет.
   -- До Тота мы еще дойдем, -- обещает следователь.
   А ведь действительно, у них  в  руках какие-то не разыгранные  пока что
карты: "найденные" Захаровым бумаги Боба, его показания, из которых мне были
зачитаны лишь  несколько фрагментов, наконец,  та самая  таинственная запись
нашего разговора в машине...
   Я чувствовал: еще немного,  и  следствие вернется  к  этой теме, начнет
новую атаку. Не пора ли мне попытаться уже сейчас узнать у них, что с Тотом,
разрядить их бомбу?  Ведь когда КГБ начнет эту карту  разыгрывать, им  будет
значительно труднее признаться, что Боб  не  арестован,  что  они блефовали.
Поэтому,  решив, что ждать больше нельзя, я подготовил  несколько  вариантов
продолжения своей игры. При этом мне было важно, чтобы Илюхина на допросе не
было: в  присутствии прокурора добиться  признания  Солонченко оказалось  бы
гораздо более сложной задачей.  Наконец где-то в двадцатых числах  ноября мы
со следователем остались наедине.
   Все эти  месяцы,  прежде чем  ответить  Солонченко  на  какой-то  особо
серьезный вопрос, я сначала писал свой  ответ на  листке,  а  потом диктовал
его. В  ноябре,  когда вопросы стали носить все более зловещий  характер,  я
готовился  с  особой тщательностью, взвешивая  каждое  слово.  И  в этот раз
передо мной лежали лист бумаги и карандаш.
   -- Что  это  вы  так  осторожничаете,  Анатолий  Борисович?  -- спросил
Солонченко,
   --  Я  ведь  вижу,  куда  вы  клоните.  Это  легко  вычислить из  ваших
разговоров. Даже  из  статей в  "Правде"  нетрудно  понять:  шьется  дело  о
международном сионистском заговоре, и  я, естественно, стараюсь не  помогать
вам в этой грязной работе.
   Я намеренно  выделил голосом слово "вычислить", и следователь ухватился
за него:
   -- Что вам вычислять?  К чему  жить  догадками,  гипотезами? Мы от  вас
ничего не скроем, со временем все узнаете.  А сейчас вам  никакая математика
не  поможет.  Вас спасет только  одно:  откровенные показания. Вы же  своими
ответами лишь усугубляете свое положение.
   Кажется,  он  говорил  что-то  еще,  но мне  достаточно  было  услышать
сентенцию о бессмысленности  вычислений  --  все остальное  было продумано в
камере.
   -- Так, говорите, математика не поможет? Сразу видно, что вы не изучали
логику, --  усмехнулся я. --  Вы даже не представляете себе, как много можно
узнать,  если  тщательно  анализировать  услышанное. Могу привести вам  один
пример.
   Тут я имитирую колебания: мол, выдавать секрет или  нет, -- потом делаю
вид, что желание похвастаться побеждает, и продолжаю с самодовольной миной:
   -- Да, раньше не мог, а теперь это уже неактуально,  могу и рассказать.
Помните, в июле мы беседовали о Роберте Тоте? Вы мне читали его показания.
   Заинтригованный Солонченко кивнул.
   -- Тогда вы сказали  мне,  что  он  арестован, и я,  конечно, не  знал,
соответствует  ли  это   действительности.  Но  я  внимательно  слушал  вас,
анализировал и  сопоставлял все сказанное. Уже недели через две-три мне было
достоверно известно, что это неправда.
   Следователь опустил голову к столу, напрягся и застыл  в такой позе.  Я
боялся, что он может перебить меня и возразить, и поспешил добавить  заранее
подготовленную  фразу,  которая,  с моей точки зрения, должна была облегчить
ему признание:
   -- Я, понятно, до сих пор не знаю, был ли  Тот вообще арестован, -- так
много вы мне не подсказали,  -- но уже в августе я убедился в том, что он на
свободе.
   Солонченко  слопал  приманку.  Подняв  голову,  он  произнес,  медленно
подбирая слова:
   -- Могу  вас заверить: все, что нам  было нужно, мы  от Тота  получили.
Посидел сколько надо -- и  во  всем сознался. А задерживать его надолго -- к
чему? Кроме  того  вы же должны понимать: у американцев есть шпионы здесь, у
нас  -- свои люди  там.  Но  вы  ведь  не  иностранный шпион -- вы советский
гражданин, изменивший Родине; вас ждет совсем другая судьба.
   ...В июле  семьдесят восьмого года,  накануне суда, я  сидел в камере с
мошенником-профессионалом,  о котором уже упоминал, и  рассказывал  ему свою
историю. Когда я дошел до этой беседы  с Солонченко, во  время которой я его
расколол, сосед остановил меня:
   -- Ты сам до этого додумался?
   -- Конечно.
   -- Вот здорово! У  нас такой  прием  называется "указать дорогу", и ему
специально обучают. Играешь ты,  например,  в сику в компании,  а  среди вас
сидит  зверь  (сика  --  азартная карточная игра, упрощенный вариант покера,
богатая кормушка для шулера;  зверь  на их жаргоне -- южный человек: грузин,
армянин,  узбек -- с большими деньгами). Знаешь, что в брюках у него  зашиты
деньги, но он кокетничает, стесняется их оттуда  достать,  а все, что было в
карманах, уже просадил. Тогда ты при своем ходе, когда надо делать очередную
ставку,  извиняешься,  отворачиваешься и  изображаешь, будто достаешь  пачку
денег  из брюк,  после  чего зверь, уже не  колеблясь, делает  то же  самое.
Что-то в этом роде и ты провернул со своим следователем.
   Не скрою, комплимент профессионала был приятен...
   Слова  Солонченко принесли  мне  глубокое удовлетворение и  облегчение.
Много месяцев назад я затеял эту игру с КГБ в надежде узнать, врут ли они об
аресте Боба.  И  хотя  с  тех пор  я не раз  заставлял  их  отказываться  от
навороченной ими лжи, только теперь игра была доведена до логического конца.
   Тем  временем  следователь пришел  в  себя, вновь закачался на  стуле и
сказал:
   -- Не может  быть, чтобы вы узнали о Тоте от меня. Как и откуда это вам
стало известно -- мы разберемся, и очень скоро.
   Я  рассмеялся  --  мне  и  впрямь  стало  весело,   ибо  я  мог  теперь
чистосердечно признаться ему:
   -- От вас, только от вас, Александр Самойлович! Кроме  вас да Наумова у
меня ведь не было собеседников.
   Я  вспомнил,  как  начал свою игру с  ними,  и  мне  почему-то  страшно
захотелось, продолжая валять дурака, -- хотя бы намекнуть Солонченко на свой
метод.
   --  Вы  и  представить  себе  не  в  состоянии,  сколько  можно узнать,
анализируя наши разговоры. Для  этого существует целая наука: математическая
логика. Я даже могу дать вам ключ к тому, как мне удалось вычислить, что Тот
на свободе. Хотите?
   --  Давайте,  -- бросил Солонченко, всем своим видом показывая,  что не
верит  ни единому  моему  слову, но  --  почему  бы не  послушать?  Тогда  я
пересказал ему задачу о мудрецах и их неверных женах.
   -- Если решите ее, то поймете логику, которой я руководствовался.
   Конечно же,  моему следователю  ее не решить. Даже если  он обратится к
специалистам и те  дадут готовый ответ, это ему не  поможет. Мне было легко,
смешно  и  весело.  Я  чувствовал  себя  не  особо  опасным  государственным
преступником,  а  семилетним  мальчишкой,  гордившимся   тем,  что  поставил
взрослому мужчине, далекому от шахмат, детский мат.
   Солонченко аккуратно записал текст задачи.
   --  Что  ж, порешаем  на досуге, -- сказал он и отправил меня в камеру.
Всякий раз, рассказывая соседу о том, как проходил мой допрос, я помнил, что
камера  прослушивается. Сейчас я использовал это в своих целях и похвастался
Тимофееву моими успехами:
   -- Я вычислил, что Тот на свободе, и сказал об  этом следователю, но он
не поверил. С логикой у них слабовато.
   Сосед же моего легкомысленного отношения к КГБ не одобрял.
   -- Что бы  вы  ни изобретали, они свое  дело знают туго,  работают  без
выходных, клепают том за томом. Смотрите, как бы поезд ваш не ушел...
   В ближайшее воскресенье Тимофеева  неожиданно взяли на допрос;  счастью
его  не было предела. Вызовы в выходной  день  случались очень редко -- лишь
тогда,  когда  Бакланов  либо  дежурил по  следственному  отделу,  либо  был
вынужден  выйти на работу  в  связи  с  каким-то  авралом в  руководимой  им
парторганизации. Вернулся же  мой  сосед  мрачным  как  туча, подавленным  и
раздраженным.
   -- Ну и досталось мне п.. лей из-за вас, -- сев на нары, сказал он тихо
и зло  сразу  же, как  только надзиратель закрыл за  ним дверь. --  Вы  свою
смекалку  демонстрируете, а  я  должен  страдать?! Ну  когда  я  говорил вам
что-нибудь о вашем Тоте? И что я вообще могу о нем знать! -- воскликнул он с
отчаянием.
   Я попытался, как мог, его успокоить и вскоре узнал следующее. Беседовал
с  ним не  Бакланов,  а  Пахомов,  руководитель  одного  из  двух  отделений
следственного отдела,  и  начал так: "Если  мы идем  вам  навстречу,  Михаил
Александрович, позволяем поддерживать связь с семьей, то в  любой момент это
может кончиться. Не для того мы создаем вам здесь условия, чтобы вы помогали
Щаранскому!"  После   заверений  Тимофеева   в   лояльности  и  невиновности
кагебешники несколько сбавили тон и стали выяснять, откуда у меня может быть
информация  о  Тоте,  не пересказывал ли мне  сосед что-либо,  вычитанное из
газет.
   -- Но я ведь  читал у Бакланова только "Советский спорт", что я мог вам
рассказать? --  жалобно повторил  мне Тимофеев неопровержимый довод, который
привел Пахомову.
   Хотя расстались следователи с ним  вполне миролюбиво, он не мог  скрыть
своего огорчения: боялся, что  вышел из доверия. Мне же слышать все это было
очень радостно.
   Я  утешал  соседа,  возмущался   идиотами-следователями,  которые  сами
пробалтываются, а потом ищут стрелочника.
   У  меня  не  было  никаких  конкретных  планов  продолжения   игры,  но
происшествие с незадачливым Тимофеевым, показавшее, какой  переполох вызвала
она в КГБ, раззадорило  меня, и  я решил поразвлечься еще немного. Утром, во
время завтрака, я предложил своему соседу:
   --  Мне жаль, что вы стали жертвой моих отношений с КГБ. Если хотите, я
заявлю  следователю протест в связи с тем, что они натравливают вас на меня.
Вы,  скажу,  возмущены  мной  и  подозреваете,  что  я  оклеветал  вас перед
следователями. Это  будет еще одним доказательством  вашей непричастности  к
моим делам.
   Тимофеев подумал и сказал:
   -- Верно. Пожалуй, хуже не будет.
   На очередной допрос я  пришел хмурый, на расспросы Солонченко о причине
плохого  настроения ничего не отвечал. Если в прошлый  раз он мне нужен  был
без Илюхина,  то сейчас вся соль  была в том, чтобы  говорить с ними обоими,
столкнуть их лбами. Ведь формально следователи нарушили инструкции. Они сами
не  раз  говорили мне, что им  даже запрещено выяснять, кто сидит в камере с
допрашиваемым.
   Вскоре   появился  Илюхин  и  тоже  сразу  же  заметил  мою  мрачность.
Солонченко обратился к нему:
   -- Что-то Анатолий Борисович сегодня не в духе. Тут я взорвался:
   -- Вы  еще спрашиваете, почему  у меня плохое настроение? Натравливаете
сокамерника -- он же  теперь на меня буквально с кулаками бросается, думает,
что  я его оклеветал! Я ведь вам, гражданин следователь, ясно сказал:  вы, и
никто  другой,  лично  сообщили  мне, что Роберт Тот на  свободе. При чем же
здесь Тимофеев? Я требую от прокурора, чтобы попытки КГБ отравить обстановку
в нашей камере были немедленно прекращены!
   Оторопевший Илюхин переводил взгляд с меня на следователя и обратно: он
ничего  не  понимал.  Солонченко же -- о, это  было  зрелище! --  побледнел,
по-настоящему испугался. После долгой паузы первым подал голос прокурор:
   -- Александр Самойлович, вы знаете, о чем идет речь?
   --  Да видите ли... -- робко начал Солонченко, но  сразу же  перешел на
агрессивный  тон: --  Анатолий Борисович  имел наглость (впервые он позволил
себе  такую грубость  -- видимо, сказалось волнение) утверждать: дескать,  я
сообщил ему  о  том, что Тот -- на свободе.  Это, естественно,  ложь. Откуда
этот  факт  ему  известен, я  представления  не  имею. А что касается вашего
соседа по камере, -- обратился он ко мне, -- так я даже не знаю, кто он.
   -- Знаете или нет, меня не интересует. Я требую прекратить натравливать
его на меня в поисках стрелочника, ответственного за ваши ляпы.
   Тут в разговор вступил Илюхин. Говорил он, как  и  полагается прокурору
по надзору, строгим голосом, в упор глядя на Солонченко:
   -- Вопросами  изоляции заключенных занимается тюрьма, а не следственные
органы. Если у  следствия есть какие-то подозрения,  оно может обратиться  к
руков