реезжаем с военной базы на гражданский аэропорт.
   -- Где Авиталь?
   Кто-то  приветствует   меня  на  иврите.   Это  израильский  посол!  Мы
обнимаемся.
   -- Шалом! Где Авиталь?
   Мы идем  быстро,  почти  бежим.  Коридор,  лифт,  еще  один  коридор...
Мелькают лица. Сначала я слышу: "Хелло! Хелло! Хелло!", потом "Шалом! Шалом!
Шалом!"
   -- Шалом!  --  улыбается мне молодой бородач  в ермолке  и указывает на
какую-то дверь. Из нее выходит еще один бородач. "Шалом!"
   Я влетаю в комнату  -- никого. Поворачиваюсь -- в углу сидит Авиталь. В
темном платье, на голове -- платок. Она что-то шепчет, но я ничего не слышу.
Я делаю шаг, другой,  третий. Она встает. Губы ее  дрожат, глаза полны слез.
Да,  это она  --  моя  Авиталь, моя  Наташа,  та  самая  девочка,  которой я
двенадцать лет назад обещал, что наша разлука будет недолгой...
   В отчаянной  попытке проглотить комок,  подкативший к горлу, и  стереть
улыбкой слезы с наших лиц, я говорю ей на иврите:
   -- Прости меня за то, что я немного задержался...


x x x


   В памяти сохранились быстро сменяющиеся кадры последующих событий.
   Вот  мы летим через Средиземное море  на маленьком  самолете, посланном
израильским правительством.  Вот я  выступаю  в аэропорту, почти  не понимая
собственных слов, и  пою:  "Хорошо и радостно быть с братьями вместе". Я так
часто пел  эти слова из  псалма один, в  карцере, а сейчас пою  их  вместе с
тысячами братьев и сестер, приехавших в Лод.
   Я  крепко сжимаю  руку  Авитали, боясь, что она  вновь ускользнет и все
опять окажется только сном.
   Лишь  глубокой ночью, в  Иерусалиме,  в Старом городе,  я  отпустил  ее
ладонь, толпа разнесла нас в разные  стороны, и я поплыл на чьих-то плечах к
Стене Плача.
   Держа в  руках нашу Книгу псалмов, я поцеловал теплый камень и произнес
древнее благословение:
   "Барух... матир асурим" -- "Благословен Он, освобождающий узников!"