адовавшись,  я  поступил  как
последний идиот...
   --  До чего  же замечательная, однако, метла у вашего дворника! Меня не
успели арестовать, впереди целые сутки, а он уже нашел материалы Тота о моем
аресте! Вот уж действительно -- случайностей в вашей работе не бывает!
   Солонченко подошел к  моему столику и склонился над  бумагами. Я увидел
его растерянное лицо и только тогда понял,  какую сморозил глупость, обратив
внимание следователя на накладку, которая у них получилась. Теперь-то они уж
найдут способ ее устранить.
   Пока я  ругал себя  последними  словами, Солонченко  молчал,  а  потом,
наконец, сказал:
   -- Не придирайтесь к техническим деталям,  Анатолий Борисович. Вы же не
знаете,  о  чем  там у Тота идет речь, -- должно быть, о предстоящем аресте,
ведь вы  ожидали его, не правда ли? Все эти мелочи несущественны, важно  то,
что американская шпионская  сеть раскрыта, что ЦРУ  потерпело провал.  У нас
есть серьезные улики, подтверждающие связь  сионистов, в том числе и вашу, с
этой  сетью,  а потому судьба всего  движения за выезд в Израиль -- в  ваших
руках. Не говоря уже о вашей собственной  жизни. Так что думайте, пока поезд
не ушел.
   Все  это было сказано уже  без того  пыла, с  которым  он начал допрос.
Солонченко заметно нервничал и быстро отправил меня в камеру.
   Должен признаться, что я еще в детстве был ужасным болтуном. Помню, как
папа забирал нас  с  Леней из детского садика -- мне было четыре года, брату
-- шесть -- и  вел в кино. По  дороге  домой мы с папой,  который тоже любил
поговорить, бурно обсуждали содержание фильма, а мой  суровый  старший брат,
стыдясь  за  нас  перед  прохожими,  зло шипел  на  меня:  "Замолчи,  болтун
проклятый!"
   Сейчас, возвращаясь в камеру, я повторял про себя эти слова. Удержаться
бы,  промолчать, а потом  на  суде -- открытом суде,  если,  конечно, такого
удастся добиться, -- продемонстрировать им, насколько грубо они работают!
   "И  детектив  свой  со мной  и другими  отказниками в главных ролях они
сочиняют  бездарно  -- значит,  ничего серьезного  у  них против нас нет, --
говорил я себе.  -- Правда,  есть  еще этот загадочный  разговор  с  Бобом в
машине..."
   Волновался  я напрасно: пленка  с его записью  так  и не появилась ни в
ходе следствия,  ни на  суде.  Это был  блеф, шантаж -- ведь если  бы  КГБ и
вправду  располагал  подобным материалом,  компрометирующим  нас и дающим им
основания для  обвинения  в измене Родине, они уж как-нибудь нашли бы способ
"легализовать" его через прокуратуру.
   Расчет, надо полагать, был простой: разговоров у нас с Тотом состоялось
немало,  среди  них  наверняка   и  такие,  о  которых  я  предпочел  бы  не
распространяться.   Так,   может,   я  испугаюсь   и   стану  оправдываться,
рассказывать, о чем  мы с ним  на самом деле  беседовали?.. Впоследствии мне
довелось   познакомиться   с   людьми,  которых  следователи  ловили   таким
примитивным  способом.  Так  что  после  суда,  когда стало  ясно,  что  КГБ
блефовал,  я  уже не  сомневался:  вся история с Морозовым  и  кагебешником,
который якобы решил сотрудничать с  диссидентами, была провокацией  охранки.
Пройдет немало времени, пока жизнь докажет мне, что я ошибался.





   11. ПОКАЗАНИЯ ТАНДЕМА

   Детективные  сюжеты  из  наших  бесед  с Солонченко  исчезли. В течение
августа  и  сентября  темой  допросов  вновь  стала  жизнь  алии во всех  ее
проявлениях: составление списков отказников, связь  между отказниками разных
городов,   встречи   с   иностранцами,   самиздатские   журналы,   семинары,
празднование  знаменательных   еврейских   дат,   демонстрации.  Следователя
интересовало  все: кто  и  как собирал  данные  об отказниках,  у  кого  эти
материалы хранились, как  осуществлялась связь между городами, какими путями
поступала из-за рубежа сионистская литература (сюда, естественно, включались
учебники иврита и книги по иудаизму), как организовывались демонстрации, кто
поддерживал связь с  корреспондентами,  кто ходил  на  семинары к  Рубину, к
Лернеру,  к Азбелю, кто делал там доклады и на какие темы, присутствовали ли
на них иностранцы, передавались ли им тексты докладов...
   Вопросов  --  и  самых разных --  было много, ответ  же  -- лишь  один.
Записав  его в протокол, следователь приступал к чтению показаний Липавского
и   Цыпина,  которые  нарисовали  красочную   картину   нашей   "преступной"
деятельности.
   Зачастую  их  свидетельства  противоречивы,  но  КГБ  это  не  смущает,
следствие  рассматривает  показания  тандема  как  взаимно дополняющие  друг
друга. Цыпин,  скажем, описывает систему  дежурств у московского  ОВИРа  для
регистрации новых отказников; по его словам, она существует  с самого начала
семидесятых годов и сбор информации организовывал я -- и не только в Москве,
но  и  по  всей  стране.  Липавский  же  утверждает, что  списки  эти  стали
составляться  с  осени семьдесят шестого года  по  указанию ЦРУ, переданному
корреспондентом  "Вашингтон  Пост"  Питером  Осносом Виталию Рубину;  Лернер
якобы поручил сбор информации Бейлиной, а отправку списков за рубеж  -- мне.
Липавский говорит, что списки были величайшей тайной, известной только  ЦРУ,
а Цыпин рассказывает о визите конгрессмена Драйнена в семьдесят пятом году и
его встрече с Лунцем -- у каждого из них, сообщает Цыпин, был свой список, и
Лунц вносил в драйненовский изменения и уточнения.
   Я вспоминаю, как привел отца Драйнена, с которым мы на удивление быстро
подружились, к Саше Лунцу и как в  разгар нашей беседы явился Цыпин. Никаких
дел у него к Саше не было, он посидел, попил чаю, послушал и ушел. Вспоминаю
о таких же внезапных его появлениях и во многих других  случаях --  тоже без
особых на  то причин, но  всегда  во время  визитов известных иностранцев. А
ведь мы его уже  тогда  подозревали, почти не сомневались, что он стукач, но
почему-то не гнали от себя.
   О денежной помощи из-за рубежа семьям  отказников  и Липавский, и Цыпин
говорят много  и с  нескрываемой завистью; оба утверждают, что есть какой-то
специальный фонд, но  толком  ничего не  знают. Цыпин считает, что я имел  к
этому фонду прямое отношение, Липавский же докладывает,  что я  от участия в
распределении денег отказался.
   Об  организации демонстраций Цыпин говорит долго  и  подробно. Еще  бы,
ведь  он с семьдесят  второго  года в  течение трех с  лишним лет,  пока  не
утратил наше  доверие,  являлся одним  из самых  активных "хунвейбинов", был
даже  их "споуксменом".  По  его  словам,  мы действовали в  соответствии  с
инструкциями   ЦРУ,   от   которого   получали   указания,   когда   и   где
демонстрировать.
   Несмотря на то, что в показаниях Цыпина полно вранья, память  на детали
у  него  удивительная. Описывает  он, к примеру,  наши  встречи в  семьдесят
четвертом году  на  квартирах  Лунца и  Владимира Давыдова, где мы обсуждали
разные вопросы, в том числе о демонстрациях и о поездках по стране для сбора
информации о положении отказников. Как всегда, самое главное мы не  говорили
вслух,  а писали: даты, адреса,  названия  городов, имена  и  тому подобное.
Цыпин  абсолютно точно перечисляет всех присутствовавших, вспоминает порядок
выступлений  и  безошибочно  излагает их  содержание. "Я бы, пожалуй, так не
смог", -- с  завистью думаю я, но тут же соображаю, что Цыпин, скорее всего,
по  свежим  следам составлял  свои  донесения, а сейчас, через  четыре года,
попросту зачитывает их для протокола допроса.
   Иногда  у  Солонченко  появляется  возможность  подтвердить,  показания
тандема  каким-нибудь документом, в таких случаях он заметно оживляется. Вот
он кладет на  стол письмо, изъятое у Лунца осенью семьдесят четвертого  года
во время его поездки в Дербент.
   -- Читайте! --  торжествует следователь.  -- Это перевод с английского.
Некий Джо  призывает  Лунца  искать  новые  способы  для  сбора  и  передачи
информации, с  помощью  которой можно было бы потребовать от СССР дальнейших
уступок. Теперь видите, на  кого вы работали?  Может, хотите узнать, в какой
организации работает Джо?
   -- Хочу,  -- говорю я серьезно, но  при этом с трудом сдерживаю  смех и
прикусываю язык, чтобы не сболтнуть лишнее, как в случае с Захаровым.
   -- Со временем узнаете, -- многозначительно говорит Солонченко. --  Это
все друзья вашего Тота.
   Бедняга!  Он  не  знал,  что его  подвел переводчик,  который  не  смог
правильно прочесть  слово "Lou"  --  "Лу" --  сокращение  от имени Луис. Так
звали  Розенблюма, физика из Кливленда, одного из первых, начавших в Америке
борьбу за советских евреев. Если бы КГБ  это знал, то обрадовался бы, может,
еще больше. А так им пришлось шантажировать  меня  несуществующим Джо, делая
вид, что за этим именем скрывается некто из ЦРУ.
   Впрочем,  сверив  перевод  письма  с подлинником,  я  обнаруживаю  вещи
посерьезнее. В ожидании принятия поправки Джексона Лу Розенблюм призывал нас
собирать информацию,  с помощью которой можно было бы  проверить,  как  СССР
соблюдает  договоренность,  достигнутую  в  ходе переговоров  Киссинджера  и
Громыко.  Но при  переводе  с английского  слова  "full compliance with"  --
"полное соблюдение" -- превратились в "дальнейшие уступки".
   -- Вот  в чем была ваша цель! Даже если бы мы согласились на требования
Джексона, вы вместе с вашими американскими сообщниками  собирались требовать
дальнейших уступок!
   Тут уж я промолчать  не мог и написал заявление,  в  котором указал  на
явное искажение смысла письма и потребовал  исправить перевод. Ответ гласил,
что  следователь  английского  языка не знает, а к концу  следствия документ
будет еще  раз проверен  переводчиком. Все  это  не  помешало  КГБ приобщить
письмо к делу неисправленным и упомянуть о  нем в приговоре в доказательство
моей и моих "сообщников" изменнической деятельности.
   Целью научных семинаров ученых-отказников,  по показаниям тандема, было
то же, ради  чего мы  составляли  списки: перекачивание  советских  тайн  на
Запад.  На   эти  семинары,  по  их  словам,  приезжали  под  видом   ученых
представители  тамошних  спецслужб  и  увозили  с  собой  собранную для  них
секретную научную информацию.
   Я выслушивал всю эту мешанину фактов и домыслов, фамилий реальных людей
и поручиков Киже  и думал:  так что же  опасней, что хуже -- попытки впутать
меня   в   какой-то  пошлый  детектив  или   извращенное   толкование  нашей
деятельности?  Если   в  первом  случае   КГБ  надо   проявить  определенную
изобретательность, то во втором и придумывать  ничего не надо: заявления  мы
писали, списки составляли, на демонстрации  ходили, в семинарах участвовали.
Десятки московских, ленинградских, рижских, кишиневских, минских  евреев уже
сегодня могут быть обвинены в том же, в чем и я.
   А почему, собственно, "могут" -- наверняка уже обвиняются!  Пусть  даже
пока никто не арестован, но, без сомнения, идут  допросы, на людей оказывают
давление,  их шантажируют.  На  это  указывали и  темы,  которые  Солонченко
поднимал на допросах в августе и сентябре.
   Обычно,  покончив с  чтением  показаний  тандема,  следователь  начинал
рассуждать о  том, какой размах приняла наша  деятельность, сколько людей по
всей стране было вовлечено в нее.
   --  Я, конечно, понимаю, -- говорил он, -- что вы не могли быть главной
фигурой во всем этом, однако нет ничего странного в том,  что и Липавский, и
Цыпин,  и  другие  свидетели  отводят  вам  в  движении   центральную  роль.
Допрашиваем-то  мы  их  по  вашему делу,  а человек так  уж  устроен: всегда
пытается переложить ответственность с себя на другого.
   Затем следователь, как правило, пересказывал различные эпизоды из жизни
алии последних четырех-пяти  лет, проявляя при этом немалую осведомленность.
Цель его очевидна: внушить мне, что один  из  моих коллег -- трус, другой --
бабник, третий  -- стяжатель, четвертый -- честолюбец... Должен  признаться,
что  в его характеристиках не все было  взято с  потолка:  стукачи свое дело
знали, да и подслушивание велось вполне квалифицированно.
   Я  же  в  описании следователя выглядел  на фоне остальных  чуть  ли не
ангелом:  и  в материальных  дрязгах отказывался  участвовать,  и  к друзьям
относился лучше, чем они  того заслуживали,  и  умен-то я, и добр, и вообще,
если  бы не мои ошибочные взгляды, то  был бы я отличным  малым.  Никогда не
приходилось мне получать от КГБ столько комплиментов, как в эти недели, но я
прекрасно понимал, что льстят они мне неспроста.
   Вывод, к которому подводил меня Солонченко, был следующим; грешили все,
кто  больше, кто  меньше,  но главные злодеи теперь  продолжают наслаждаться
жизнью в Израиле  и в Москве, а мне одному придется за них держать  ответ --
экая  несправедливость!  Это  давление  оказалось  куда  более  слабым,  чем
предыдущий  натиск,  но  зато   было  длительным   и  нудным.   Лихая  атака
захлебнулась;  противник  избрал тактику осады моих  позиций,  подвергая  их
интенсивному, но не слишком опасному артобстрелу.
   План  КГБ,  судя  по всему,  был  прост:  заставить  меня усомниться  в
друзьях, ослабить мою внутреннюю связь с ними, а затем, уловив момент, когда
одиночество и ощущение безысходности станут  угнетать меня  особенно сильно,
вновь предложить мне искать выход в сотрудничестве с ними.
   Но у КГБ был свой сценарий, у меня -- свой, у  них свои цели, у меня --
свои, у них своя  игра, у  меня -- своя, так успешно начатая двадцать пятого
июля.  И чем больше я увлекался ею, тем меньше было у меня времени и желания
размышлять над аргументами Солонченко и компании.
   В  десятых числах августа я получил дополнительное подтверждение  тому,
что  игра  моя   развивается  успешно.  Надзиратель  принес  мне  очередную,
положенную раз в месяц, пятикилограммовую посылку из дома и выложил продукты
на стол.  Обычный  порядок  был таков: мне  давали "сопроводиловку" -- опись
вложенного, составленную  отправителем, я сверял с  ней содержимое посылки и
расписывался в получении. Но на сей раз надзиратель протянул мне лист чистой
бумаги:
   -- Сами составьте список продуктов и распишитесь.
   Я  запротестовал:  ведь  видеть  почерк  кого-либо  из родственников --
единственная возможность убедиться, что он еще жив.
   -- Таков теперь новый порядок, -- сказал вертухай.
   Вскоре  выяснилось, что новшество это почему-то не  распространилось ни
на моего соседа, ни на других обитателей Лефортово.  Пока же, делать нечего,
я стал составлять опись и  тут  же обнаружил, что все этикетки  оторваны, --
узнать  сорт  сыра  или  название   зубного  порошка   было   невозможно.  Я
обрадовался. Еще недавно КГБ сам объяснял мне через Шнейваса, как передавать
информацию  с  воли, заранее  договорившись с  домашними о  том,  что  будет
означать тот или иной продукт и о чем скажет  то или  иное его количество. Я
тогда признался ему, что не додумался до этого, но теперь стало ясно: они не
верят  мне  и  подозревают, что у  меня  есть связь с волей.  Стало  быть, я
получил еще одно убедительнейшее доказательство тому, что мои "оговорки" и о
Лернере, и о том, что никто не арестован, соответствуют действительности.
   Потерять возможность лишний раз увидеть почерк близкого  человека было,
конечно, обидно, но я убеждал  себя в  том, что приобрел вместо  этого нечто
большее: уверенность в правильности моей стратегии. Если бы между догадками,
которые я выдавал за достоверное знание, и истинным положением вещей на воле
были  противоречия,  следователи  не  сомневались  бы, что  я  блефую, и  не
пытались столь явно пресечь мою связь с внешним миром.
   Между  тем  кагебешники  продолжали   демонстрировать  вновь  и  вновь,
насколько  они  поверили мне. Во второй половине  августа  с  интервалами  в
несколько  дней  последовали  три  обыска, беспрецедентные  по тщательности.
Забрали на проверку все библиотечные книги и мои  записи,  отклеивали каждую
этикетку с  вещей  и  продуктов,  складка  за  складкой  прощупывали одежду,
простукивали стены, жалкую тюремную мебель;  с помощью одного прибора искали
металлические предметы, с помощью другого -- полости в  дереве... Я держался
спокойно,  стараясь  скрыть  радость и злорадство,  и лишь время  от времени
бросал им:
   -- Да что мы, прятать не  умеем, что  ли? --  или нечто  иное в том  же
духе.
   Но сосед мой в раздражении сказал ищейкам:
   -- Четвертый год  в Лефортово, а такого не видел.  Что вы  ищете здесь,
приемник?
   Главный среди них  внимательно  посмотрел на  него,  схватил за  руку и
быстро спросил:
   -- А почему вы заговорили о приемнике?
   Бедный Михаил Александрович страшно перепугался. Сразу после обыска его
вызвали на беседу; вернувшись в камеру, он долго настороженно присматривался
ко мне, а вечером, во время игры в домино, вдруг тихо сказал:
   -- Или я  ничего в  людях  не понимаю и вы совсем не тот, кем кажетесь,
или наш КГБ сам себя свел с ума шпионскими историями. Приемник  -- придумать
же такое!
   Он фыркнул,  но  объяснять ничего не стал. Впрочем,  я и не  спрашивал,
только посоветовал ему:
   -- Не принимайте  все это  близко к  сердцу, Михаил Александрович. Ведь
вас жена ждет. Кстати, ваш ход.
   А через несколько дней, когда мне пришлось в очередной раз утешать его,
расстроенного семейными  неурядицами, отвлекать  от тяжелых мыслей, он вдруг
сказал:
   --  Говорят, вы готовы родного  отца  продать, только бы  увидеть  свою
фамилию в западных газетах. Неужели это правда?
   -- Судите сами, Михаил Александрович.
   Наши   отношения   продолжали    носить   тот    же   осторожно-ровный,
полуприятельский характер.

   * * *

   Единственным  трофеем, который кагебешники захватили в результате серии
обысков, была маленькая скрепка, завалившаяся когда-то за подкладку пиджака.
Скрепка -- предмет  металлический, острый, а потому  для  хранения в  камере
запрещенный.  Пиджак у меня был старый, с многочисленными дырами в карманах,
и провалиться  сквозь  них мог и пистолет, не то  что скрепка. Однако  когда
меня привезли в тюрьму, то всю одежду  тщательно проверили и не нашли ничего
подозрительного. Сейчас же Петренко грозно вопрошал:
   -- Откуда у вас скрепка?
   -- Я за качество работы ваших служащих, обыскивавших меня после ареста,
не отвечаю. Вы, кстати, сами там  присутствовали, --  напомнил я ему,  --  и
должны были контролировать своих подчиненных.
   Петренко пропустил все это мимо ушей.
   -- Не хотите  жить с  нами в мире  --  пеняйте на себя;  будете  строго
наказаны.
   Стало ясно, что скрепка для них -- только предлог. Я не знал тогда, что
незадолго до этого, в середине августа, следственный отдел КГБ СССР направил
руководству  тюрьмы официальное письмо  с  требованием пресечь мою  связь  с
волей, но понять, что история со скрепкой -- реакция на эту несуществовавшую
связь или даже месть за нее, было нетрудно.
   Опять  идти  в карцер  мне не хотелось; я  решил предпринять  кое-какие
превентивные меры и при очередной встрече с Солонченко заявил:
   -- Мне это  распределение ролей  на доброе следствие и плохого Петренко
надоело.  Раньше  --  зубная щетка, теперь  --  скрепка.  Петренко, конечно,
откровенный антисемит, но я понимаю, что действовать независимо от вас он не
может.  Если  меня  снова посадят  в  карцер,  я буду рассматривать это  как
очередную попытку  следствия давить на  меня и откажусь  выходить на допросы
вплоть до полной смены всех семнадцати следователей.
   Солонченко молча выслушал меня и что-то себе записал. На следующий день
я повторил то же самое в заявлении на имя Генерального прокурора.
   Срок  между  составлением  рапорта   о  нарушении  и  постановлением  о
наказании по закону не должен превышать десяти дней. Где-то на восьмой день,
во  время обеда, в камеру ворвался начальник тюрьмы. Я не сразу  узнал  его:
Петренко был в гражданском костюме и плаще, возбужденный и запыхавшийся.
   -- Щаранский, -- торопливо заговорил он, -- есть ли  у вас какие-нибудь
претензии к администрации?
   -- Кон