о
поводу юридических  деталей этого  фарса, а просто еще раз  заявляю,  что не
стану  участвовать в нем до  тех  пор,  пока  не  будут выполнены  следующие
условия.  Первое:  в  зале  суда  должен  присутствовать  кто-либо  из  моих
родственников; второе: адвокат, подобранный для меня  обвинением,  не примет
участия в процессе. Раз  уж  меня лишили  возможности выбрать  защитника,  я
предпочитаю защищаться самостоятельно. Мне не нужен еще  один  прокурор  под
видом адвоката.
   Судья  что-то говорит о  том, что никого мне не навязывали, что я и мои
родственники  сами не  захотели пригласить защитника, но  я никак  на это не
реагирую.  Наконец он  склоняет голову  к заседателю,  сидящему справа,  тот
кивает; затем  ко второму -- кивает и этот.  Только теперь я понимаю, почему
зеки называют заседателей "кивалами"... Однако насколько эта кличка точна, я
оценю лишь к концу суда: за все время эти двое не зададут ни одного вопроса,
вообще  не откроют рта лишь будут кивать судье всякий раз, когда он повернет
к ним голову.
   -- Перерыв на десять минут. Суд удаляется на совещание.
   Меня уводят в  спецкамеру  для подсудимых. Я понимаю: сейчас  ничто  не
решается,  все договорено заранее. Стараюсь  отвлечься, разглядывая надписи,
которыми исчерканы вдоль и поперек стены этого закутка.
   Я не  знаю, в каком именно  здании  нахожусь, однако  полагаю, что хотя
меня судит  Верховный суд РСФСР,  это не  его помещение. Скорее  всего,  они
проводят  выездное заседание  в  одном из  районных судов --  из соображений
"безопасности":  и  зал  поменьше,  и   легче  охранять  меня  от  друзей  и
иностранных корреспондентов.
   Неожиданно я обнаруживаю  среди надписей магендавид, а под ним слова на
иврите: "Узник  Сиона Иосиф Бегун. Крепись  и мужайся!" Вот  так сюрприз!  О
том,  что  ветерана  нашего  движения  преподавателя  иврита  Иосифа  Бегуна
арестовали по обвинению в тунеядстве  незадолго до меня, я, конечно, помнил.
Но тогда было  неясно, доведут ли власти дело до суда, теперь же  мне ясно ,
что  его судили в этом  же здании. Иосиф, понятно, не мог  знать, что вскоре
попаду сюда и я, но послал  свой привет и поддержку  тому, кто последует  за
ним. Спасибо, Иосиф!
   Я возвращаюсь в  зал. Полчаса назад я входил в  эти двери как  во сне и
успокоился лишь  внутри. Сейчас происходит обратное: я спокоен -- но лишь до
тех пор, пока не оказываюсь в зале. В двух шагах от меня, в  первом ряду, --
мой брат! Леня поворачивается, вздрагивает, как от испуга, но тут  же широко
улыбается и поднимает большой палец руки: все, мол, хорошо!
   Не отрывая взгляда от его заметно оплывшего за этот год лица, я  сажусь
на скамью подсудимых и говорю, улыбаясь, первое, что приходит в голову:
   -- А ты потолстел!
   -- Отставить разговоры! -- предупреждают в один голос мои стражи.
   Я хочу спросить брата  об отце, о  маме, о Наташе,  но  тут вдруг мне в
голову приходит  неожиданная  мысль: ведь если его  впустили  в зал, значит,
меня наверняка  не  расстреляют! Становится совсем легко,  и я только сейчас
понимаю, что  страх быть  расстрелянным не  оставлял меня полностью никогда.
Теперь этого не должно случиться  -- я ведь давно убедил  себя,  что вынести
такой приговор они могут только в том  случае, если  никто  не узнает, в чем
именно состоит обвинение.
   Судья  тем временем спрашивает мнение прокурора по поводу адвоката. Тот
отвечает:
   -- По  делу  предусмотрена возможность высшей меры  наказания,  поэтому
обвиняемому  полагается  адвокат.   Но   коль  скоро  Щаранский  настаивает,
прокуратура не возражает против того, чтобы он защищал себя сам.
   Два поворота головы судьи к заседателям -- два кивка. Суд удовлетворяет
ходатайство подсудимого.
   -- Адвокат может покинуть зал заседания.
   Дубровская уходит, на прощание дружески улыбнувшись мне и пожелав всего
хорошего. Теперь и я отвечаю ей вежливой улыбкой: благодарю за добрые слова.
В конце концов, в чем она виновата? Ей приказали,  и у  нее не было  выхода.
Сейчас я, кажется, готов понять каждого.
   Итак, после всех  задержек процесс наконец начинается. Судья зачитывает
обвинительное  заключение. Длится это минут сорок. Слушая знакомый текст,  я
почти  неотрывно смотрю на брата. Леня же сосредоточен на  том,  что слышит,
лишь  время  от  времени  делая  мне  успокаивающие  жесты  и  подбадривающе
улыбаясь. Слушай, Леня, слушай, запоминай получше!
   Как я и  опасался, суровый тон текста  производит на него  впечатление.
Брат мрачнеет и, глядя на меня в упор, отрицательно качает головой -- это он
внушает мне: не  признавай себя виновным!  Ведь там, на воле, до сих пор  не
знают,  сломили меня на следствии или нет,  вот  Леня и  пытается поддержать
меня   на   всякий  случай.  Когда  судья   упоминает  "подрывные   западные
радиостанции,  использовавшие  клеветническую  информацию  Щаранского  и его
сообщников", брат подносит одну руку к уху, а второй указывает на меня: мол,
сейчас  там  большой  шум  вокруг  твоего  дела.   Ленин  сосед,  специально
подсаженный к нему кагебешник, хватает его за руку и что-то злобно говорит.
   Наконец чтение обвинительного  заключения завершено.  Судья  спрашивает
меня:
   -- Признаете ли вы себя виновным?
   Я встаю, ловлю напряженный взгляд брата и почти радостно заявляю:
   -- Виновным  себя не признаю,  все предъявленные  мне обвинения  считаю
абсурдными.
   Больше  я  не успеваю  ничего произнести,  ибо судья поспешно объявляет
перерыв. Однако прежде чем выйти, я не  только обмениваюсь с Леней улыбками,
но  и ухитряюсь показать ему  фотографию  Авитали.  Он удивлен и  обрадован,
пытается  жестами сообщить  мне  что-то,  но  брата  опять хватают  за руку.
Напряжение его, похоже, спало.
   Обед.  Моим конвоирам приносят  еду из спецбуфета: ветчину, сыр, черную
икру,  фрукты. Мне же  привозят баланду из  тюрьмы:  специально  из-за одной
порции  гоняют  машину,  лишь  бы  не  нарушить инструкцию  и  не  дать зеку
человеческую пищу.
   Настроение у меня прекрасное. Какие изменения в моей жизни за полдня! Я
видел брата, он слышал  текст обвинения и знает, что я не уступил. Даже если
сейчас  его  выведут  из  зала --  а  я  ни  на  минуту  не  исключаю  такой
возможности, -- им уже никого не обмануть.
   Заседание возобновляется. Лени на его месте нет. Вывели? Нет, вон он --
в  самом  конце  зала,  у   стены,  ищет   меня  взглядом,  привставая.  Его
персональный опекун  тоже  переместился в последний ряд,  не спускает с него
глаз.
   Судья предлагает мне дать ответ по существу предъявленного обвинения. Я
достаю из папки  листок с  основными  тезисами. Говорю  кратко,  чтобы  брат
ухватил самую суть обвинения и защиты. Подробности оставляю на потом -- ведь
запомнить сразу слишком много он не сможет.
   Отвечая  на первую  часть обвинения  -- измена  Родине в  форме  помощи
иностранным государствам, -- я останавливаюсь на шести пунктах.
   Первый: вопреки  утверждениям обвинения в наших  документах о положении
евреев  в  СССР нет никакой клеветы. Евреи в  Советском Союзе  действительно
подвергаются насильственной ассимиляции: они изолированы от языка, культуры,
религии, истории своего народа. Иллюстрирую сказанное рядом примеров.
   Второй:  евреи,  пожелавшие  выехать из СССР,  оказываются вне  закона,
становятся жертвами произвола  и репрессий. Привожу типичные примеры. Именно
этим  и  была  вызвана  деятельность  еврейских  активистов  по  привлечению
внимания мировой общественности к положению евреев в Советском Союзе.
   Третий:   вопрос   эмиграции  из  СССР  не  является  внутренним  делом
государства. Это подтверждает декларация прав человека, Пакт о гражданских и
политических правах, Заключительный  акт совещания в Хельсинки. Сегодня наша
открытая  борьба за выполнение Советским  Союзом  этих соглашений  объявлена
изменой  Родине.  Возможно,  это самый  серьезный шаг на пути  к  реанимации
сталинизма.
   Четвертый: поправка Джексона  -- гуманный акт  американского Конгресса,
впервые  связавший  одну  из  важных проблем  прав человека  с двусторонними
соглашениями  между  странами.  В этом  смысле поправка Джексона --  идейная
предшественница   Заключительного  акта,  принятого  в  Хельсинки.   Попытки
обвинить активистов  еврейского  движения,  приветствовавших  ее,  в  измене
Родине  так  же  нелепы  и  противоправны,  как  и  репрессии против  членов
Хельсинкской группы, требовавших от  правительства СССР  выполнения принятых
им на себя международных обязательств.
   Пятый: эпитет "сионистский" фигурирует в  деле как юридический  термин,
синонимичный   определениям   "антисоветский",   "изменнический".   Связь  с
сионистской  организацией сама  по  себе  рассматривается как доказательство
измены  Родине.  А  между  тем сионизм  --  всего лишь  движение  евреев  за
национальную независимость, за создание  собственного  государства. Объявляя
сионизм  вне закона,  СССР  тем  самым объявляет  незаконным  и  государство
Израиль, которое он в свое время признал.
   Шестой:   моими   сообщниками  в   изменнической  деятельности  названы
американские дипломаты и корреспонденты. Прежде всего, никаких доказательств
тому, что они агенты секретных служб США, нет. Существует порочный круг: КГБ
утверждает,  что  в  советской  прессе   приводились  примеры  их  шпионских
операций,  а в статьях из газет, имеющихся в деле, говорится о  том, что эти
действия  известны компетентным  органам.  Но  даже если кто-то из них и был
шпионом, чему я не нашел в деле никаких доказательств, -- важно ведь не это,
а  лишь  то,  какие  отношения связывают  меня с этими  людьми.  Информация,
которую я  им  передавал, относилась исключительно к  теме прав  человека  в
СССР. Каждый день  можно прочитать  в советской прессе интервью с гражданами
западных стран,  не просто  критикующими  порядки  в своем государстве, но и
прямо призывающими к изменению режима; меня же обвиняют в измене Родине лишь
за  передачу  западным  корреспондентам  информации  о  нарушениях Советским
Союзом соглашений в области прав человека.
   -- Еще  более  грубые  передержки  и  фальсификации  допущены  КГБ  при
обвинении меня в  измене Родине в форме шпионажа, -- сказал я, но был тут же
остановлен судьей.
   -- О шпионаже мы  будем говорить  на закрытом заседании суда: ведь речь
идет о государственных секретах.
   -- Но  никаких секретов в деле нет! Единственный  документ, объявленный
секретным, -- списки отказников, причем я с  легкостью докажу, что и  это не
так. Но ведь  я  в любом случае не намерен зачитывать списки в  зале суда, я
собираюсь  говорить  лишь  о методах следствия. Настаиваю  на том, чтобы мне
дали высказаться по этому поводу на открытом заседании.
   Но  судья  непреклонен. Быстро  получив два  дежурных  кивка, он  снова
объявляет перерыв. Уходя,  я вижу поднятый вверх  Ленин  большой палец: мол,
молодец! -- и его радостную улыбку.
   После перерыва судья обращается ко мне:
   --  Готовы ли  вы  дать конкретные  и  правдивые  показания  по каждому
эпизоду обвинения?
   -- Да, конечно.  Буквально по  каждому  эпизоду можно рассказать немало
интересного  о  методах  работы  следствия, -- отвечаю я. -- Вот,  например,
первый  "изменнический"  документ:  наше  письмо  в  Конгресс  США  от  июля
семьдесят  четвертого  года, где речь идет  о превентивных арестах еврейских
активистов во время пребывания в Москве президента Никсона  в июне семьдесят
четвертого года. Я был одним из арестованных, точнее, -- похищенных: ведь  в
тюрьме меня, как  и других, держали более  двух недель без всякого суда, без
каких бы  то  ни было объяснений,  и из-за этого я чуть было  не опоздал  на
собственную  свадьбу.  А между тем в обвинительном  заключении утверждается,
что  письмо  это  --  клеветническое,  что  приведенные  в   нем   факты  не
соответствуют действительности. И впрямь --  никаких справок о  том, что  мы
были под арестом, нам не выдали,  никаких следов происшедшего в  официальных
бумагах не осталось... Так проводились превентивные аресты или нет?
   Я напоминаю, что был в тот момент единственным из похищенных,  кого еще
не  уволили  с  работы,  а  потому  по  возвращении добился,  чтобы институт
выплатил мне деньги за все вынужденные прогулы. Районный судья, к которому я
обратился, испугался, что придется официально выяснять, где  я  пропадал так
долго,  при  мне позвонил моему начальству и потребовал  от  него немедленно
выдать мне причитающуюся сумму и забыть о моем "прогуле"...
   Тут судья перебивает меня:
   -- Я сейчас  вас  спрашиваю  не об этом! Объясните, кто именно, когда и
при каких обстоятельствах изготовил этот документ и все последующие.
   Я отказываюсь отвечать на этот вопрос и обстоятельно, чтобы брат хорошо
усвоил, излагаю свою позицию:
   --  Так  как  всю  нашу  деятельность  в  еврейском  движении я  считаю
законной, правильной и  нужной, то не буду  спорить  даже в том случае, если
вся  она  будет приписана  мне  одному.  Помогать  же  КГБ фабриковать дела,
подобные моему, против других отказников я не намерен. В то же время, если в
зале  суда  будут  присутствовать  иностранные  адвокаты, подобранные  моими
родственниками, это послужит хотя бы  минимальной  гарантией тому,  что дело
будет рассмотрено объективно.  В таком случае я готов дать  подробные ответы
на все вопросы по каждому документу и эпизоду.
   Слово предоставляется прокурору. Вот отрывки из нашего диалога, которые
запомнились мне.
   --  Вы говорите,  что  эмиграция  запрещена,  --  почему  же около  ста
пятидесяти тысяч евреев уехали?
   -- Это произошло не по желанию властей, а вопреки ему.
   --  Почему  многие из  уехавших  страдают  в  Израиле,  обивают  пороги
советских посольств, просятся назад?
   -- Это не соответствует  действительности. Хотят вернуться единицы.  Но
существенно, что  в  отношении  этих  людей,  которых  не  пускают  обратно,
Декларация  прав  человека  нарушена дважды: ведь в ней  ясно говорится, что
каждый человек  имеет право  свободно выехать из страны, в которой живет,  и
вернуться в нее.
   -- Почему вы не критиковали порядки, существующие на Западе?
   -- Как видно даже из советской печати, на Западе каждый гражданин может
открыто выступать  с критикой своего правительства. Беспокоиться о  том, что
мир  не  узнает  о  нарушениях прав человека в капиталистических странах, не
приходится. В  СССР же такие выступления  считаются  преступными,  и  за них
предусмотрена кара. Если  здесь не  найдутся  люди,  готовые рисковать своей
свободой и, возможно, жизнью, то мир никогда  не узнает правды о положении с
правами человека в СССР.
   --  В телеграмме к двухсотлетию США  вы прославляете Америку -- ведущую
капиталистическую державу Запада,  но  ничего  не  говорите  о  безработице,
нищете и проституции -- этих язвах западного мира. Это ли не лицемерие?
   --  Да, я  действительно  поблагодарил народ  США  за  его  преданность
принципам  свободы  вообще и свободы эмиграции в частности. Что  же касается
критики  недостатков,  то  ведь и в  поздравительной  телеграмме  советского
правительства не было ни слова о проституции и безработице.
   -- Почему вы приглашали на свои пресс-конференции только представителей
враждебных Советскому Союзу органов массовой информации?
   -- Не  знаю,  на основании каких  критериев вы  определяете  эту  самую
враждебность. Но мы не  раз приглашали  корреспондентов и советских газет, и
коммунистических  газет Запада. Почему они ни  разу  не пришли -- спросите у
сидящих в этом зале журналистов.
   -- Вы  говорите,  что  в  Советском Союзе евреям  не  дают  возможности
пользоваться  плодами еврейской  культуры.  Для  кого же  тогда  выпускается
журнал "Советиш Геймланд"?
   --   Согласен  с  вашим  вопросом.   Для  кого?   Ведь  хотя   идиш   и
противопоставлен  в  СССР  ивриту  --  основному  еврейскому  языку,  он  не
преподается  ни в  одной  школе страны,  даже  в  так  называемой  Еврейской
автономной  области.  Неудивительно,  что  средний  возраст  читателей этого
журнала -- шестьдесят с гаком.
   Большинство моих ответов,  несмотря  на  их очевидность,  для  Солонина
неожиданны. Он, похоже, не знает, что идиш в Биробиджане  не преподают,  что
советским  журналистам  не   разрешают   ходить   на   пресс-конференции   к
диссидентам, что Декларация прав человека гарантирует возможность не  только
выезда из страны, но и возвращения в нее... Удивляться  этому не приходится,
ведь даже министр  внутренних дел Щелоков  в порыве великодушия говорил мне:
"Будь моя воля, я  бы всех вас выпустил. Но  назад, конечно, -- никого!" Так
или иначе,  каждый раз после  моего ответа Солонин поспешно меняет  тему, не
затевая дискуссий.
   В конце концов прокурор задает мне такой вопрос:
   -- Был ли заключен ваш религиозный  брак с соблюдением  всех требований
иудаизма?
   Услышав  положительный   ответ,  он  оглашает  справку,  полученную   в
московской  синагоге,  где  говорится:  "Распространяемое на  Западе  некоей
Натальей  Штиглиц  брачное свидетельство, якобы выданное раввином  еврейской
общины города  Москвы,  -- фальшивка". Я  думаю вступить в спор, но  вовремя
спохватываюсь: не хватает мне только обсуждать с ними наши семейные дела!
   Первый  день  работы  суда  подошел  к  концу.  Судья  объявляет,   что
завтрашнее  заседание  будет закрытым.  Я иду  к выходу, неотрывно глядя  на
брата, и уже оказавшись в коридоре, слышу его громкий, на весь зал, голос:
   -- Шалом от Авитали, Толя!
   Меня быстро  проводят мимо  почетного караула кагебешников  к  воронку,
запирают в "стакане". Машина резко набирает скорость, делает вираж, железная
дверь под действием  центробежной  силы  приотворяется, и  в  мою  душегубку
проникает  дневной свет.  Я смотрю  в образовавшуюся  щель и сквозь  лобовое
стекло водительской кабины вижу кусок асфальта, а затем -- колеса, бамперы и
номера автомобилей,  мимо  которых  мы  проносимся. На  белом фоне  жестяных
табличек -- черные буквы и цифры: К-04, К-04, К-04... Белый  цвет  указывает
на  то,  что  машины  принадлежат   иностранцам,  буква   К  --  иностранным
журналистам, цифры  04  -- корреспондентам из США.  Мои  "сообщники",  стало
быть, ждут у дверей суда результатов. Сейчас выйдет Леня и все им расскажет.
Я чувствую страшную усталость и в то же  время глубокое облегчение. Даже то,
что завтрашнее заседание будет закрытым, не омрачает моей радости.
   "Крепко, видно, допекла их Наташа, если они вынесли вопрос о нашей хупе
на суд!" -- думаю я с удовлетворением.
   В камере я сразу же прошу дать мне "Правду", но дежурный отвечает:
   -- Сегодня не было.
   -- Врет! --  комментирует  сосед. -- Я  слышал,  как  в  другие  камеры
давали.
   С дежурным спорить бессмысленно, но на следующее утро я  требую у судьи
объяснений, почему мне перестали выдавать единственную доступную в Лефортово
газету -- "Правду". И уже через  несколько часов начальник тюрьмы Поваренков
сам  приносит мне вчерашний  номер.  В  нем одно  под другим два  сообщения:
первое -- об  открывающемся в Верховном суде СССР слушании дела по обвинению
в шпионаже Филатова, второе  -- о  слушании в  Верховном суде  РСФСР дела по
обвинению в измене Родине Щаранского...
   Кто  такой  Филатов,  я  не  знаю,  но  сразу  же предполагаю,  что это
настоящий шпион. Смысл этого хода КГБ очевиден: связать в сознании людей два
дела и потом говорить о шпионах Щаранском и Филатове так,  будто мы работали
на пару. В  определенной  степени им это, кстати говоря, удалось: даже через
много лет в лагере меня спрашивали о моем подельнике Филатове...

   * * *

   Второй день суда.  Зал пуст, если  не считать  двух человек у  стола  с
аппаратурой,  на которую  я вчера  не обратил внимания: будут  вести  запись
процесса.
   Прокурор начинает  спрашивать меня о  списках отказников,  но я держусь
своей линии:
   -- Я готов отвечать на все ваши вопросы на открытом заседании суда.
   -- Вам же хуже: там я этих в