зникам Сиона!", ощущал
упрямую решимость не отступить, когда надо было передать на глазах "хвостов"
очередное заявление иностранным корреспондентам. Но стоило мне сесть за стол
перед  работником КГБ  или  милиции -- и я  чувствовал  себя  как шахматист,
играющий  с заведомо более слабым противником.  Ведь они говорили именно то,
чего я от  них  и  ожидал, предупреждали, угрожали,  шантажировали, льстили,
что-то обещали.  Их ходы я предвидел, был готов к ним, а потому они мне были
не опасны. Я чувствовал, что психологически полностью контролирую ситуацию.
   Сейчас же это чувство исчезло. "Рас-с-стрел"...
   И  если я пока не сказал ничего  такого, за что мне  было бы стыдно, то
кто знает, что будет позднее, когда  они перейдут  от  предварительных общих
вопросов, от "артподготовки" -- так я  определял первые допросы Черныша -- к
решительному широкому  наступлению... Словом,  я  решил, что мне надо срочно
привыкнуть к мысли о высшей мере.
   Но  как  этого  добиться?  Слова  "тюрьма", "лагерь", "ссылка", не  раз
звучавшие на допросах, уже не производили на  меня впечатления -- я их почти
не замечал. Надо, чтобы и слово "расстрел" стало таким же обыденным.
   Помню,  как  удивился следователь, когда я вдруг  --  почти без  всякой
связи с его вопросом -- заметил: все равно, мол, расстреляете, к чему лишние
разговоры. Удивился  он, видимо, оттого, что раньше поднимать эту  тему было
его привилегией,  я же затрагивать ее избегал.  Он внимательно посмотрел  на
меня и,  похоже, решил,  что я его испытываю -- проверяю, насколько вероятен
такой  исход.  Черныш стал  пространно говорить  о  том,  что это  не пустые
угрозы,  что его долг -- не запугивать меня, а помочь мне правильно  оценить
ситуацию,  --  и еще  что-то в том  же ключе. Но с  этого дня наши  роли  на
некоторое  время  переменились.  Теперь  я  сам  вставлял  в разговор  слово
"расстрел"  при каждом мало-мальски подходящем случае. Поначалу это давалось
мне с трудом, приходилось делать над собой усилие, чтобы выговорить страшное
слово,  но вскоре  я  с  ним  свыкся и  произносил  его  все более  и  более
естественно -- так постепенно загрубевает пятка от ходьбы босиком по земле.
   Прошло недели две-три, и мой план стал оправдываться: я заметил, что ни
само  это  слово,  ни  разговоры на тему о  "высшей  мере"  меня  больше  из
равновесия не выводят.

   * * *

   Привыкание  к  слову  "расстрел"  было  не  единственной  частью  моего
аутотренинга.  Как  я уже  говорил, с первых же дней,  если  не часов, после
ареста я стал "улетать" из тюрьмы в свой мир, думая  о близких  мне  людях и
представляя, где  они  находятся  сейчас, что делают.  Так получалось помимо
моей воли, и  каждый раз, "вернувшись" в  камеру, я сердился на себя, считая
такие  побеги  от  действительности  проявлением слабости.  "Надо  думать  о
настоящем, готовиться к очередному допросу, а не расслабляться", -- примерно
так говорил я себе. Но самовнушение помогало мало.
   Как-то во время допроса мой следователь говорил по  телефону с сыном --
судя  по всему, подростком лет четырнадцати.  Тот просил разрешения пойти  в
кино, а отец интересовался, сделаны ли  уроки.  "Так  ты их только учил  или
выучил?" -- говорил  он точно теми  же словами и таким  же тоном,  что и моя
школьная учительница  лет пятнадцать назад.  В другой  раз он звонил домой и
договаривался с женой пойти в  Большой театр.  Еще через несколько дней двое
из приставленной  ко мне  команды следователей обсуждали в моем  присутствии
вопрос  о  переезде с семьей  на летнюю дачу. Первой, мгновенной реакцией на
такие разговоры было возмущение: они просто резали слух своей неуместностью.
Как так -- те же люди,  что грозят мне расстрелом, варганят сейчас очередные
черные  дела, играют  еще  и роль добропорядочных  отцов семейств?! Это  уже
слишком!
   Но притуплялись боль и гнев,  и оставалось  лишь сознание того, что  за
стенами  тюрьмы продолжается нормальная жизнь. А эти  самые люди,  владеющие
моим  новым  "жизненным  пространством", включающим  в  себя только  камеру,
коридор и  кабинет  следователя, живут одновременно и в том измерении.  Они,
наверное, так же любят своих  детей, как и мои родители,  так же любят своих
жен,  как  я Наташу. Они читают  книги, ходят  в  театр  и  кино  -- значит,
способны сопереживать и сочувствовать. Так неужели им и вправду хочется меня
убить? Они  ведь проявляют такое участие ко мне, такой интерес к моей личной
жизни,  к   моим  увлечениям  шахматами  и  математикой,  такое  уважение  к
критической  направленности  моего ума!  Может,  они  и  в самом  деле хотят
избежать трагедии, помочь мне найти приемлемый для всех компромисс?
   Тут  я останавливался. Возмущался  собственными мыслями, издевался  над
собой. Ведь подобная  философия была мне хорошо знакома, я всегда  знал, что
именно  так  рассуждает  человек   накануне  сдачи  позиций,   именно  такие
соображения приводит, когда, поддавшись страху, убеждает себя отступить.
   То, что я, несмотря на  весь свой опыт общения с КГБ за последние годы,
опыт, давший мне, казалось бы, основание для уверенности в себе, оказался не
защищенным  от страха, -- стало  ясно с  первых  дней. Но  то,  что  я  могу
повторять  эти  смехотворные аргументы,  которыми  еще  совсем  недавно  так
возмущался, слыша их от других, было еще одним малоприятным сюрпризом.
   Мне в свое время повезло: я учился на чужих  ошибках. Когда в семьдесят
третьем году я стал активистом борьбы за алию, а затем отказником, все круги
московского диссиденства находились под впечатлением покаяния  двух недавних
лидеров демократического движения --  Якира и  Красина, которые выступили на
многолюдной конференции,  передававшейся по телевидению и  радио, и  осудили
все,  что  делали до  сих пор:  выпуск  "Хроники текущих  событий", передачу
заявлений в иностранную прессу и другие "антисоветские" поступки. Последовал
суд, и обоим были вынесены демонстративно  мягкие приговоры; в  то  же время
состоялись   куда   более  жесткие   суды  над   другими,   не   пожелавшими
капитулировать или раскаявшимися не до конца.
   Следователи,  допрашивавшие упрямцев, приводили  им  в пример  Якира  и
Красина.  А эти  двое  между тем написали письмо  Сахарову,  вызвавшее  бурю
страстей в диссидентских кругах. Смысл его был таков: мы хотим спасти других
и берем все на себя; КГБ  обещает нам, что никто не пострадает, но вы должны
прекратить сейчас правозащитную деятельность.
   Попытки сломавшихся  представить  себя  героями, их вера в то, что  КГБ
ведет  с ними  честную  игру,  лихорадочные  поиски почетного компромисса --
такое мне  довелось впоследствии  наблюдать не  раз, и за  всем  этим стояло
одно:  страх. Но отступничество Якира и Красина явилось первым звеном в этой
цепи,   предательство   было   явным,   и   последствия   оказались   весьма
поучительными:  КГБ  на  какой-то срок  удалось деморализовать  диссидентов,
выпуск  "Хроники" временно прекратился, а репрессии против  инакомыслящих не
только продолжались, но и усилились.
   Еврейское движение было тогда на подъеме. В  Конгрессе США  обсуждалась
поправка  Джексона, принятая Сенатом чуть позже, осенью семьдесят четвертого
года  и  связавшая  предоставление  Советскому  Союзу   статуса  наибольшего
благоприятствования в торговле со свободой выезда из СССР. Эмиграция  росла,
связи активистов алии с представителями Запада укреплялись. Ничто, казалось,
не  угрожало  ни  движению  в  целом, ни  его  лидерам.  Однако  работа  "на
индивидуальном  уровне"  велась  непрерывно. И когда потом  мне  приходилось
слышать, что  надо, дескать,  попытаться найти общий язык с КГБ, ведь там  в
конце  концов  тоже  люди,  просто у них такая  работа, такие функции, --  я
вспоминал  Якира и  Красина. Как  правило, подобные разговоры не  предвещали
ничего   хорошего:  человек   был  накануне  "сотрудничества"  или,  точнее,
предательства.
   Я  понимал,  что  суть  нашего  конфликта с  властями  не  в  том,  что
стремление  евреев  уехать  в  Израиль  противоречит  официальным  советским
доктринам, --  в его основе лежит нечто гораздо более серьезное:  разница  в
мировоззрении. Для них человек -- лишь средство  для достижения определенной
цели, которая настолько важна, что ради нее  можно пожертвовать любым числом
людей,  искалечить  столько   душ,  сколько  необходимо.  Наша  же  цель  --
возрождение человека, возврат  из  состояния духовного рабства к свободе,  к
гармонии  мыслей и  чувств,  а всего  этого можно, как мы  считали,  достичь
только  одним  способом:  обратившись к  национальным  еврейским  ценностям,
вернувшись к своим истокам.
   Да, между  мной и КГБ -- непреодолимая  стена. Я постоянно ощущал это и
знал,  что душа моя им неподвластна, а потому  не  боялся  их.  Но  сейчас я
внезапно  почувствовал, что стена эта может развалиться, и первая  трещина в
ней  --  опасная, демобилизующая мысль:  они --  тоже  люди. Я  понимал, что
недостаточно замазать эту трещину,  необходимо найти причину ее появления. И
я стал искать ее.
   Вот какие результаты дал мне самоанализ.
   В течение  нескольких  лет  я  жил  в огромном, новом для меня мире,  в
котором добро вышло на открытую войну со злом; в мире жестоком и опасном, но
открытом  и для надежды, и для любви. В этом мире я больше не был одиноким и
беспомощным:  миллионы  людей  поддерживали меня и моих  друзей -- во всяком
случае, нам так казалось.
   Каждый   раз,  когда  мы   с  товарищами  выходили  на  демонстрацию  с
требованием свободного выезда из СССР, мы знали, что наши друзья в Израиле и
на  Западе  беспокоятся  за нас, и  ежедневно чувствовали  их  поддержку.  Я
передавал  информацию  о  происходящем западным  корреспондентам  --  и  уже
вечером того же дня  радиостанции свободного мира распространяли ее по  всем
континентам; материалы Хельсинкской группы о нарушениях прав человека в СССР
немедленно   становились   для   мировой  общественности   предметом  самого
серьезного обсуждения.
   Туристы-евреи и американские сенаторы, западные дипломаты и израильские
спортсмены --  все они были нашими соратниками в борьбе со злом, воплощенным
в тоталитарном режиме, подавляющем свободу людей и лишающем  их элементарных
прав.  КГБ мог сколько  угодно  повторять свои угрозы,  отключать  телефоны,
конфисковывать литературу: мы знали,  что не  одиноки  в нашей борьбе  и что
справедливость и сама История -- на нашей стороне.
   И  вот  внезапно этот огромный мир свободы, в котором я  жил, сжался до
размеров тюремной  камеры  и  кабинета следователя. Что можно делать  и  что
нельзя, когда  и что есть, когда одеваться и когда раздеваться -- все теперь
решают за тебя. Узник не распоряжается своей жизнью. Ты полностью изолирован
от  близких  и  соратников.  Единственный  источник информации  о  том,  что
происходит на воле, --  газета "Правда", которую приносят на четверть часа и
отбирают, проверив, нет ли  внутри записей. Но и ее дают в камеру  не каждый
день. Почему -- пока остается лишь догадываться.
   Итак,   следователи   КГБ,   сидящие  перед  тобой,   -  по   существу,
единовластные  хозяева  твоей  судьбы.  Возможно,  никто, кроме них, тебя не
услышит до самой смерти, до "рас-с-стрела". Никто, кроме них, тебе помочь не
может:  от  внешнего мира ты изолирован навсегда; во всяком случае, это тоже
зависит от  их  решения. И тогда естественный страх,  возникающий у каждого,
чья жизнь  в опасности, заставляет искать  выход там,  откуда,  казалось бы,
только   и  брезжит   слабый   свет   надежды.   Ты  начинаешь   внимательно
прислушиваться  к  каждому  их  слову,  присматриваться к каждому  их жесту,
наблюдать  за  выражением  лиц,  пытаясь  понять  истинные  намерения  твоих
следователей.  Когда  ты  появился  здесь,  у  тебя  были  твердые  взгляды,
устоявшееся мировоззрение,  надежно защищавшее от них твою  душу. Но  мир, в
котором эти взгляды сложились, и  люди, которые их разделяли и поддерживали,
оторваны от тебя навсегда. Осталась лишь абстрактная система ценностей, пока
еще связывающая тебя с тем миром.
   А представители государства,  от которых зависит твоя жизнь,  -вот они,
напротив. Говорят  с тобой о твоей судьбе. О других людях.  Приводят примеры
из своей практики. Менторствуют. Курят. Пьют чай. Обсуждают с  друзьями свои
семейные проблемы. Звонят женам. Прислушайся к ним,  присмотрись: может, еще
есть выход.
   И  вот  ты уже постепенно  начинаешь понимать своих палачей.  Возникает
мысль: они такие же  люди, и -- как естественное ее продолжение  -- может, с
ними все же можно договориться. До  этой, следующей, я еще не дошел, но знал
и чувствовал, что она где-то рядом и что я в опасности.
   Следовательно,  я  обязан  удержаться  в  своей системе ценностей.  Мне
необходимо во что  бы то ни  стало сохранить  связь  с моим миром.  Я должен
восстановить и сохранить стену, которая была между мной и  КГБ, только тогда
они мне  снова не  будут  страшны.  А  значит,  я должен  не гнать  от  себя
воспоминания о  прошлой жизни  и дорогих мне людях, а, наоборот, - жить ими,
жить своей жизнью, а не той, которую навязывает мне КГБ.
   Как-то Володя Слепак  учил меня расслабляться  и отдыхать -- так, чтобы
силы быстро восстанавливались.  Ложишься на спину и, мысленно переключаясь с
одной группы мышц  на другую, приказываешь  им расслабляться, внушаешь себе:
"Я спокоен, совершенно спокоен, моя левая рука обмякла, теплеет..." -- и так
далее. Демонстрируя это, Борода почти  мгновенно засыпал. У меня же поначалу
все  получалось  наоборот.  Если  я  хотел  спать,  то стоило  мне  заняться
самовнушением,  как те мышцы, которые я  пытался  расслабить, напрягались, а
сон  проходил.  Кроме  того, поначалу было трудно сосредоточиться  на  одном
участке тела. Тогда постичь  мудреную науку мне так и не удалось  -- помешал
арест.  И  только через несколько  лет,  в  камере Чистопольской тюрьмы,  я,
кажется, овладел-таки этой техникой.
   Сейчас же я  использовал методику Бороды совсем для другого. У меня уже
не было потребности спать целыми днями, но разговаривать с соседом по камере
мне  хотелось еще меньше. Поэтому  я  притворялся спящим и  медленно,  очень
медленно, чтобы  не упустить  какую-нибудь важную деталь,  начинал двигаться
назад  по вектору  своей  жизни -той, что осталась за  воротами тюрьмы  и  к
которой я  сейчас пытался  прорваться.  Я "тормозил" мысль, смаковал дорогие
мне  эпизоды прошлого каждый раз восстанавливая  в памяти  все новые и новые
детали Я опять  жил среди  близких мне людей, снова рвался мечтой в Израиль,
был, как и раньше, полон желания помочь тем, кто во мне нуждался.



   4. ТОЧКА ОПОРЫ
   Самые дорогие воспоминания были связаны с Наташей. Первой остановкой  в
моих  путешествиях на  "машине  времени"  всегда  был один  и  тот  же день:
тринадцатое октября  семьдесят третьего  года -- день нашей первой встречи у
Большой московской синагоги.
   Прилегающий к синагоге отрезок улицы  Архипова уже  давно превратился в
постоянное место встреч московских евреев, готовившихся к отъезду в Израиль.
Немало  было среди них  тех, кто уже подал  заявление в ОВИР и ждал  решения
своей участи; попадались и совсем свежие отказники. В  этой толпе можно было
встретить  и  ветерана войны  из Минска, приехавшего  установить  контакт со
столичными   единомышленниками,  и  грузинского  еврея  в  громадной  кепке,
именуемой"  аэродромом",   и   лощеного   ленинградского  профессора.   Всех
приходивших по субботам  к синагоге можно было разделить на  две  категории:
тех,  кто нуждался  в помощи,  и тех, чьей задачей было этим людям помогать.
Последние, понятно, исчислялись единицами.
   За неделю до той памятной даты, тоже в субботу,  я  встретил у синагоги
двухметрового красавца с  библейской бородой; на нем были потертые  джинсы и
латаная-перелатаная кожаная  куртка. Мы  познакомились.  Миша Штиглиц -- так
звали гиганта --  попросил меня  подключить  его к демонстрациям, которые мы
проводили  с требованием выпустить  нас  в Израиль, -- он  тоже хотел  в них
участвовать. Сам я лишь за день  до нашей  встречи  впервые  вышел на  такую
демонстрацию, отделался  штрафом  и  теперь,  естественно,  чувствовал  себя
ветераном, готовым помочь "новобранцу" присоединиться к нашей борьбе.
   Мы  с Мишей  начали  было перешептываться -- чтобы информация о  дате и
месте проведения очередной демонстрации не достигла ушей агентов КГБ. Но тут
же  выяснилось, что  мы  друг  друга не  слышим:  высоченный Миша  стоял  на
тротуаре, а  я  --  на мостовой. Тогда  мы  поменялись местами, но и  это не
помогло! Я пригласил Мишу к себе домой, усадил его на стул и, стоя перед ним
(теперь  мы  были "на  равных"), сообщил, где и когда будет  очередная акция
протеста.  В  итоге  Миша,  приняв  "боевое  крещение",   с  ходу  заработал
пятнадцать суток ареста.
   Прошедшая со дня нашего с ним знакомства неделя многое изменила в жизни
евреев: началась война Судного дня. Это были тревожные и волнующие дни: наша
борьба  за выезд  в Израиль как бы слилась с борьбой самого Израиля за право
на существование.
   ...Итак, в субботу,  тринадцатого октября, я стоял у  синагоги на улице
Архипова  и  собирал подписи желающих  сдать кровь  для  воинов  израильской
армии. Это была одна из наших "тихих" публичных  акций, которыми мы пытались
продемонстрировать  солидарность  с родной страной  в  пору  разгула в  СССР
санкционированной свыше кампании осуждения "сионистского агрессора".
   Вдруг я увидел  в толпе совсем молоденькую девушку, высокую и стройную,
с красивым смуглым лицом; увидел  и уже не мог отвести глаз.  Она подошла ко
мне и представилась. Оказалось, что  это --  Наташа Штиглиц,  мишина сестра.
Наташу интересовало, что грозит арестованному брату и чем родственники могут
в таких случаях помочь.
   С  первого  же взгляда она произвела  на меня сильное  впечатление.  Со
своей  экзотической  внешностью  Наташа  выглядела  в  советской  толпе  как
иностранка.  В  тонкой куртке,  она  была  похожа на  бутон какого-то южного
цветка, по ошибке попавшего в промозглую московскую  осень, который  и хотел
бы раскрыться,  да боится  погибнуть  от  холода.  Я сразу  почувствовал  ее
прямо-таки болезненную стеснительность,  но  при этом  смотрела  Наташа  мне
прямо  в  глаза,  и, встретив  ее взгляд, я понял, что передо мной свободный
человек.
   Я ответил ей на все вопросы и попытался успокоить: такие передряги, как
та, в  которую  попал  Миша,  являлись  частью нашей  повседневной жизни.  Я
добавил,  что некоторые  из  отказников получили  разрешение на выезд именно
после пятнадцатисуточной отсидки. Так, кстати,  было и с  Мишей:  он уехал в
Израиль в конце ноября.
   -- Ты учишь иврит? -- спросил я Наташу.
   --  Пыталась учить самостоятельно,  --  ответила  она, -- но совсем  не
продвигаюсь...
   -- На каком ты уровне?
   -- А ты? -- спросила она, уклонившись от прямого ответа.
   -- Я знаю около тысячи слов.
   -- И я в точности на том же уровне, -- не задумываясь сказала Наташа.
   -- Присоединяйся к нашему классу, -- предложил я.
   Прошло совсем немного  времени, и я  обнаружил, что  она преувеличивает
объем своих знаний раз в двадцать; мне стало ясно, что Наташа присоединилась
к нашей группе только для того, чтобы быть рядом со мной. Я, конечно, был на
седьмом небе от счастья,  но старался не  показывать этого из педагогических
соображений.
   Поначалу мы с ней  встречались только на уроках да у синагоги. Я мог бы
попытаться ускорить развитие событий, но не хотел искушать судьбу. С первого
же дня знакомства я почувствовал, что наши души -- половинки одного  целого,
и  им суждено объединиться. Наташа была для меня знаком,  поданным с Небес и
свидетельствовавшим о том, что я  избрал верный путь, --  потому что никогда
не  встретил  бы  я ее в своей прошлой  жизни: для нее там  попросту не было
места.
   Тринадцатого ноября семьдесят третьего  года, ровно  через месяц