инести!"
   Преодолевая  слабость  и  головокружение, я  садился  на  лавку и писал
ответ:  "Но разве  ты  не  понимаешь, что прежде, чем тебя  освободить,  они
потребуют "отработать" освобождение и удовлетворятся не какими-то  туманными
намеками,   а   лишь  конкретными  сведениями   или   публичным   осуждением
правозащитников! Ты ведь не пойдешь на это?" Я смотрел на  Марка с надеждой,
жалость и гнев душили меня.
   --  Конечно,  нет!  За  кого  ты  меня  принимаешь!   --  восклицал  он
возмущенно,  отбрасывая  бумагу и  карандаш, а потом  вновь начинал  писать:
"Головой  надо  работать!  Даже  Орехов говорил,  что  у меня  исключительно
развито комбинаторное  мышление. На каждую жопу есть  х.. с винтом. Что я --
не смогу их обмануть? А если даже они захотят, чтобы я кого-нибудь осудил...
Ты  знаешь, какие гадости  говорили обо мне  такая-то  и такой-то?  Так  что
плохого в том, что я скажу о них все,  что думаю? Зато если я выйду, ты даже
представить себе не можешь, как это будет важно для нашего движения!"
   Обращался Морозов ко мне, но убедить пытался прежде всего самого себя.
   "Ты что,  Марк,  с ума спятил? --  писал  я ему. -- Ты веришь сплетням,
распускаемым КГБ? А если и вправду тебя кто-то подозревал, то не в КГБ же он
говорил  об этом,  а в кругу  друзей! А ты в отместку готов дать против него
показания, которые используют на суде!"
   Марк быстро шел на попятный, утверждал, что я его неправильно понял, но
продолжал настаивать на  том,  что его освобождение исключительно важно  для
судьбы всего  диссидентского движения, да и еврейского  тоже, а потому стоит
идти на компромисс с КГБ.
   --  Ты  представляешь, насколько важно сообщить  хотя бы о том, как над
тобой здесь издеваются! -- говорил он.
   -- Не до такой степени,  чтобы продавать им свою  душу, -- отвечал я, и
Морозов менял пластинку.
   Как-то, состроив страшную гримасу, мол, сообщаю  тебе жуткую  тайну, он
написал мне: "На Севере я познакомился с работниками секретных предприятий и
получил от них карту расположения стратегических ракет  в  том районе.  Если
освобожусь, смогу передать все это американцам".
   "Да, чушь, которую он  несет, становится все опаснее!"  --  подумал я и
написал ответ: "Диссидент не имеет права связываться со шпионажем. Я не хочу
ничего знать об этом и тебе не советую".
   Через  день  Марк изобрел  новое обоснование  своей  навязчивой  идеи и
написал мне, повторяя мои же слова: "Мы не должны быть замешаны  в шпионаже.
Поэтому карту,  о  которой я тебе вчера  говорил, необходимо уничтожить. Это
могу  сделать  только  я". И, решив,  видимо,  что  так звучит  недостаточно
убедительно,  добавил:  "Кроме того,  в  московском КГБ  есть  наш  человек,
фамилию которого называл мне Орехов. Только я могу к нему обратиться, больше
никто. Теперь понимаешь, почему для меня так важно выбраться отсюда?"
   Я возражал  ему, пытался, волнуясь,  объяснить очевидные вещи. Давление
поднималось,  сердце  болело  еще  сильнее; я  ложился  на лавку, а  Морозов
суетился возле меня.
   Боюсь, что я не в состоянии передать всю драматичность ситуации. Передо
мной  был  человек,  вызывавший  жалость  и  сострадание  одним  лишь  своим
болезненным видом, преисполненный  ко мне самых добрых чувств,  способный не
то что  поделиться --  немедленно отдать всю  свою  пайку  голодному соседу.
Глядя на  него, я  испытывал смутное чувство  вины:  да, я  не прогонял его,
когда он прибегал ко мне с новостями  из КГБ, но не очень-то ему верил и  не
осуждал  других,  которые отталкивали Морозова,  побуждая  его к  все  более
демонстративным и менее обдуманным поступкам. Если то, что  он рассказывает,
правда, значит, все мы виноваты в аресте Орехова.
   С  другой  же  стороны,  передо мной  был  фанатик с  безумным  взором,
лихорадочно   ищущий  оправдания  предательству,   которое  замыслил.  Почти
ежедневно он ходил на беседы к Балабанову, а возвращаясь, письменно  излагал
мне  все новые и новые  аргументы,  призванные  объяснить, почему  он  может
позволить  себе то, на что  не имеют  права  другие. При этом он уходил  все
дальше от  реальности --  во всяком случае от той, в которой жил я. Наблюдая
за ним,  я  отчетливо понял то, о  чем  лишь догадывался во время следствия:
если у тебя  нет твердых моральных  принципов, которые неподвластны  законам
логики, то  ты  ни  при  каких условиях не устоишь  в поединке с  КГБ.  Если
позволишь себе поддаться страху,  то будешь готов поверить  в  любую ерунду,
которую сам же и изобретешь в свое оправдание.
   Морозов записывал по  памяти все  свои разговоры с КГБ  и показывал эти
записи  мне,  но в какой  мере его версия соответствовала  действительности,
сказать трудно -- и не  потому, что Марк сознательно врал,  просто между его
поступками и тем, как сам он их воспринимал, была огромная разница.
   Слышал Морозов очень плохо, и, как и все глухие, говорил громко,  почти
кричал. Благодаря этому мне  однажды довелось услышать несколько фраз из его
беседы  с  Балабановым:  он  обещал  давать  информацию  на  тех людей,  кто
"действительно совершал преступления против государства".  В другой раз,  по
словам Вазифа, Марк заверял кагебешника: "Я точно знаю: никаких политических
акций  в  зоне  до  тридцатого  октября  --  Дня   политзаключенного  --  не
планируется".
   Когда стало  ясно,  что  моя мягкотелость  по  отношению  к соседу лишь
облегчает ему продвижение по пути  предательства, что  увещевания на него не
действуют, а  сам факт  моей  осведомленности  о контактах  Морозова  с  КГБ
легализует их  в  его  глазах, я в конце концов  поставил перед  ним  вопрос
ребром:
   -- Марк, или ты прекращаешь свои игры  с КГБ, или  мы с тобой больше не
будем общаться.
   Морозов страшно обиделся:
   -- Ты мне не доверяешь?! Но размышлял он недолго.
   -- Если  бы  речь шла о моей  жизни, я бы  не раздумывал.  Но от  моего
освобождения зависят судьбы многих людей. Я обязан продолжать.
   У меня не было сомнений: он искренне верил в то, что говорил!..
   Я прервал с ним всякие отношения, перестал разговаривать. А вскоре, как
потом рассказал мне Пореш,  Морозов  написал  покаянную статью в "Известия".
Впрочем, "покаянная" неверное  слово, ибо в ней он осуждал не себя,  а своих
бывших соратников, сводя счеты с теми, на кого его натравила охранка.
   Для меня до сих пор загадка, почему  этот материал не опубликовали. Тем
не  менее  условия  жизни  Морозова  в  лагере  после  такого  шага  заметно
улучшились. Хотя  в дальнейшем в  его отношениях с органами, видимо, не  все
шло гладко: когда он  в восемьдесят четвертом году  появился в Чистопольской
тюрьме,  его здоровье было разрушено окончательно. Морозов постоянно получал
диетическое  питание,  но  это  уже  мало помогало.  При этом  он  продолжал
регулярно   встречаться  с  сотрудниками   КГБ,  а  после   предлагал  своим
сокамерникам:
   -- Хочешь, я и тебе устрою диету?
   Но никто пользоваться его протекцией не пожелал....
   ...В  сентябре  восемьдесят  шестого года,  через  семь  месяцев  после
освобождения,  я летел  из Тель-Авива в Париж. Стюардесса раздала пассажирам
свежий  номер "Джерузалем пост", я открыл  газету и  прочел: "Диссидент Марк
Морозов, который некоторое время был сокамерником Натана Щаранского, недавно
скончался  в  Чистопольской  тюрьме".  Сердце мое  сжалось, я услышал  голос
Марка:  "Восемь  лет мне  в тюрьме  не  протянуть:  здоровья не  хватит". Он
оказался прав.  А  я? Был ли я прав в своем отношении к нему? Если бы пленку
времени можно было перемотать обратно, вел бы я себя с ним так же или иначе?
Но вернувшись в памяти к реалиям ГУЛАГа, я понял: иного пути у меня не было.

   * * *

   Когда я уже лежал на  лавке не  вставая, освободилось, наконец, место в
больнице.
   Меня  вывели из ПКТ, я  глотнул  свежего воздуха --  и  опьянел, как от
кружки  чистого  спирта.  Прапорщик еле  успел подхватить  меня,  падающего,
позвал своего напарника, и с их помощью я вскоре оказался в палате.
   Лечили  меня  интенсивно,  в  основном уколами: для  укрепления сердца,
снижения давления; делали инъекции  витаминов.  Ну и, конечно  же, роскошное
больничное питание: каждый день стакан молока, сто граммов мяса, двадцать --
масла, сорок -- сахара,  двести -- белого хлеба.  Кроме того, на  больничном
режиме  положена  двухчасовая прогулка. Первую  неделю я, правда,  с кровати
почти не  вставал, но  потом начал выходить -- сначала  минут на пятнадцать,
потом --  на  полчаса,  а  к  концу третьей  недели уже отгуливал  все  свое
законное время. Сердце сначала прекратило дергаться, а потом -- и болеть.
   Наконец я был переведен из больницы обратно в ШИЗО.
   -- На работу выходите?
   -- Когда отдадите псалмы.
   -- Еще пятнадцать суток.
   Уже  через день-другой стало  ясно, что все усилия кагебешных эскулапов
пошли  насмарку: вернулись  ознобы, за  ними  -- слабость,  боли  в  сердце,
аритмия.
   Теперь мы с Вазифом  сидели  в соседних камерах, а в ШИЗО появился  еще
один нарушитель гулаговских порядков -- Володя Пореш.
   Все мы сопротивлялись голоду  по-разному. Больше всех  страдал от  него
Володя, измученный длительной голодовкой в попытке вернуть Библию, которую у
него  все  же   отобрали.  Он   придумывал  хитроумные  способы   извлечения
максимальной пользы из того, что нам давали, например, обезглавливал килек и
бросал их  головы  в  кипяток;  потом съедал  рыбешек и  запивал  их "рыбьим
жиром".  У Вазифа подход был  другим: он  старался проглотить пищу как можно
скорее и без всяких фокусов. Свою дневную хлебную пайку он съедал уже к трем
часам. Я же распределял еду равномерно между "тучным" и "тощим" днями.
   Но, конечно,  нашим главным оружием против пытки голодом и холодом были
непрерывные беседы, споры,  дискуссии, которые мы вели,  не обращая внимания
на крики бесновавшихся ментов.
   ...Когда после возвращения из больницы в карцер  прошел месяц, я понял:
еще немного  -- и  все  повторится  сначала. Отступать  от своего требования
вернуть мне псалмы я, конечно, не собирался, но чтобы не сидеть сложа руки в
ожидании  очередного  обморока,  я  потребовал  ручку  и  бумагу  и  написал
заявление  на  имя Генерального  прокурора  СССР. Это  было  не  первое  мое
заявление такого рода, не десятое и даже, пожалуй, не сотое. Правда, ни одно
из этих  обращений ни к каким особым изменениям в ситуации не привело, разве
что меня за них несколько раз наказали, но писать их стоило хотя бы  потому,
что это была какая-никакая, а борьба, не позволявшая внутренне расслабиться.
Ведь когда ты настаиваешь на  своих взглядах, обвиняешь власти  в преступных
действиях, всегда  есть опасность, что тебя накажут, что  условия, в которых
ты  живешь, станут  еще  худшими.  Поэтому каждое  такое письмо важно прежде
всего для тебя самого:  оно свидетельствует о том, что ты не поддался страху
и остался хозяином своей судьбы.
   Совершенно неожиданно это мое заявление оказалось единственным из всех,
написанных мной  за годы  заключения, принесшим  вполне конкретную  и весьма
ощутимую  пользу.  А  случилось  это так.  Составив  черновик,  я  полез  на
подоконник,  чтобы  прочесть  текст  своим  товарищам.  Дежурный   прапорщик
несколько  раз  потребовал  от нас прекратить разговоры, но  потом замолчал:
прислушивался.  Он  даже вышел  на  улицу и встал под моим окном,  чтобы  не
пропустить ни слова, а я продолжал:
   -- "Во  время суда надо мной в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году,
чтобы  доказать  клеветнический  характер  нашей  деятельности,  в  качестве
свидетелей   привлекли  лагерных  врачей.  Они  утверждали,  что  наказания,
применяемые к заключенным, не могут нанести ущерб здоровью, что  упомянутые,
среди  прочего,  в  документах  Хельсинкской группы случаи  потери  сознания
заключенными  в карцере,  сердечных приступов и  тому  подобное -- чистейший
вымысел:  эти случаи  якобы не могли иметь места,  ибо в  лагерях и  тюрьмах
существует  система  медицинского  контроля.  То  же самое утверждалось  и в
документах,  представленных  Министерством  внутренних  дел и  Министерством
здравоохранения".
   Дальше я описывал все,  что  произошло со мной за последние  месяцы,  и
продолжал:
   --   "Итак,   наказание  карцером,  которое   в   документах  обвинения
представлено как ограниченная  пятнадцатью сутками  особая мера, необходимая
для  усмирения   особо  опасных,  буйных  преступников,  в  действительности
используется для последовательного  разрушения здоровья  идейных противников
режима.  Мой  личный  опыт  доказывает:  правда  была  в  наших  заявлениях,
объявленных клеветническими,  а не в документах, представленных  следствием.
Будут ли мои  обвинители и теперь заявлять, что ничего подобного  не было  и
быть не могло?"
   --  Ну,  конечно, будут!  -- смеясь, воскликнул Вазиф. -- Вот представь
себе, что  3., и  он назвал фамилию  прапорщика, стоявшего под  моим  окном,
спросят за зоной: правда ли, что вы морите в карцерах людей  голодом? Правда
ли, что  они там теряют  сознание?  Правда ли,  что вы не даете  им даже  их
собственные продукты, которые хранятся в кладовой? Что ответит 3.? Что этого
не было и быть не может! Верно ведь, 3.?
   Мы все трое посмеялись, причем к нам неожиданно присоединился сам З.
   -- Конечно, не было! -- сказал он, отсмеявшись. -- А что -- разве было?
Не упомню такого.
   Каково  же  было мое  изумление,  когда  минут  через  десять  кормушка
открылась  и 3. протянул мне записку. "Где в кладовке твои продукты и что из
них тебе принести?" -- прочел я.
   Когда за  десять  месяцев до этого я попал из зоны в лагерную тюрьму, у
меня  отобрали всю  еду,  собранную мне "в  дорогу"  друзьями: по инструкции
продукты, которые ты  получил на одном режиме содержания, запрещено брать на
другой,  с более низкой  нормой питания,  ведь тогда пропадет воспитательный
эффект  воздействия голодом. Однако  и конфисковать их формально  нельзя,  и
поэтому  все банки и  коробки хранятся в кладовке  до твоего выхода  из ПКТ.
Если вернешься в зону, то и продукты вернутся вместе с  тобой,  а  если тебя
повезут в тюрьму -- они пригодятся тебе на этапе;  для того-то и собирали их
друзья. Они,  конечно,  понимают,  что  ты  не  сможешь  ими воспользоваться
полгода, год,  а то и дольше, но ведь и возможности передать  тебе еду после
того, как ты исчезнешь в ПКТ, больше не представится.
   Продукты мои были,  понятно, не  портящимися: повидло в банках, сахар и
тому подобное.
   Пока  я  читал   записку,  3.  не  выпускал  ее  из  рук:  все-таки  --
вещественное доказательство тяжкого служебного преступления. Я написал ответ
на том же листке, и 3. тут же забрал его, прочел и сжег на спичке. Вскоре он
принес мне кусок  хлеба, надо полагать, из собственных запасов, с толстенным
слоем повидла на  нем; кроме  того, он всыпал в  мою чашку  солидную  порцию
сахарного  песка и  залил его кипятком,  показав  жестом: ешь быстрей,  пока
никто  не пришел. Я махнул головой в сторону соседних камер: накорми, мол, и
ребят. В итоге и Володя, и Вазиф, которых "дернули" в ПКТ так быстро, что им
не  успели  собрать  продуктов, тоже  получили  по  бутерброду  и  по кружке
суперсладкого чая.
   С того дня у  нас было  "дополнительное питание" из  моих запасов в дни
дежурства  3. в течение двух недель. Когда через несколько лет я  вернулся в
лагерь,  то узнал,  что 3. демобилизовался из войск МВД,  переехал в  другой
город, стал рабочим на заводе. Хорошего надзирателя из него не получилось...
   В конце октября меня неожиданно выводят на улицу. Мы идем к тому самому
административному зданию, в котором квартирка для свиданий, где полтора года
назад  я  встречался с  мамой и братом. Неужели?!  Но  нет --  это заседание
выездного суда. Судья, заслушав представление лагерной администрации  о том,
что я не стал на путь  исправления, не раскаялся в содеянных преступлениях и
своим поведением  плохо влияю на других заключенных, быстро объявил решение:
три года  тюрьмы. Этот  приговор подвел  итоги двенадцатимесячной  борьбы за
сборник псалмов. За год я провел в ШИЗО сто восемьдесят шесть суток...





6. СНОВА ЧИСТОПОЛЬ

   На этот раз этап был очень коротким, и  уже  четвертого  ноября я снова
оказался в своей "альма матер" -- Чистопольской тюрьме. Намордники на  окнах
еще на три  года  закрыли от меня солнечный свет. Вскоре после прибытия  мне
принесли челноки и нитки для вязки сеток, в которых переносят овощи.
   -- Приступайте к работе.
   -- А что с моими псалмами?
   Через несколько дней мне отдают, наконец, отобранную книгу, и я начинаю
изучать нехитрое искусство плетения сеток.
   За полтора года, что меня тут не было, в тюрьме поменялось руководство.
Начальник  Малофеев ушел в отставку.  Его  заместитель Николаев повесился  в
припадке белой горячки.  Сменился и  подлинный  хозяин -- оперуполномоченный
КГБ, прикрепленный  к  политзаключенным.  Видимо,  это и  привело к  полному
изменению тактики по отношению к нам: если  раньше "политиков"  старались не
переводить  без  особых  на  то  причин с  места на  место,  чтобы предельно
ограничить   общение   между   ними,   то   теперь   заключенных   постоянно
перетасовывали, почти каждый день кого-то выдергивали из камеры и переселяли
в другую. Заключенные знакомились  и,  иногда  не  проведя вместе  и недели,
расставались  навсегда.  В  каком-то смысле это  делало  монотонную тюремную
жизнь гораздо  интереснее, давая  возможность,  как и в зоне, узнать  многих
людей,  услышать  кучу   новостей,  однако  каждый  такой  переход  требовал
серьезной психологической перестройки: ведь в  камере, если  зекам удавалось
"притереться"  друг  к другу, вырабатывается определенный  уклад  жизни, при
котором  каждый  учитывает  --  или старается учесть -- привычки  и слабости
своего соседа, знает, какие темы  можно обсуждать, а  какие даже затрагивать
бессмысленно.  И вдруг человека неожиданно  переводят в другую камеру,  и он
попадает в совершенно иной  мир. Старый сосед любил включать радио на полную
громкость, новый его не переносит вообще; старый был националистом, новый --
космополит; старый доказывал, что один  из  ваших  общих знакомых -- стукач,
новый утверждает, что он отличный парень...
   Очутившись в другом  мире,  ты с грустью осознаешь, что,  возможно, уже
никогда  в  жизни   не  увидишь   сокамерников,   с  которыми  долго   искал
взаимопонимания  и  наконец  сдружился,  а  как сложатся отношения с  новыми
соседями -- сказать трудно.
   В  последующие  три  года  мне  довелось  общаться  со многими  людьми.
Расскажу о некоторых из них.
   С Аркадием Цурковым я  познакомился на этапе по дороге в тюрьму.  Когда
меня везли в "воронке" из лагеря на вокзал, то по пути конвоиры захватили из
соседней, тридцать седьмой зоны, еще одного политика.
   Совсем молодой, лет двадцати, высоченный, как минимум метр девяносто, в
очках с толстыми линзами, он с трудом  пролез в  дверь машины, теряя на ходу
вещи,  которые вываливались из плохо увязанного  узла и кое-как перетянутого
бечевкой чемодана с поломанными замками.
   После долгих месяцев одиночества в  карцере  и больнице  я  обрадовался
возможности непосредственного  общения  без перекрикивания через камеры  под
угрозами ментов.
   -- Аркадий Цурков. Политик, -- представился он, оторвавшись  на секунду
от собирания  рассыпанных  вещей, пожимая мне  руку и  одновременно наступая
своим огромным сапогом мне на ногу.
   -- Щаранский, -- морщась от боли, ответил я.
   -- Щаранский?! Анатолий?!  -- воскликнул парень,  протер стекла очков и
вдруг  бросился ко  мне.  Я было подумал -- целоваться, но нет: он приблизил
лицо  к тому месту на моей телогрейке, где у каждого  зека -- нашивка  с его
фамилией, и выдохнул восторженно:
   -- Ой, и правда!
   Тут мы с ним действительно обнялись.
   Минут  через двадцать мы уже  перешли  на "ты", и он стал называть меня
Натаном.
   -- А зачем ты разглядывал мою нашивку? -- спроси