ких  соревнованиях, я  проиграл партию
одному  профессионалу  --  мастеру  спорта,   выступавшему   за   Московский
университет. Черными я  разыграл  редкий  и  рискованный  вариант  испанской
партии,  полюбившейся  мне  в  школьные  годы,  но  мой  противник  применил
совершенно  новое для меня  продолжение.  После игры он  рассказал мне,  что
выудил эту новинку  в каком-то шведском шахматном журнале. К тому времени  я
давно уже  перестал  читать такого рода литературу даже по-русски, не говоря
уже об иностранных изданиях, ибо решил  завязать со своим "профессиональным"
шахматным детством,  а потому  проигрыш мастеру меня не слишком  огорчил. Но
мне показалось тогда, что шведская новинка несостоятельна и  должно  иметься
какое-то опровержение.  Однако  ни времени,  ни  желания  подумать над  этим
всерьез у меня  не было; шахматы все дальше уходили из моей жизни в прошлое.
И вот теперь,  расхаживая по карцеру или лежа И на полу, я часто возвращался
к этой партии, медленно перебирая вариант за вариантом. Временами  казалось,
что  решение найдено, но каждый раз я обнаруживал за белых новое усиление. В
конце  концов я  придумал  правильный вариант. Но главным было,  конечно, не
это:  шахматы  помогли  мне  выдержать  страшную  моральную пытку  --  пытку
монотонным, бесконечным,  мучительно тянущимся карцерным временем, сохранить
способность логически мыслить и на сотые сутки.
   На  семьдесят пятый  день,  когда, наверно,  даже  в глазок  можно было
увидеть, что силы мои на исходе, власти сбавили темп и стали добавлять не по
пятнадцать, а по пять суток.
   -- Выходите на работу?
   -- Только тогда, когда отдадите псалмы.
   -- Пять суток карцера.
   Именно в  это  время  у  меня  появились  соседи;  смежные камеры  ШИЗО
"ожили".
   Первым  посадили  Вазифа  Мейланова.  Услышав после  долгих дней тишины
необычные звуки: голоса, шум, протестующие  выкрики, доносившиеся до меня от
самой дальней в коридоре камеры, --  я понял, что население зоны пополнилось
новым непокорным зеком, и стал ждать минуты, когда внимание охранников будет
чем-нибудь  отвлечено,  чтобы окликнуть его.  За переговоры  между  камерами
немедленно следует наказание; мне-то терять было нечего, но подводить соседа
я не хотел. Однако осторожность моя оказалась излишней: тот сам подал голос,
громко крикнув:
   -- Есть здесь кто-нибудь?
   Я тут же ответил.  Не обращая внимания  на крики надзирателей, мы стали
знакомиться.   Вскоре   обнаружилось,   что   лучший   способ   общения   --
переговариваться через форточку,  благо намордников  на окнах  тогда  еще не
было. Преодолевая слабость,  я взбирался  на  подоконник, цеплялся руками за
форточку и  надолго повисал на ней:  наши беседы длились часами. Надзиратели
бесновались,  видя, что на окрики мы не реагируем,  они стучали молотками по
железным  дверям, устраивая  "глушение".  Мы  замолкали,  ждали,  когда  они
устанут, и возобновляли разговор.
   Один из вертухаев -- далеко не самый плохой,  но очень нервный -- вышел
однажды на улицу, встал под моим окном  и несколько раз крикнул: "Молчать!",
а потом... замахнулся на меня топором! Я инстинктивно отшатнулся,  но тут же
сообразил, что  надежно  защищен железной решеткой.  Все  же  мы  с  Вазифом
вызвали  начальника  лагеря   и  потребовали  избавить  нас  от  психованных
надзирателей.
   -- А зачем вы нарушаете? -- спросил Осин.
   --  А  что,  по вашим законам за  разговоры можно бросаться на  людей с
топором?! Наше дело  -- нарушать, дело надзирателя -- писать на нас рапорты.
Или не так?
   -- Вы  правы,  --  согласился  Осин и  обратился  к  стоявшему  тут  же
вертухаю:
   -- О  каждой попытке переговоров  сообщайте нам, а  мы будем их  строго
наказывать.
   Но что значит "строго наказывать", если все  возможные виды наказания к
тебе уже применены и ты сидишь в бессрочном карцере?
   Словом,  мы продолжали общаться почти  без помех. Знакомство наше  было
"заочным",  но  по  темпераменту Вазифа  я сразу  понял: с этим человеком мы
скорее всего проведем немало времени вместе -- в ПТК,  в ШИЗО, в тюрьме. Так
оно и случилось.
   Мейланов -- наполовину лезгин, наполовину кумык -- родился в Махачкале,
однако вырос на русской культуре, литературе и истории. Вазиф окончил мехмат
МГУ, был талантливым и знающим  математиком,  но его эрудиция в гуманитарных
науках  была ничуть  не меньшей.  Обладая  острым критическим умом  и  ярким
публицистическим даром, Мейланов  написал ряд  работ,  распространявшихся  в
самиздате. В восьмидесятом году, сразу после ареста Сахарова и высылки его в
Горький, Вазиф почувствовал, что обязан действовать. Он вышел на центральную
площадь  Махачкалы  с  плакатом и  полчаса простоял  напротив обкома партии,
требуя освобождения опального академика и уважения к правам человека в СССР.
Случай для  этого города был беспрецедентным,  и поэтому ни милиционеры,  ни
высокое  начальство  не знали  поначалу,  как  реагировать.  Наконец  Вазифа
пригласили  подняться  в  обком на беседу,  которая кончилась  семью  годами
заключения и двумя --  ссылки. Вскоре  после прибытия в  нашу  зону Мейланов
заявил: --  Я не раб. До тех пор, пока  труд  в  лагере -- принудительный, я
работать не буду.
   Естественно,  он  сразу же  оказался в  ШИЗО и больше в зону никогда не
выходил. Помню, тогда, в первые месяцы его борьбы, мало кто верил, что Вазиф
удержится на своей позиции. "И  не таких  ломали!" -- заявляли менты. "И  не
таких храбрецов  видали",  --  говорили те из зеков,  кто  послабее духом  и
позавистливее остальных. Но и  четыре года спустя, когда я,  еще сам того не
зная, доживал в неволе последние месяцы,  сидя с Мейлановым в одном карцере,
он  так же  твердо  стоял на  своем, как  и  вначале.  Позади  остались годы
карцеров и тюрем, здоровье его было разрушено, но дух  Вазифа КГБ не удалось
сокрушить.
   В  политических  зонах было немало стойких  диссидентов,  но даже на их
фоне  Мейланов  выделялся  своим  непоколебимым   упорством.  В   ГУЛАГе  он
подружился  лишь  с  несколькими  зеками. Мой  принцип  --  быть  жестким  с
властями, но терпимым по отношению к  их жертвам --  для Вазифа не подходил:
того, что  он требовал от  себя, он требовал и от других, слабости не прощал
никому. Сдерживать  свои  чувства  этот  человек тоже  не  умел и не  хотел.
Словом, сокамерником  он  был  нелегким,  и  КГБ в  дальнейшем  искусно этим
пользовался, провоцируя конфликты между ним и другими заключенными.
   У нас  с  Мейлановым трений не  возникало, может, потому, что у меня  в
запасе  всегда был такой громоотвод, как шахматы. Когда я  давал ему фору --
пешку,  наши силы  становились примерно равными, и  потом,  в тюрьме,  мы на
много часов с головой  уходили в игру. Вслепую же Вазиф,  увы,  не играл,  и
здесь, в ШИЗО,  общаясь  со  мной через  форточку, составить мне компанию не
мог. Зато мы развлекали друг друга математическими головоломками, а вскоре к
нам присоединился еще один любитель математики и логики, угодивший в карцер.
Это был не кто иной, как мой старый московский знакомый -- Марк Морозов...
   Между  тем  число дней, проведенных мной  в ШИЗО,  подходило  к  сотне.
Однажды утром, услышав голос Вазифа, я попытался подтянуться на подоконнике,
чтобы взобраться на  него, но в глазах неожиданно потемнело, в ушах появился
какой-то гул, и я потерял сознание.
   Придя в себя,  я  увидел, что лежу на полу, и  услышал испуганный голос
вертухая, зовущего меня по фамилии. Заметив, что я открыл глаза, он сказал:
   -- Сейчас придет врач, я его уже вызвал.
   По инструкции открывать дверь камеры надзиратель  имеет  право только с
напарником; поэтому, пока не  пришли врач с  офицером,  он  лишь наблюдал за
мной  через кормушку. Меня это  устраивало: впервые я лежал на полу  карцера
совершенно законно,  не  нарушая инструкции.  Голова  гудела,  перед глазами
плыли какие-то пятна...
   Врач измерил мне давление и сказал коротко:
   -- Он должен лежать.
   Вертухай отомкнул и опустил нары.
   -- Принесите ему постель. Тут надзиратель заупрямился:
   -- В карцере не положено.
   Тем  не менее  после  нескольких  телефонных  звонков  начальству  врач
добился  для меня  матраца,  подушки  и одеяла. Впрочем, это была  последняя
уступка администрации. В тот день я сидел  на хлебе и воде, и в обед к этому
скудному меню добавилась разве что кучка лекарств.
   --  Как же можно лечить человека и одновременно морить  его голодом? --
кричал из своей камеры Вазиф.
   -- Еда ему сегодня не положена, -- невозмутимо отвечал вертухай.
   "Медицинская помощь оказывается Щаранскому лишь для того, чтобы сделать
процесс разрушения его  организма  более  плавным", -- писал Мейланов в  тот
день в очередном резком  заявлении прокурору, за которое он, соответственно,
снова был  наказан.  Я же по слабости ни о каких  протестах и думать не мог,
лежал себе, наслаждаясь  мягкой  и  уютной  постелью, и вспоминал  показания
врачей на моем суде: "Это все ложь, в карцере никто потерять сознание и даже
просто заболеть не может.  Поместить туда  имеют  право  только с разрешения
врача, и каждый день мы контролируем состояние здоровья заключенного".
   Я  пролежал  так  несколько  дней,  потом  врач  пришел  снова, померил
давление, и  постель у  меня  отобрали: здоров.  Прошли  сутки,  и  я  опять
почувствовал себя  плохо:  к головокружению  и слабости  добавилось еще одно
неприятное  и  пугающее  явление -- сердце стало стучать  в каком-то рваном,
пулеметном ритме. В очередной раз пришел врач, послушал меня и заявил:
   --  Вегето-сосудистая дистония  в  форме  криза.  Освободится  место  в
больнице -- положим, а пока потерпите.
   К счастью, очередной  мой пятисуточный карцерный срок заканчивается,  и
меня все же переводят в  ПКТ. Нары тут тоже заперты днем  на замок,  но зато
есть лавка, на которой я и лежу с утра до вечера. Сердце продолжает строчить
рваными очередями, и так  будет  еще несколько  недель, пока меня не заберут
наконец в больницу.
   А  пока что  ко мне в  камеру помещают Марка Морозова, и  я  становлюсь
свидетелем  -- и  частично участником --  одной  из  самых  печальных  драм,
разыгравшихся на моих глазах в ГУЛАГе.

   * * *

   Морозов,  напомню, был тем самым человеком,  который в последние месяцы
перед моим арестом  поставлял  нам  информацию, переданную ему офицером КГБ.
Почти  никто не верил тогда  Марку, точнее,  не ему, а его кагебешнику, хотя
сведения, касавшиеся предстоящих  арестов  и  обысков  зачастую  оказывались
достоверными, несмотря  на многочисленные "но". На  следствии же я  пришел к
выводу,  что  это  было   все   же  провокацией  охранки,  воспользовавшейся
наивностью Морозова.
   И  вот  через  четыре года  я вновь услышал  голос  Марка из  соседнего
карцера и с  изумлением  узнал продолжение этой детективной  истории. Теперь
Морозов мог уже назвать имя своего "агента": капитан КГБ Виктор Орехов. Ведь
тот был, по словам моего соседа, арестован и осужден. Сначала через форточку
в ШИЗО, а затем сидя вместе со мной в ПКТ, Марк подробно рассказал обо всем,
что случилось с ним в последние годы.
   Все  ли?  Иногда  я  ловил  его  на  противоречиях,  недоговорках;   он
оправдывался, кого-то обвинял, вспоминал новые факты, объяснял причины своих
поступков. До сих пор я не знаю, что в его рассказах правда, а что нет...
   Был Морозов маленьким, тщедушным, болезненным человеком лет пятидесяти.
Он занимался  математикой, руководил группой программистов и при этом  много
лет  вращался  в  кругах  правозащитников.  Марк  постоянно кому-то  помогал
устроиться  на работу,  найти  жилье,  хорошего  врача; он,  не  раздумывая,
предлагал почти незнакомым  людям, приезжавшим  в Москву, остановиться в его
квартире, обивал дороги различных учреждений, ссужал деньгами нуждающихся.
   В  детстве Марк долго и тяжело болел, чуть ли  не десять лет пролежал в
гипсе:  у  него  были  проблемы  с позвоночником.  В  этом  опыте  страданий
коренились,   как  мне  кажется,   и   его   доброта,   и   отзывчивость,  и
неприхотливость в быту, и желание наперекор  судьбе совершить в жизни что-то
великое, прославиться, войти в историю.
   Однажды  он взялся размножить у себя на работе "Архипелаг ГУЛАГ', о чем
стало известно КГБ. Дело это подсудное, однако с  ним решили поработать пока
"оперативно",  несколько  раз приглашали на  беседы.  Затем  Виктор  Орехов,
"работавший" с Марком, предложил ему  встречаться в неформальной обстановке:
в городе или  даже у Марка дома. Обычно это приглашение к сотрудничеству, но
Морозов, твердо уверенный в том, что КГБ его не перехитрит, согласился.
   Разговоры,  которые  вел  с  ним  Орехов,  были   обычными  разговорами
кагебешника с подопечным,  одно лишь казалось Марку странным: на встречи тот
нередко являлся подвыпившим. Однажды Орехов прямо-таки потряс Морозова таким
признанием: "Я  стыжусь  самого себя, но не  хочу, чтобы мои дети  стыдились
своего отца. Я готов  помогать диссидентам,  передавать им сведения о планах
КГБ".  При  этом  он  потребовал,   чтобы   Марк  принял  определенные  меры
предосторожности,  и  предупредил,  что  источник  получаемой информации тот
должен держать в секрете от других. О  том, как работал этот  канал до моего
ареста, я уже рассказывал выше; теперь я узнал, что он продолжал действовать
еще как  минимум  год. Орехов, в частности, заранее сообщил Морозову  о том,
какой  приговор  будет вынесен Юрию Орлову, и даже достал спецпропуск КГБ на
процесс  по  его  делу.   Правда,  по   фатальному  стечению  обстоятельств,
воспользоваться этим  пропуском  не удалось; таких  стечений  обстоятельств,
сводивших на нет ценность информации, которую поставлял Орехов, было  вообще
подозрительно много, но  Морозов  во  всем обвинял  диссидентов,  упорно  не
желавших ему верить.
   Наконец Марка арестовали -- если не ошибаюсь, осенью семьдесят восьмого
года   --   за  распространение   листовок  в  защиту   арестованных  членов
Хельсинкской группы.  Работали  с ним те  же  следователи,  что  и со  мной:
Солонченко, Губинский, а руководил их группой Володин.
   Я уже говорил о том, что страх, желание любой ценой спастись, побуждают
человека  искать  и  находить  предлоги  для  самооправдания.  Дело  КГБ  --
облегчить ему такие поиски.
   Морозов убедил себя в следующем: его тайные связи с  Ореховым настолько
важны  для судьбы диссидентского движения в СССР, что он  имеет полное право
покаяться, если  в обмен на  это получит  свободу.  Кроме того, КГБ намекнул
ему, что муж  его  дочери  -- их  человек, осведомитель.  Воображение  Марка
разыгралось. Каждый день в камере он вспоминал разные факты,  которые, с его
точки  зрения,  подтверждали, что  зять  --  стукач (это  скорее всего  было
ложью), и теперь своей борьбой за скорейшее освобождение  Марк преследовал и
личную цель: вырвать дочь из лап КГБ.
   Итак,  Морозов, вступив  в  переговоры  с  органами, предложил  им:  он
покается,  осудит  свою  деятельность, но  от него  не потребуют говорить  о
других и  давать против них  показания. В обмен  на это ему вынесут условный
приговор и прямо из зала суда выпустят на свободу.
   Но  охранка  продолжала  давить  на  него.  Солонченко  передавал Марку
презрительные отзывы  о  нем других  правозащитников, один  из которых,  как
утверждал следователь, считал  Морозова агентом КГБ, другой -- провокатором,
третий -- просто  дураком, и  весьма  правдоподобно описывал обстоятельства,
при которых люди это якобы говорили. Морозов верил, кипел от возмущения, но,
по  его словам,  позиции  своей  не  изменил.  И  вот  в  тот  момент, когда
следователи вроде бы приняли, наконец, его условия и  он дал соответствующие
показания по своему делу, на сцене появился Володин.
   -- Мы  согласны освободить вас, Марк Аронович.  Но вы  же неискренни  с
нами!  Не  хотите говорить  о  других  -- не надо, но  вы  и о себе  не  все
рассказываете.
   -- О чем я не рассказываю?
   -- О ваших встречах с Ореховым!
   Потрясенный  Марк  стал бормотать,  что  никакого Орехова не знает,  но
Володин быстро оборвал его:
   -- Орехов арестован. Он дал показания и просит вас подтвердить их.
   Морозову  показали  протоколы допросов  Орехова. Марк  уже  забыл,  что
главным  доводом, который он  изобрел, чтобы  оправдать свое  покаяние, была
необходимость  его  дальнейшего  сотрудничества  с  офицером  КГБ,  и  легко
переключился  на  другой  аргумент,  исподволь  внедренный  в  его  сознание
следователями: эти умники-диссиденты не доверяли ему, поговаривали даже, что
он стукач,  пусть  же теперь  они узнают, пусть  станет известно всему миру,
насколько  он был прав и как  они из-за  своей мании  преследования погубили
Орехова! Ну  и, конечно, задача спасения  дочки  тоже не сходила с  повестки
дня.
   В  итоге сделка  состоялась. КГБ просил лишь, чтобы после освобождения,
Морозов  никогда  и никому не говорил  об  Орехове. Марк согласился.  По его
словам, он дал на Орехова показания, выступал на закрытом заседании военного
трибунала, судившего капитана КГБ и приговорившего его к десяти годам.
   Потом  был  суд  над  самим  Морозовым.  Он  покаялся,  как   и  обещал
следователям.
   -- Расскажите о деятельности ваших сообщников, --  потребовал судья под
занавес.
   -- Это противоречит моей этической позиции, -- твердо ответил Марк.
   Приговор гласил: пять лет ссылки.
   Когда его вернули в Лефортово, он кричал как сумасшедший:
   -- Обманщики! Подлецы!
   Морозова ввели в кабинет Поваренкова, начальника тюрьмы, туда же пришел
и Володин.
   -- Марк Аронович!  Пять  лет ссылки по семидесятой статье -- это  очень
легкий приговор!
   --  Но  вы  же  мне  обещали  освобождение!  Теперь  я теряю  прописку,
московскую  квартиру, не  смогу  жить вместе с  дочерью, еду  в  Сибирь,  на
тяжелые работы...
   -- Ах, Марк Аронович! Не все, увы, зависит от нас, КГБ! Вот ответили бы
на  последний вопрос судьи  -- и был  бы полный  порядок. Но я вам обещаю: в
ссылке  вы  будете жить в очень хороших условиях и при первой же возможности
вернетесь в Москву.
   Условия ссылки оказались  для  Марка и  впрямь исключительными:  вместо
заброшенной деревни  в  глухой  тайге  --  крупный  северный  город,  вместо
каторжного   физического    труда    --    работа   по    специальности    в
научно-исследовательском институте...  Тем не менее  Морозов чувствовал себя
обманутым, а потому свободным от каких-либо обязательств перед КГБ. Да и для
чего же он шел на компромиссы с ними, если не для того, чтобы сообщить всему
миру о судьбе Орехова! Так он во всяком случае мне теперь объяснял.
   Короче, Марк передал в Москву сведения  о  суде  над Ореховым,  написал
письмо, гневно обвинявшее маловеров в провале бесценного источника важнейшей
информации. Слухи о том, что  некий офицер КГБ арестован и осужден за помощь
диссидентам, дошли до западных корреспондентов,  и вскоре одна из зарубежных
радиостанций сообщила об этом в передаче на русском языке.
   Похоже,  именно  этого  охранка Морозову  и  не  простила.  Вскоре  его
арестовали  снова  "за  попытку  передать  на  Запад  статью  антисоветского
содержания"  и дали  восемь лет. В тюрьме и на этапе с  ним обращались очень
грубо,  избивали,  в результате  чего Марк  частично потерял слух. Он  писал
московским  кагебешникам, но те отвернулись  от него. Тогда Морозов затеял с
ними новую игру: стал разными способами засылать в КГБ информацию о том, что
ему, якобы, стали  известны от Орехова и  еще кое-кого  из его коллег  особо
важные секреты,  которыми он  готов поделиться,  если дело  его пересмотрят.
Когда Марк  попал со мной в одну  камеру, он весь был  в  этой  своей игре и
почти каждый день встречался для бесед с сотрудниками КГБ.
   "Восемь лет мне в тюрьме не протянуть: здоровья не хватит,  -- писал он
мне  на   бумаге,   ибо   мы  не  сомневались  в  том,  что  наши  разговоры
прослушиваются. -- А если я вырвусь на волю -- представляешь, сколько пользы
еще смогу пр