рь
осталось   лишь  выложить  спичками,  воткнутыми  в  торт  головками  вверх,
соответствующие случаю символы и ждать вечера,  который, кстати, был кануном
субботы. За столом был произнесен тост, мы  подняли  кружки с зеленым  чаем,
зажгли крайнюю спичку, от  которой  заскользила, извиваясь,  змейка огня,  и
приступили к трапезе... Свою долю я с  трудом осилил за три дня: больше двух
ложек такой сытной вкуснятины я просто не мог  съесть в один прием.  Назвать
наш торт вкусным, значит оскорбить его. Сам эпитет "вкусный" кажется пресным
в сравнении с этим неземным блюдом!"
   А вот о  чем я не мог рассказать в  письме:  перед тем, как мы сели  за
праздничный  стол, Пореш  расставил  на  своей тумбочке фотографии  близких,
открытки  с репродукциями  картин то ли  Рафаэля, то ли Рембрандта,  уже  не
помню, на библейские сюжеты, они заменяли ему иконы, и стал молиться. Володя
делал это каждый вечер, однако на сей раз его молитва была особенно долгой и
горячей. Я лежал на нарах, уткнувшись в книгу, ибо опытный зек уважает право
сокамерника  на личную  жизнь  и  не  нарушает  границ,  в  пределах которых
существует сосед,  но  случайно  взглянув на  Володю, увидел его лицо. Пореш
смотрел на фотографии жены  и дочек глазами, полными  слез,  и молил  Бога о
милосердии.  Давно прошли  времена,  когда КГБ мог на что-то  рассчитывать в
своей "работе" с ним. Теперь его  позиция была "железобетонной", он не шел с
ними   ни  на  какие   моральные  компромиссы.  Но   чтобы  быть  сильным  в
противостоянии им, надо быть слабым пред лицом Господа...
   Когда Володя  кончил молиться, я сел за  стол и  стал читать  про  себя
тридцать  псалмов  подряд, как  поступал каждую  субботу. "Он сохранил живой
душу  нашу и не дал нашей ноге споткнуться, когда  Он, Бог,  испытал  нас  и
очистил,  как очищают серебро", -- до этих слов дошел я, когда услышал вдруг
глубокий  вздох Володи  Балахонова,  который сидел на  корточках  у  двери и
курил.
   -- Господи! -- сказал он. --  Дай нам силы сохранить чистоту этой жизни
в будущем!
   Будущее! Что  оно сулило  нам? Судьба Пореша  решится  через  несколько
дней, Балахонова -- через полгода, а моя?..
   Утром  первого  августа,  в  последний  день  пятилетнего  срока Володи
Пореша, нас  выводят на прогулку. В последний раз я  повторяю  своему другу,
что и кому передать на  воле; другие возможности обсуждать не хочется...  Но
Володя сам затрагивает эту тему:
   -- Не волнуйся, я готов к любым вариантам.
   Когда мы возвращаемся в камеру, появляется дежурный офицер.
   -- Пореш, с вещами.
   -- Тумбочку можно у нас оставить? -- спрашиваю я.
   -- Нет, пусть забирает все. Десять минут на сбор вещей.
   -- Все будет хорошо, я уверен, -- повторяет все время,  как заклинание,
Володя Балахонов.
   Я молчу, не  хочу  лицемерить. Вопрос о тумбочке  был  задан неспроста,
ведь если на этап -- тумбочка не нужна, берут  ее лишь при переходе в другую
камеру. Но, может, они просто играют на нервах?
   Последние объятия. Мы с Порешем благословляем друг друга --  каждый  на
своем языке. Володя выходит, дверь за ним с лязгом закрывается. Я приникаю к
ней. Кажется,  его ввели в  тот  самый кабинет  напротив, куда представители
администрации приходят для бесед  с  заключенными. Медленно, очень  медленно
тянутся минуты, в  нашей  камере -- гробовая тишина.  Наконец, я слышу  звук
открываемой в коридоре двери и хриплый, осевший Володин голос:
   -- Теперь я буду с Колей.
   Это означает,  что Пореша переводят в  крайнюю камеру к Ивлюшки-ну, где
он будет ждать очередного суда.
   Через некоторое время мы узнали, что ему добавили еще три года по новой
статье "за злостные  нарушения  тюремного режима",  выразившиеся  в том, что
однажды он, вопреки  инструкции,  спал в  камере днем,  в другой раз не спал
ночью, а в  третий --  был уличен в  преступной попытке перекинуть  во время
прогулки записку в соседний дворик.
   Долго находился  я  под впечатлением случившегося с Порешем. Почему эта
история так подействовала на меня?  Разве мало  драм разыгрывалось при мне в
ГУЛАГе за  все эти  годы? Но мысли мои были не столько о Володе, я знал, что
он не сломается, сколько о его жене и дочках: как они перенесут такой удар?
   Избрав для себя путь борьбы, каждый из нас  тем самым сделал выбор и за
своих  близких: за родителей, за жену, за детей. "А есть ли у тебя право, --
спрашивал  я себя,  -- обрекать родных на  страдания?"  На этой струне любил
играть КГБ: "Себя не жалеете -- пожалейте мать!" Но подобные слова и  доводы
я давно научился пропускать  мимо ушей. Сейчас же я не мог заставить себя не
думать о семье Володи и о своей...
   Недавно  в нашу камеру  попали потрепанные  листы,  вырванные  каким-то
зеком много лет назад из литературного журнала и с тех пор передававшиеся из
рук в руки. Это был отрывок из эссе Камю "Миф о Сизифе".
   "Боги обрекли Сизифа вечно вкатывать на  вершину горы огромный  камень,
откуда  он под  собственной тяжестью вновь  и  вновь  низвергался  обратно к
подножью.  Боги не  без  основания  полагали,  что  нет  кары  ужаснее,  чем
нескончаемая  работа без всякой  пользы и надежды  впереди... В  самом конце
долгих усилий, измеряемых пространством без неба над головой и временами без
глубины, цель  достигнута. И тогда  Сизиф  видит,  что  камень за  несколько
мгновений пролетает расстояние до  самого  низа, откуда надо снова поднимать
его к вершине... Как раз во время спуска, этой краткой передышки, Сизиф меня
и занимает... Я  вижу, как этот  человек спускается шагом тяжелым, но ровным
навстречу мукам, которым не будет конца. В каждое из мгновений, после  того,
как  Сизиф  покинул  вершину и  поспешно спускается к  обиталищам богов,  он
возвышается  духом  над своей судьбой... Я воображаю  себе  Сизифа, когда он
возвращается  к обломку скалы. Вначале было страдание. Когда  воспоминания о
земной  жизни слишком сильны, когда  зов счастья слишком  настойчив,  тогда,
случается,  печаль всплывает в сердце этого человека, и это -- победа камня.
Тогда  человек  сам -- камень.  Скорбь  слишком  тягостна, невыносима...  Но
гнетущие истины рассеиваются, когда их опознают и признают..."
   Я воспринимал этот отрывок  так,  как будто каждая фраза  в  нем была о
нас.  Не так ли и мы идем по кругам ГУЛАГа,  и, завершив один срок, начинаем
следующий?  Не так  ли и мы страдаем, когда  воспоминания  о "земной  жизни"
слишком сильны? Но что это значит -- слишком сильны? Неужели и впрямь болеть
душой за близких означает допустить "победу камня"?
   В  пространном письме домой я писал: "То, что  смысл  жизни  обретается
лишь  тогда,  когда бросаешь  вызов  судьбе,  когда  вырываешься из железных
мертвящих  объятий "социальной",  "исторической"  и прочей  необходимости, я
почувствовал давно.  Со  веременем пришло и понимание того, каким коварным и
опасным врагом может  быть и  надежда... Если ты  не  видишь смысла в  своей
теперешней жизни, если он появляется только тогда, когда ты живешь  надеждой
на скорые перемены, то ты в постоянной опасности.  Человеку трудно смириться
с  бесконечностью  и  с бессмысленностью,  а с бесконечной  бессмысленностью
вообще невозможно, и потому, если жизнь сегодня бессмысленна, он обязательно
убедит себя в том, что видит конец  этой бессмысленности, причем -- близкий,
не  скрытый горизонтом. Вот  только дотолкать этот камень еще раз до вершины
-- и все. В  итоге -- надежды  обмануты, душа  растравлена, дух подавлен.  Я
встречал  за эти годы людей, которые, ослабев  от постоянных  разочарований,
пытаются  сами  создавать ситуации,  в которых их  угасающая  надежда  вновь
сможет обрести плоть и кровь, и в результате изменяют себе,  отказываются от
жизненного  выбора, какой  когда-то сделали. Другие  живут  в  мире иллюзий,
поспешно  и   непрерывно  перестраивая  и  достраивая  его,  чтобы  помешать
реальности окончательно  его разрушить, --  это что-то вроде наркотика.  Так
какой же выход?  Он только  один: найти смысл в своей сегодняшней жизни. При
этом  останется  единственная  надежда  --  быть  самим  собой,  что  бы  ни
случилось, и это хорошо, со временем  умирают все ее незрелые сестры, а сама
она  становится крепче, перерастая в уверенность в себе и своих силах. Такой
человек живет здесь  по старому неписаному  местному  закону: "не бойся,  не
верь и не  надейся". Не верь тому, что входит  в твои уши, верь собственному
сердцу, верь тому смыслу, который  открылся тебе в этой жизни, и надейся  на
то,  что  тебе удастся его  сберечь. Но неужели  он заключается  лишь в том,
чтобы  бросать вызов судьбе? "Не делай другим того, чего не желаешь себе"...
Но означает ли это, что ты желаешь  другим того  же, чего и себе?  Хочешь ли
ты, чтобы близкие и дорогие тебе люди прошли  через тот же опыт, который  ты
так   ценишь?  В  том-то  и  дело,  что  нет.  Вот  в   чем  вся  сложность,
парадоксальность и "логическая незамкнутость" ситуации. У нас с Наташей одна
жизнь и один опыт.  Но готов ли я сказать даже ей, как сказал  однажды себе:
не бойся, не  верь  и не надейся?  Нет! -- и хорошо, наверно, что нет, иначе
ведь и до ницшеанского сверхчеловека недалеко. Сизиф у Камю спокойно смотрит
на камень, катящийся вниз.  Да, у него нет власти  над этим куском скалы, но
он спокоен. Он спускается вниз не  как раб, а как человек, возвысившийся над
своей судьбой. Но если на пути этой глыбы окажутся его мать, жена, дети? Вот
тут  проблема!   Просто   "возвыситься"  и  над   этим   страданием,  значит
обессмыслить  все  свои  усилия.  Ведь то  человеческое,  что  стоит в  себе
защищать, ты уже потеряешь. А если страдать, то как при этом не дрогнуть, не
поддаться порыву  защитить  от страданий своих  близких? Есть, конечно, один
выход, он -- в полном слиянии двух судеб в одну; вместе катим  камень в гору
--  вместе  и  стоим  под  ним,  как  у  нас с  Авиталью... Ну, вот  видите,
вернувшись опять к нам с Наташей, я говорю  противоположное  тому, что писал
всего  лишь двадцатью  строчками  выше! Ничего не поделаешь,  именно  в этом
неразрешимом на логическом уровне противоречии и застрял я  в последние дни,
когда  действительность вновь  напомнила мне,  что  я не  в  силах  защитить
близких  от  страданий.  Но ведь  удается все-таки человеку возвыситься  над
судьбой и не отказаться при этом от своей природы; переживать за родных -- и
не  слабеть  духом!  Так чем  же  снимается  это  непреодолимое  для  разума
противоречие?  Теми  живыми  чувствами,  что  объединяют  людей:  любовью  и
страданием".
   Так делился я с  семьей невеселыми размышлениями, не  имея  возможности
объяснить, чем  они вызваны. Но когда впоследствии, на  воле, я  рассказал о
тех своих сомнениях Авитали, она ответила:
   Не понимаю, в чем проблема. Ведь ясно, что если бы ты изменил себе ради
меня, то тем самым ты изменил бы и мне.





8. ТРУБНЫЙ ЗВУК ШОФАРА

   Осень восемьдесят четвертого года. Кончается мой второй тюремный  срок.
Опять мне предстоит этап в зону, а там, может, и свидание с родственниками!
   Я заранее предвкушаю удовольствие от  смены обстановки, от новых встреч
в пути, от весьма поучительных и информативных бесед с  бытовиками,  но меня
ожидает разочарование, на этот раз я  еду спецэтапом, в отдельном "воронке",
с "персональным" конвоем. В "Столыпине" у  дверей моего купе-"тройника"  все
время стоит мент и пресекает любые попытки зеков заговорить со мной. Лишь на
последнем этапном перегоне -- от Пермской тюрьмы до  зоны -- у меня появится
попутчик, Виктор Полиэктов, о котором я расскажу ниже.
   ...В свою родную тридцать пятую зону  я  попадаю  ночью. Кромешная тьма
перечеркнута ослепительной белой полосой, это блестит в "запретке" снег  под
ярким светом прожекторов. Поведут прямо --  значит, сразу в зону, направо --
в  ШИЗО, налево -- в больницу. Как и  пять лет назад, меня ведут налево. Что
ж, провести в больнице на карантине десять дней совсем  не плохо; помню, как
попав туда  впервые и  проснувшись утром,  я  даже  решил,  что нахожусь  на
воле... Но на этот раз я провел в больнице целых два месяца.
   С точки зрения моего физического состояния  это было, безусловно, самое
"здоровое" время с момента ареста. Я получал больничное питание, как  за два
года  до этого,  после  голодовки, более  того, мне не  возбранялось просить
добавку: мясной суп, кашу -- и я начал стремительно прибавлять в весе.
   Медицинское  обследование подтвердило старый диагноз: вегето-сосудистая
дистония  и  дистрофия  миокарда.  Меня начали  лечить  уколами, таблетками,
витаминами...  В  итоге  сердце стало работать  с каждым днем все  четче;  я
буквально наливался силой.
   Прогулка  была  двухчасовой,  и не в каменном мешке  тюремного двора, а
среди берез и елей, утопавших в глубоком снегу, и колючая проволока, которой
обнесен крохотный участок леса, где  я мог свободно передвигаться, не  могла
отгородить меня ни от потрясающих северных закатов, ни от чистого  морозного
воздуха.  Казалось  бы, такая прекрасная перемена  в судьбе! И все же  ГУЛАГ
оставался ГУЛАГом...
   В  первый  же  день  после приезда  в  зону  я  потребовал  свидания  с
родственниками, личного свидания, положенного на лагерном режиме раз в году,
и  которого у меня не было уже пять лет.  Я спешил отстоять свои права, пока
меня  не лишили встречи с  родными "за плохое поведение". Но не тут-то было.
Мой старый приятель Осин,  с которым мы когда-то так славно отметили Хануку,
пояснил мне, добродушно улыбаясь:
   -- Я не могу дать вам свидание в больнице.  Врач  говорит,  что вас еще
надо лечить. А вдруг  вам  во время свидания  станет  плохо?  Не дай Бог  --
инфаркт?
   Все мои письма, в которых я сообщал  о  том, что встреча откладывается,
так  как  нахожусь  в  больнице,  конфисковывались. Даже короткое  послание:
добрался, мол,  из  тюрьмы  до зоны  благополучно,  не прошло цензуру. Я  не
понимал, в чем дело, и не знал, как на это реагировать.
   Родные и друзья на воле, конечно же, были в панике: я ушел на этап -- и
исчез.  Если я в лагере, то  почему от меня нет вестей?  Ведь из зоны  можно
отправлять   два  письма   в  месяц!  Почему  нет   официального   сообщения
администрации о моем прибытии? По  закону они должны известить об этом семью
немедленно! Отчаявшись  получить ответ  от советских инстанций,  мои близкие
обращались  в  Международный  Красный Крест,  к  западным  правительствам  и
общественным деятелям, но и те не могли их ничем успокоить.
   А я  тем временем поправлялся, укреплял сердце -- и безуспешно воевал с
местным начальством за право послать на волю весточку о себе.
   Через два месяца, когда я уже решил объявить голодовку, меня забрали из
больницы и препроводили в комнату для свиданий.
   Все  было в точности, как и пять лет назад, даже личный осмотр проводил
тот же Алик  Атаев с тем же  повышенным интересом  к заднему проходу, и вот,
наконец, я  оказываюсь  в объятиях  мамы и брата. На этот раз  нам разрешили
быть  вместе сорок восемь  часов, это меньше положенного, но по  сравнению с
тем памятным свиданием, прогресс!
   -- На следующей встрече, через пять лет, глядишь, и трое суток получим!
-- весело утешаю я родных.
   Мы счастливы видеть друг друга, но мне кажется, что мама и Леня смотрят
на меня с некоторым недоверием, они боялись, что меня вообще нет в  живых, а
я выгляжу гораздо лучше, чем на свидании в Чистополе!
   --  За  два  месяца  в  больнице  поправился на  десять килограммов, --
хвастаюсь  я.  -- И  сердце  окрепло  --  смотрите,  --  и я делаю несколько
приседаний подряд.
   Когда мы сели за накрытый мамой стол, Леня стал рассказывать о том, что
изменилось за последнее время на воле.
   Оказывается,  как  раз  в  эти  самые  дни  в  Женеве  проходит  другое
двухдневное  свидание  -- Государственного секретаря США  Шульца  и министра
иностранных  дел СССР Громыко.  Авиталь тоже  находится там  и  выступила на
пресс-конференции перед  журналистами со всего мира. На  следующий  же  день
представитель советского  МИДа  объявил,  что  мне  в  ближайшие  дни  будет
предоставлено свидание  с  родственниками. После двухмесячной  неизвестности
все мои друзья облегченно  вздохнули, а Госдепартамент поспешил заявить, что
рассматривает "жест доброй воли" русских как положительный факт.
   Ну а если бы я  не исчез на такой долгий срок?  Если  бы  свидание было
предоставлено  мне   своевременно,  сразу  после   прибытия   в   зону,  как
предусмотрено  советским  законом?  Моим  родным, конечно,  не  пришлось  бы
паниковать, зато Советы не смогли бы объявить в Женеве о своем "жесте доброй
воли" и не получили бы  политических дивидендов  за "уступчивость",  да и  у
американцев не было бы повода для радости.
   Это наше личное свидание отличалось  от предыдущего, как  неторопливая,
умудренная опытом зрелость от  бурной поры юности: мы не спешили, как тогда,
отказываясь от  сна,  обрушить друг на друга  горы накопившейся информации в
безнадежной  попытке  отыграть  потерянное  время;  в  спокойной  беседе  мы
наслаждались каждой  минутой  общения,  говорили не только о  прошедших пяти
годах,  но и  вспоминали  наше с Леней  детство, папу, друзей,  обменивались
понятными  лишь  нам  троим  шутками.  Брат  даже  рассказал  мне  последние
анекдоты, ходившие по Москве, и спел  несколько песен Высоцкого, появившихся
уже тогда, когда я находился в заключении.
   Конечно,  больше  всего разговоров было об Авитали,  о ее  поездках,  о
встречах  с  Рейганом, Шульцем,  Тэтчер, Миттераном. "Бедная моя девочка! --
думал я. --  Мы  с тобой,  конечно, все  время вместе, но насколько  же тебе
труднее, чем  мне!" Никаких иллюзий  я  не  строил, но, тем не менее, хорошо
знал, что Авиталь не отступит, не впадет в  отчаяние и будет воевать за  мое
освобождение до конца. Однако я и представить себе не мог истинных масштабов
той  кампании,  которую, не давая  себе передышки буквально ни на день, вела
Авиталь вместе с тысячами наших друзей во всем мире; я осознал  это  лишь на
свободе, да и то не сразу.
   Несмотря на неспешный  характер  наших бесед, я успел за  эти  два  дня
рассказать маме и Лене  немало такого о чистопольской тюрьме, что невозможно
сообщить ни в письмах, ни даже во время короткой, через стекло, встречи, где
тюремщики прислушиваются к  каждому твоему  слову:  и о  том,  как  вертухаи
избили Корягина при водворении  его в  карцер, и  о  том,  как сломали  руку
голодавшему  Сергею Григорянцу,  и о многом другом. При  этом  я знал, что в
комнате есть  микрофоны,  и кагебешникам,  чей  кабинет находится  прямо над
нами, не составляет никакого труда записать наш разговор.
   К концу свидания появился  сам Осин. Выглядел он несколько смущенным и,
осторожно подбирая слова, обратился к нам:
   --  Когда  вернетесь  в  Москву, так  вы  там... э-э-э...  не  особенно
распространяйтесь о том, что вам здесь... что вы здесь  услышали. А то ведь,
знаете... ну, это не пойдет на пользу вашему сыну...
   Не знаю, что больше поразило меня, наглая демонстративность шантажа или
наивность Осина, рассчитывавшего  таким  образом добиться  чего-то от  нашей
семьи.
   Мама отреагировала моментально:
   -- Можете быть спокойны: клеветнической информации от меня не поступит.
Я всем буду говорить только правду.
   Хотя  Осин вряд  ли  удовлетворился маминым ответом,  он  сделал  "жест
доброй воли": разрешил мне взять  с собой в зону пять килограммов продуктов,
привезенных  родными.  А ведь в прошлый  раз мне  не  позволили  вынести  со
свидания  даже  надкушенное  яблоко!  Мама  в этой неожиданной "доброте" КГБ
нашла  еще  один  повод  для  надежды,  я  же  слишком  хорошо  помнил,  как
неустойчивы были периоды оттепели  в прошлом и как резко менялась обстановка
после  свидания, а потому не  спешил с выводами.  Но  когда после прощальных
объятий я вновь вышел в зону, которую покинул четыре года назад, выяснилось,
что чудеса еще не кончились.

   * * *

   Сопровождавший меня от  вахты до  жилого ба