ют   мои  интересы,  то  есть
разоблачать  фальсификации  и   подтасовки  КГБ,  требовать   моего  полного
оправдания.  Легко представить,  как  казенный  адвокат станет вести себя на
суде: он будет поддакивать прокурору, осуждающему "враждебную  антисоветскую
деятельность",  начнет "восстанавливать  истину", доказывая, что то-то делал
не я, а, скажем, Лунц, то-то -- Бейлина, и вообще, мол, я стал жертвой более
опытных сионистских провокаторов. Таким образом, поединок между прокурором и
адвокатом лишь помешает мне отстаивать свою позицию.  Подобная, с позволения
сказать, защита мне, естественно, была не нужна, и  я  очень надеялся, что и
мои родственники не поддадутся на шантаж и посулы органов. Они действительно
устояли, однако  лишь спустя немало времени я узнал,  как  сильно давили  на
маму,  и не только КГБ, но даже многие  друзья, считавшие,  что так для меня
будет лучше.
   Прошел  месяц с тех пор, как я  начал  знакомиться  с материалами дела.
Адвокат, которого КГБ грозился навязать мне, не появлялся, и я надеялся, что
они -- хотя бы временно -- отказались от своей затеи.
   Шестнадцатого марта днем я сидел, как обычно, у Солонченко, зарывшись в
бумаги, когда в кабинет вошли Володин и Илюхин.
   -- Анатолий Борисович, -- обратился ко мне Володин,  --  мы решили дать
вам возможность  еще  раз написать родственникам,  кому именно вы  поручаете
подобрать адвоката.
   Я помедлил, пытаясь понять, что означает подобная щедрость.
   --  Хорошо,  но  тогда  я  должен  им  объяснить,  какие  требования  я
предъявляю к защитнику.
   --  Нет, этого  нельзя.  Можете  лишь  сообщить,  что  доверяете выбор,
скажем, матери.
   -- Но такое заявление я уже написал несколько месяцев назад.
   --  Повторите еще раз то же самое, и, помедлив,  он продолжил:  -- Ваша
мать сейчас здесь, мы ей и передадим записку.  Можете добавить  пару слов  о
том, что вы здоровы.
   "Мамочка, дорогая! -- стал писать  я дрожащей  от волнения рукой.  -- Я
заявил следствию  еще  в начале января,  что подбор адвоката  доверяю тебе и
Наташе.  От защитника,  предложенного  следствием, я отказался.  Если  найти
такого, который вас устроит, не удастся,  сам буду себя защищать. Не бойтесь
за меня. Крепко целую всех вас и Натулю. Толя. 16. 1.1977 г."
   Володин прочел и поморщился:
   -- Мы еще никого вам не предлагали, а вы уже отказываетесь. Перепишите,
вполне достаточно обращения и следующей фразы. Можете  еще приписать, что вы
здоровы и чувствуете себя хорошо, -- и он протянул мне мою записку.
   --  Вы  и  так  предельно затруднили мне  и  моим родственникам  поиски
адвоката. Никаких сокращений я делать не буду.
   Володин передал записку Илюхину. Тот прочел, они обменялись взглядами и
вышли.  Передадут  ее маме или нет, осталось неясным. Сердце мое билось так,
что казалось, вот-вот проломит ребра и вырвется из своего "Лефортово" -- так
я волновался. Рухнет  ли, наконец, стена  молчания?  Увидят ли домашние  мой
почерк?  Прочтя о  том,  что  я отказываюсь  от казенного  адвоката и  готов
защищаться самостоятельно, поймут ли, что я не иду ни на какие компромиссы с
КГБ?
   Примерно через час появился Губинский и вернул мне мое послание:
   --  Перепишите и поставьте правильную  дату.  Сейчас  семьдесят восьмой
год, а не семьдесят седьмой.
   Я обрадовался, что речь идет о таком пустяке.
   -- Давайте исправлю от руки.
   -- Нет, перепишите!
   Я переписал все слово в слово, поставил правильную дату. Губинский ушел
и еще через час вернулся.
   -- Как звать вашего племянника?
   Я готов был услышать все что угодно, только не этот странный вопрос.
   -- Саша. А в чем дело?
   -- Прочтите и распишитесь,  что ознакомились, -- и следователь протянул
мне листок бумаги.
   Почерк  мамы!  "Дорогой сынок! Я прочла  твою записку. Все  понятно. Мы
сделаем все возможное, чтобы найти для тебя адвоката. За нас не волнуйся, мы
все  живы, здоровы,  все время  с  тобой.  Сашенька тебя  любит и ждет. Твоя
мама".
   Я несколько раз перечитал эту короткую записку,  а потом просто смотрел
на  склоненные  влево буквы  --  такой родной,  знакомый с  детства  почерк,
стараясь не расплакаться. Мне  что-то говорили, но я не отвечал: боялся, что
подведет голос. Наконец спросил -- и все равно вышло хрипло:
   -- Почему я не могу забрать ее с собой?
   -- Она будет подшита к делу. Распишитесь, что ознакомились, и отдайте.
   Губинский унес записку, а я провел с кем-то из следователей  --  уже не
помню, с кем -- еще несколько часов, продолжая знакомиться с делом. Но смысл
прочитанного не доходил до меня. Мной целиком овладела мысль, которую  я все
эти месяцы  пытался отогнать от  себя: как  там мои старички? Теперь я знал,
что они живы и здоровы (увы, мама обманула меня: вскоре после моего ареста у
отца  был инфаркт,  и состояние его  оставалось тяжелым). Если  КГБ  пытался
убедить их  и моих друзей в том, что  я раскололся,  то из записки они могут
сделать обратный вывод.
   Огорчало, конечно, одно: в маминой записке почему-то  не  было ни слова
про Авиталь. Я  не  мог знать о  том, что Илюхин  предупредил ее:  "Если  вы
хотите, чтобы  мы эту записку показали вашему сыну,  не упоминайте имени его
жены", -- и тогда она в последний момент вписала туда имя моего шестилетнего
племянника. Знать я  не мог, но предполагая что-то в этом роде, убеждал себя
в том, что слова о жене цензура не пропустила.
   Было  уже  около  девяти   часов   вечера,   когда  следователь  вызвал
надзирателя,  чтобы тот отвел меня в камеру. Пришел  "тезка" -- молодой, лет
двадцати пяти, невысокий паренек, белобрысый и улыбчивый. При начальстве он,
естественно,  вел  себя  строго  по  уставу,  но когда  мы  оставались одни,
держался добродушно, разговаривал со мной фамильярно, часто шутил -- похоже,
профессия тюремщика тяготила его, и он был рад любой возможности хоть как-то
развлечься. Я охотно поддерживал его тон. Он тоже был Анатолием, и вскоре мы
стали звать друг друга "тезка".
   Мы вышли с  ним в пустой коридор. Все кабинеты были  уже давно заперты,
свет погашен. Только одна лампочка  горела в глубине коридора. Мы,  понятно,
никого не могли встретить по  пути, но инструкцию нарушать нельзя. И вот мой
тезка подал традиционный  сигнал, щелкнув  двумя пальцами правой руки:  веду
зека. Но щелчок у него получился неудачный, незвонкий.
   -- Ты что, тезка, щелкать разучился? Пора тебя  увольнять! -- сказал  я
ему. -- Вот, учись.
   Я щелкнул двумя пальцами правой руки,  затем -- левой и  неожиданно для
самого себя  стал  пританцовывать. Тезка прыснул, снял  с ремня  два больших
ключа  от камер  и,  ударяя одним по  другому, стал вприпрыжку  сопровождать
меня. Мы весело  пронеслись по коридору, спустились  по лестнице, обтанцевав
каждую ступеньку, и уперлись лбами в железную дверь, отделяющую следственный
корпус  от  собственно  тюрьмы.  Запыхавшийся, но  веселый, мой тезка  нажал
кнопку звонка, предупреждающего мента-регулировщика: зек у входа в тюрьму, и
спросил:
   -- Чего, тезка, радуешься? Обещали скоро выпустить?
   --  Точно! Год прошел,  так что если  лоб  зеленкой не смажут, то всего
четырнадцать лет осталось, -- ответил я отдуваясь.
   -- Ну да-а, заливаешь, -- недоверчиво протянул он, но в это время дверь
отворилась, и тезка, мгновенно  преобразившись в  мента, выкрикнул: --  Руки
назад! -- и ввел меня в тюремный коридор.
   Мы шли  с  ним  мимо камер  торжественно и  бодро, будто принимая парад
закованных  в   латы  рыцарей-циклопов  --  железных  дверей  с  глазками  и
квадратными  щитами кормушек.  Дорожки были  выстланы  специально  для  нас,
почетных  гостей;  железные  сетки  в  пролетах  оберегали  обоих  от  любых
неожиданностей. Добрая старая  екатерининская тюрьма.  Ну, куда же  девалась
вся твоя мрачность?
   И только одна мысль, которую я  пытался  отогнать  как назойливую муху,
портила мне радость  этого вечера: почему все же в маминой записке  не  была
упомянута Наташа?..

   * * *

   Прошло  еще  несколько  недель, и  однажды утром  в кабинет  Солонченко
вошли,  празднично  улыбаясь,  Володин, Илюхин  и  крупная  ярко накрашенная
брюнетка лет под сорок.
   --  А  вот  вам  и  адвокат  в помощь,  Анатолий  Борисович, --  сказал
Володин,-  Теперь вам будет гораздо легче разобраться во всех этих талмудах.
.
   -- Дубровская Сильва Абрамовна, -- представилась дама.
   Еврейка-защитник! Это они здорово придумали!
   Много позже  моя семья узнала  от  общих знакомых,  по  каким критериям
подбирал КГБ в  московской коллегии адвокатов  защитника для меня: обладание
допуском; членство в  партии; женщина;  еврейка. Вот когда ущербность пятого
пункта в анкете оказалась не помехой, а достоинством! Органы полагали, что с
женщиной-еврейкой у меня скорее установятся доверительные отношения.
   Между тем Сильва  Абрамовна,  приняв  тон  молодящейся  кокетки,  стала
говорить мне что-то куртуазное. Я прервал ее:
   -- Простите, вы с моими родственниками встречались?
   -- Н-нет.
   -- Но  подбор защитника  я доверил  им!  Мне  трудно  здесь, находясь в
полной изоляции,  узнать что-либо о том или ином  адвокате. Почему  бы вам с
ними не встретиться? Если они утвердят вашу кандидатуру, то и я соглашусь.
   -- Да, но... -- она  сделала паузу, переведя взгляд на Володина,  и тот
вмешался:
   -- Ваши родственники сами не хотят ни с кем встречаться.
   --  Это неправда!  Но в  любом случае  нам  не  стоит  терять  время на
пререкания: я  соглашусь  только  на  защитника,  кандидатура которого будет
одобрена моими доверенными лицами -- матерью или женой.
   --  Анатолий Борисович,  вы первый мужчина, который мне отказывает,  --
игриво воскликнула Сильва Абрамовна.
   -- Мне  самому это очень неприятно,  -- любезно ответил я, --  особенно
учитывая, что этим я увеличиваю число евреев-отказников в Москве.
   Все   рассмеялись,   кроме    Дубровской,    которой   упоминание    ее
национальности,  похоже, особого  удовольствия  не доставило. Она  выжидающе
посмотрела   на  Володина:  что,  мол,  дальше.  Тот  протянул  мне  заранее
заготовленное заявление об отказе от адвоката, которое я и подписал, внеся в
него одно дополнение: "...подобранного для меня КГБ".
   На этом  наше первое свидание  с  Дубровской  завершилось,  а еще через
несколько дней  мне  принесли постановление о  том, что  она  назначена моим
адвокатом.
   -- По  вашей  статье предусмотрена  смертная казнь,  и оставить вас без
защиты мы не можем, -- объяснил Володин.
   Не раз  потом мне напоминали,  что  адвокат знакомится  с делом и хочет
обсудить со мной, как строить защиту на суде, но я неизменно отвечал:
   -- Она не мой адвокат, а ваш, вы и беседуйте с ней.

   * * *

   Итак, что же я узнавал, изучая пятьдесят один том моего дела?
   Первый  и  наиболее волновавший меня  вопрос:  что  происходит на воле?
Удалось ли КГБ разгромить наше движение, запугать его активистов или хотя бы
убедить  их,  что  я  шпион?  Результаты моей  игры обнадеживали, но  полную
уверенность могло дать лишь знакомство с протоколами допросов.
   Показания свидетелей -- в первых пятнадцати  томах. Я получаю очередной
из них, смотрю в оглавление и прежде всего читаю записи бесед с отказниками:
именно из них я узнаю правду. И  уже потом,  успокоившись и расслабившись, я
последовательно  изучаю  все  показания  подряд:  отказников,  милиционеров,
чиновников,  осведомителей,  "сук"  из  политических  лагерей,   сотрудников
организации, обслуживающей иностранцев...
   Всего допрошено около трехсот свидетелей. Половина из  них -- отказники
из  нескольких  десятков больших  и  малых городов СССР.  Ведут они себя  на
допросах, конечно, по-разному, но уже после прочтения нескольких томов общая
картина ясна: разгрома еврейского движения,  массовых  покаяний КГБ добиться
не удалось.
   Некоторые из  моих ближайших друзей: Дина, Борода, Ида, Лева Улановский
--  пытались,  как  видно  из  протоколов,  произнести  обвинительную  речь,
направленную против  КГБ, но  их  быстро  обрывали, и  следователь записывал
стандартное: "Свидетель  отказался  отвечать по существу вопроса". Кое-кто и
на самом деле отказывался говорить с  ними. Человек сорок отвечали строго по
системе  Есенина-Вольпина:  "Вопрос  не  имеет  отношения  к делу",  "Вопрос
касается меня лично",  "Отказываюсь  отвечать  по  моральным  соображениям".
Были, конечно, и такие, кто предпочитал ничего не помнить, ничего не  знать:
"Не помню, подписывал ли я это  письмо",  "Не помню,  просил ли занести свою
фамилию в списки  отказников", а некоторые даже добавляли: "Но  если мое имя
было использовано во враждебных Советскому Союзу  целях,  то я это осуждаю".
Как  правило,  так говорили люди  из далекой  провинции,  со  мной  никак не
связанные и в жизни алии не игравшие заметной роли.
   Моих ближайших друзей допрашивали последними, а начинали с тех, кто, по
мнению КГБ,  мог  быть  отнесен  к нашим оппонентам  в движении. Но довольно
скоро   органы   постигло   разочарование:   пришлось   убедиться,   что   в
противостоянии им алия едина. По протоколам невозможно  было определить, кто
из отказников "политик", а кто "культурник", кто "хунвейбин", а кто "бонза".
   "Да, не  удалось вам покончить с "жидовским базаром!" -- злорадно думаю
я,  вспоминая  все   попытки  охранки  убедить  меня  в  том,  что  движение
разгромлено.
   Пожалуй, лишь в одном  случае  они добились существенного  успеха:  при
допросе  Адамского  из  Вильнюса. То,  что  этот  человек подписал, не имело
ничего общего с  действительностью; но  весь  ход его допроса, отраженный  в
протоколе,  убеждал  меня:  Адамский  не  стукач  типа  Липавского,  Цыпина,
Рябского,  Раслина,  Игольникова  -- просто КГБ сумел запугать  его, сбить с
толку и в конце концов заставил подписать то, что им было нужно.
   Допрос Адамского длился тринадцать часов. Вначале он отвечал по системе
"не помню".  Но вот следователь  Шерудило начинает повторять  один  и тот же
вопрос  по несколько раз -- и я легко представляю  себе, какого  рода беседы
велись со  свидетелем  перед каждым  очередным туром допросов...  И Адамский
начинает "вспоминать". Но что ему может быть  известно, ведь мы с ним вообще
незнакомы? Оказывается, он встречался в Вильнюсе с моим приятелем Владимиром
Давыдовым  весной  семьдесят  пятого  года, и тот  ему рассказал  следующее:
Лернер получил  из-за  рубежа  задание  собрать сведения  о  закрытых местах
работы  отказников  и  велел сделать это  Щаранскому.  "Однако, -- добавляет
Адамский, -- я не знаю, выполнил ли Щаранский поручение Лернера".
   Итак, нашелся все же  свидетель, который  буквально  дословно повторяет
обвинение, выдвинутое Липавским.  Есть, правда,  маленькое  "но":  Липавский
утверждает, что задание  я  получил  из Израиля от Рубина  осенью  семьдесят
шестого года, а по версии Адамского это было на полтора года раньше, и Рубин
тут не  при чем. Впрочем,  свидетель  вряд  ли предвидел эту неувязку, когда
подписывал протокол, а Шерудило такие мелочи не смущают.
   Мне ужасно хотелось понять, как  люди,  пришедшие  на допрос -- пусть и
трясясь  от страха,  но все же с намерением остаться честными и порядочными,
уходят  оттуда,  подписав  то,  что  им  продиктовали следователи КГБ,  и  я
потребовал очной ставки с Адамским.
   С  особым волнением читал я  протоколы допросов мамы и брата, заявление
отца  об  отказе  давать  показания.  Арестовав  меня,  КГБ  вовлек и  их  в
конфронтацию с властями, к чему мои родственники совершенно не  были готовы.
Лояльные советские граждане, и не  помышлявшие о том, чтобы  конфликтовать с
режимом,  никогда не сталкивавшиеся  с КГБ, как поведут они себя на допросах
по делу их сына и брата -- "изменника Родины"? Какую позицию займут?
   И  вот я вижу:  они приняли бой, они не  защищаются, а нападают, требуя
для  меня справедливости.  Мне стыдно:  как  я  мог сомневаться!..  Мамочка,
бедная  моя  старушка!   Ну  зачем  ты  объясняешь   этим   хищникам,  каким
замечательным   я  был  шахматистом,   и  рассказываешь  им  о  том,  как  в
четырехлетнем возрасте  я  читал  наизусть "Бородино"? Хочешь вызвать у  них
сочувствие?  Мне  страшно за папу: он пишет, что не может явиться на  допрос
из-за  плохого состояния  здоровья,  а про  болезнь его  мама мне ничего  не
сообщила...
   Родные мои! Я горжусь вами, смело  бросившими  в лицо  КГБ гневное: "Вы
лжецы и фальсификаторы! Наш сын и брат невиновен! Отпустите его в Израиль, к
жене!"
   Самым внимательным образом читаю я,  естественно, показания Липавского,
исследую  их  чуть  ли  не  побуквенно,  как  корпят историки  над  древними
текстами:  пытаюсь  определить, что в  них -- подлинник, а что -- позднейшие
вставки,  каковы  были намерения  тех,  кто  водил рукой  свидетеля в разные
периоды следствия...
   В  длинной серии допросов,  состоявшихся в апреле-мае, Липавский рисует
подробную картину  деятельности активистов алии  с начала семидесятых годов.
Версия о еврейском шпионаже выглядит примерно так же, как и на очной ставке,
однако  есть и  одно  важное  отличие: поначалу  он  утверждал, что  идейным
руководителем в этой истории был Лернер, Бейлина -- основным исполнителем, я
же лишь передавал  собранную  информацию. Вторая,  более короткая  серия его
допросов  прошла  поздней  осенью, когда,  как видно,  было принято  решение
ограничиться до поры до времени только моим арестом. Тут  Липавский уточняет
свои  предыдущие  показания,  приводя  их  в  соответствие  с  окончательной
версией.  Тогда-то  функции Дины переходят ко мне,  для  чего  потребовалось
"забрать" у нее списки отказников и "передать" их Лиде Ворониной. Теперь мне
становится понятным расхождение между показаниями Липавского и Запылаевой на
очных ставках, и я окончательно убеждаюсь в том, что Лена -- не агент КГБ, а
его жертва.
   С жадным интересом начинаю я читать показания Тота. Наконец-то я узнаю,
что  с  ним случилось.  Оказывается,  Роберт  дает  их  после  того, как был
задержан "с поличным" во время встречи с Петуховым. Вот как это выглядит при
знакомстве с материалами дела.
   Утром одиннадцатого июня семьдесят седьмого года, за  несколько дней до
окончания  срока  пребывания Боба  в  Москве, Петухов  звонит  ему  домой  и
сообщает,  что  долгожданные результаты  парапсихологических опытов  наконец
получены, он написал об этом статью и готов передать ее Тоту.  Боб изъявляет
готовность  встретиться. Петухов  говорит,  что случайно  находится рядом  и
материалы при нем, но, понятно, зайти в дом без сопровождающего не может: не
пропустит охрана. Роберт сам выходит к нему и получает из рук Петухова папку
с  бумагами. Далее  я  читаю показания  "случайного  прохожего": "Я вышел из
магазина и увидел такую странную сцену: два человека стояли возле дома; один
вытащил из  чемоданчика какую-то папку и передал другому -- по внешнему виду
явно  иностранцу.  Несколько  шагов   они  прошли  вместе,  а  потом  быстро
разошлись. Я  решил на всякий случай сообщить об этом в  милицию и спросил у
двух прохожих,  где тут ближайшее  отделение. А они мне говорят: "Мы сами из
милиции". Оказалось, следователи. Вместе с ними и подошедшим милиционером мы
задержали обоих".
   Последующие   события  отражены   в  протоколе  задержания   и   других
милицейских документах. Около десяти часов утра обоих доставили в отделение,
папку у Тота изъяли; Петухов подтвердил, что передал ее ему, Боб сказал, что
еще не успел эту папку раскрыть.
   Через час прибыл эксперт из Академии наук, который установил: материалы
являются секретными.  Вслед  за  ним  приехал сотрудник консульского  отдела
посольства  США,  под  чье  поручительство  Тота  отпустили.  В  милицейском
протоколе записано заявление Боба: он не знал,  что переданные ему материалы
могут быть секретными; его интересует, может ли он задержаться в СССР, чтобы
дать показания в защиту Петухова, если того будут судить.
   Этот наивный, но благородный  жест  Боба сразу же вернул  мне всю был